Тварь

Мрак срезал крылом Слона и ферзя. Мой голый король Убит взглядом. Ну и поделом. Я знал, что нельзя, Но очень хотел Быть рядом с тобой.

Юри Кацуки. Юри. Ю-ри. Протянуть первый слог, растянуть, попробовать на вкус. И краткое «ри». Предшествующий пафос не всегда влечёт за собой соответствующую марку. С Юри Кацуки было наоборот. Наивные-наивные глаза. Добрая улыбка. Мягкость характера. Ничего из этого не повлекло простодушие. За наивными глазами было ледяное равнодушие, колючая ненависть. За доброй улыбкой скрывался ровный ряд зубов с острыми клыками — такими кожу разорвать, как нечего делать. За доброй улыбкой был оскал. За мягкостью характера была стальная тварь. Юри Кацуки. Не человек. Юри Кацуки. Живучая тварь. Ничего личного. Юрий как никто другой знает, что за маской милых мальчиков скрываются стальные мрази. И Юри, конечно же, не стал исключением. Юрий боится смотреть в его глаза — загляни вглубь, и найдешь там всё, вплоть до отвращения к этому миру. Посмотри в глаза и захлебнись в страхе. И Юри Кацуки боится посмотреть в глаза Юрию Плисецкому. Подростковая дерзость, хамоватость, незрелость, юность, наивность. И у Юри от этого комплекта сносит крышу. А глаза-то у него какие: насыщенные, глубокие, и где-то там внутри, если поискать, найдутся такие наивные, невинные отблески детства. Такие у всех есть, кто жизнь не жил, кто за землю зубами не держался, чтобы выжить. И Юрий именно такой. Такой вот ребёнок: нескладный, угловатый… изящный. И Юри Кацуки воет волком от собственной беспомощности. Потому что смотреть на Юрия и думать о том, каким он будет гибким в постели — ненормально. У Юри дрожат руки, когда он зачёсывает волосы назад. У Юри дрожат руки, когда он курит. У Юри дрожат руки, когда он надевает линзы. У Юри дрожат руки, когда он делает обыденные вещи и рядом нет Юрия. И, в общем-то, Юри понимает, что Юрий в жизни не посмотрит на озлобленную на всё псину так, как смотрит на Виктора. Блядский Виктор. К слову, никаких Вить и Витенек. Потому что в глазах у Виктора столько блядской злости и ненависти, что сомневаться в его зрелости не приходится. Потому что этот, если захочет, сам тебе кожу клыками раздерёт. Но не узнай Юри Виктора, в жизни бы не увидел Юрия. — Блядский педофил. — Что? О, нет, ничего такого. Ты как всегда думаешь, что другие люди такие же, как и ты. — Типа ты никогда не думал о том, чтобы его трахнуть. — А ты, зная его пять минут, уже успел подумать? Найдите кого-нибудь проницательнее Виктора, и Юри посмеётся вам в лицо. Потому что всё, что проницательнее Виктора — либо наёб, либо не существует. Как бы то ни было, Виктор был ближе Юрию. Они знали друг друга около пяти лет — фактически с детства Юрия. Им было о чём поговорить, и взгляд у Юрия всегда менялся, когда он смотрел на Виктора. Становился таким преданным, доверяющим, что Юри каждый раз сжимал челюсть и ощущал ужасный комок зависти где-то под сердцем. А Виктор делал вид, что не замечал. И у Юри чесались кулаки. Он замечал, как Юрий вздрагивал, стоило ему невзначай коснуться его плеч. Замечал, как зло смотрит. Слышал грубость в его голосе, когда тот отвечал. И Юри с досадой понимал, что Юрий не для него. Со всей его хрупкостью, мягкостью во взгляде, он был не для него. И от этого Юри Кацуки хотел его