О скрипках

От плеча к смычку и струнам, рваным звуком, к дерганому, фальшивому визгу. Быстрее, пока натянутая до предела струна не лопнет, чудом не истекая кровью, полоснув по руке и виску. Ещё один шрам от скрипки вслед за сотней других. Ещё других ‒ скрывающихся за воротом куртки ремнями системы. Вслед за каплями пота, в которых ‒ вся суть и вся боль, весь крик и гребаный смысл несказанных слов. И глазами ‒ вслед за руками Петры, так внезапно вошедшей. Такой внезапно-теплой и внезапно-петровской. И тело слабнет, и остается только рухнуть куда-то рядом со столом, приземлившись копчиком на ледяной каменный пол. Зима дает о себе знать, а буквально час назад, незадолго до очередной победы, они потеряли почти целый отряд. И ‒ единственную надежду на спасение. Эрен Йегер пал смертью храбрых. И от осознания этого ужаса хочется пасть ещё ниже, чем пал он. Ниже, чем Эрен в кровавой, сырой земле, пытающийся скрыть обрубками обкусанных титанами рук лицо. Но. Хуже было утихающее «извини, капрал» и навзрыд ревущая Микаса. Та самая Микаса Аккерман, сломить которую ‒ казалось бы ‒ просто невозможно. А долбанным верхом этого сжатого комка нервов становилась пасть титана, заглатывающая эти два тела ‒ живое, отказывающееся уходить, и мертвое. Оставшиеся в истории. Погибшие, теперь уже, зря. Ведь какая после этого может быть история?... ‒ Капрал, я хотела… ‒ и Петра не может сказать, не может собраться, она почти никогда ничего не может, если дело касается капрала, и он запирается в своем кабинете со скрипкой. Она, черт возьми, никогда ничего не может и не могла. ‒ Их сожрали. И это становится гребаной констатацией факта. И возразить становится нечего. ‒ Капрал… ‒ Их просто сожрали, понимаешь?! Ты понимаешь это?! И Микасу, и Эрена, и Жана, и… Ебаную половину разведотряда! Да и не только разведки! Мы их потеряли, всех достойных! Мы потеряли Эрена, и… Что теперь делать, что делать теперь?! И это непривычно ‒ вот так сидеть у стола и, схватившись за голову, ощущать истерику у кончиков пальцев. И это слишком непривычно ‒ видеть растерянную Петру, которая не знает, как утешить, ведь обычно она же такая собранная. Петра, которая все может. Петра-которой-все-по-плечу. Она возвышается над ним сейчас на гребаную половину роста, и это единственный раз, когда она выше. И сейчас, кажется, время для слов о вечной любви, «я ведь и так люблю тебя», но снова есть хотя бы одно единственное «но» ‒ его эмоции и мысли, и Петра знает, что этого человека нужно спасать. Особенно спасать от тяжести всех смертей, что легла на его плечи. И шептать что-то бесконечное и бессвязное, словно заупокойную песнь, в которой похоронить нужно страдания и усталость, и войти в новые будни. Хоть и каждый из них двоих сейчас понимает, что это, может, вообще их последний вечер и последний закат, начинающий виться где-то в окне. И каждый понимает, что эта недосказанность чувств витает в воздухе, и ничего лучше не может быть соленого от слез поцелуя и прижатых к чужому затылку рук, потому что это единственное, что они могут позволить себе в преддверии новых страхов и ужасов. В преддверии новых дней.