лишь сильнее. Виктору не нужен был Юрий. Это Юри осознавал точно так же, как и то, что небо голубое. А ещё Виктор — блядский ублюдок, который из принципа будет держать Юрия настолько крепко, чтобы тот и шага навстречу Юри не сделал. За котёнка сцепилась беспородистая псина и озлобленный волк. Как в тривиальном романе для домохозяек. Юри не покидало ощущение, что Юрий обвёл его вокруг пальца. Потому что Юри, за свои двадцать пять, ещё ни разу не посмотрел на девушку с мыслями об отношениях. И Юрий просто наглый мудак, потому что: а) он парень б) он ребёнок. Не имело значения то, как Юрий грубил, насколько дерзким он казался, он все равно был ребёнком. С насыщенными зелеными глазами, в которых Юри умирал каждый раз, стоило лишь взглянуть в них, с нежной молочной кожей и совсем хрупким телосложением. Юри не имел ни малейшего сходства с ним. У него была широкая спина, сильные руки с огрубевшей кожей и линзы, в которых не то что утопиться, даже поплавать нельзя было. И когда Юри находился рядом с ним, нельзя было не задуматься о том, кто тут из них более котенок: шипящий Юрий или ластящийся под руку Юри. А ещё у Юри разрывается сердце (которого нет), когда он видит взгляд Юры, когда Витя откровенно делает вид, что ему на него похуй. И Юри думает, что сердце у него всё же есть. Потому что пустота так по-блядскому болеть не может. А Юри стоит в стороне и держит объятья широко раскрытыми. Но Юрий только косо смотрит и лезет под руку Виктора. И не замечает, что другой рукой Виктор держит кого-то другого. И от обиды за Юрия Юри хочет вгрызться в шею Никифорову, разодрать к чертям, разорвать. На улице уже давно вечер, темно и холодно — осень в России холоднее, чем в Японии. И Юри Кацуки застёгивает кожанку до конца. Виктор о чём-то говорит и смеётся так громко, что Юри приходится сжимать коробок спичек так сильно, чтобы не ударить Виктора. Юри курит, Виктор держит в руке бутылку пива, а у Юрия на руках перчатки Виктора. И Юри от досады кусает губу и, забываясь, зарывается рукой в зачёсанные волосы, растрепывая. Юри замечает взгляд Плисецкого на сигаретах, и, горько-горько усмехаясь, спрашивает, перебивая Виктора: — Хочешь? Юрий смотрит во все глаза и едва кивает, протягивая руку. Виктор замолкает и смотрит за Юрием. Юри достает пачку сигарет, достает одну и протягивает. Юри пытается зажечь её спичками, но из-за ветра всё гаснет. И Юрий привстает на носочках, прикрывает ладонью сигарету и не смотрит в глаза. У Юри Кацуки останавливается сердце. Он ощущает запах какого-то ореха, черемухи и немного шоколада. От Юрия пахнет детством, наивностью, теплотой. И у Юри едва хватает терпенья для того, чтобы не коснуться его лица, погладить по волосам. Юрий на пару секунд заглядывает в его глаза, и не находит там ничего, кроме отчаяния и немого крика о помощи. Юри двадцать пять, и он безнадёжно влюблён в мальчика-который-не-умеет-быть-вежливым. И это, пожалуй, не самое плохое. Плохое — взгляд Виктора, когда Юрий отдаляется и втягивает в себя горький дым. И Юри шепчет одними губами: «ничего личного». Виктор понимающе улыбается. И проводит пальцем по шее, пока Юра не видит. Две озлобленные твари грозятся перегрызть друг другу глотки за котёнка.

Теперь ты в группе риска, Мой загнанный герой. Ты подошёл так близко.

Юрий только сейчас замечает, сколько в глазах Юри нераздёленной боли, недопонимания и отстраненного страха. Юри Кацуки. Не человек. Юри Кацуки. Тварь на привязи. И у Юрия странное желание сорвать его с цепи. Стальные твари всегда интереснее в действии. У Юри Кацуки стеклянные глаза. И в них Юрий видит своё отражение. И ему, почему-то, совсем не страшно. Юри похож на потерянного одинокого зверя. И не то чтобы Юрий хотел составить ему компанию, но во взгляде Юри отзывчивости больше, чем во всех действиях Виктора. Виктор Никифоров. Человек, конечно же. Виктор Никифоров. Конченный мудак, конечно же. Первые снежинки совсем не холодные. И Юрий прикрывает глаза, и всё равно чувствует на себе чужой пристальный взгляд. Голодный. Звериный. Жестокий. Юре бы впору испугаться, но жертва тут явно не он. Виктор сегодня не в духе и он, оставляя жестяную банку пива, уходит, буркнув что-то вроде «до встречи». А Юри стоит, смотрит. — Холодно, не находишь? — Юра смотрит в спину уходящему Виктору. — По домам? — Не хочешь ещё немного поговорить? — Тебе же холодно. — Ты реально такой идиот? — А, — Юри понимающе кивает, а потом невольно краснеет и взгляд кажется растерянным. — Ну, можно ко мне. — Круто. Если в доме Виктора постоянно пахло ароматизатором, духами и выпивкой, то в доме Юри пахло апельсинами и чем-то таким едким, будто и запаха такого нет. Сам Юри пах табаком, лаком для волос и морозным воздухом. Будто он постоянно жил под слоем снега. — Юр, а как вы с Виктором познакомились? — Юри невольно протягивает руки к куртке Юры, а потом отдёргивает, понимая, что ему такое не понравится. — Если бы я помнил. У меня иногда складывается ощущение, что мы знали друг друга всегда, — Юра осматривает маленькую квартиру и, стаскивая с себя крутку, говорит: — но он не из тех, кто может общаться вечно. — В смысле, он… — Обычно он обрывает связи, — слабо кивает Юра, ища, куда можно повесить куртку. — Но мне это не особо интересно, что насчёт тебя? — А что со мной? — Виктор тебя по-другому описывал, — он покачал головой, проходя вперёд. — Даже интересно стало: что же он обо мне говорил? Юри смотрит в узкую спину, мысленно гладит по волосам, обнимает за худые плечи, целует в шею. Если бы Юра только знал, о чём он сейчас думает — ушёл бы, громко хлопнув дверью. Юри хочет предложить кофе. Но, конечно, Юра не согласится. Другое дело коньяк. Или хеннесси. Или водка, на крайний случай. Юри Кацуки смотрит в зеркало и не находит там себя двадцатилетнего. Нет ни очков, ни растрепанных волос, ни мягкости. Ничего. Есть красные линзы, острые клыки и совсем отчаявшийся взгляд. Юри Кацуки становится жалко самого себя. — Говорил, что ты на него похож. Говорил, что глаза у тебя пугающие. Говорил, что ты иногда не похож на человека. И мне интересно стало: а ты на самом деле то, что из себя представляешь, а, Юри Кацуки? Не человек? Тварь? — Ты сам решай, кто я там для тебя. Мне нет до этого дела. — А сам ты как думаешь? — Возможно, и тварь. Жизнь обязывает, знаешь ли. Пить будешь? — Буду. В доме, кажется, чересчур жарко. После второго стакана коньяка — душно. Юре сложно дышать. И ритм сердца кажется притворно ненастоящим. Воздух сжигает лёгкие с каждым вздохом. У Юры взгляд туманный-туманный, и всё равно в этом тумане можно заблудиться и потеряться. А потом умереть. — Знаешь, Юри, я когда только тебя увидел, подумал, что Виктор не врал, но… — Но? — Ты на глазах менялся. — В смысле? — Ты становился таким, будто, ну… тебя укротили, понимаешь? У тебя что-то случилось? Юри смотрит на пьяного Юру и понимает, что этот сейчас, кажется, согласен на всё. И эта мысль пульсирует отвратной болью в висках. У Юри дрожат руки. Если тварь кто-то и укротил, то сейчас, кажется, это чувствуется меньше всего. — Мне иногда кажется, что я влюбился, — откровенно признаётся Юри. — Дерьмово, — понимающе кивает Юра. — У тебя же там с Викто… — Это давно было. Да было и было, чо сейчас вспомнить? Или тебя ебёт, под кого я…. — Хватит. Оба молчат. И взгляд у Юри кажется зверски-злым. И от этого у Юрия начинают дрожать коленки. Юрий на пару секунд встречается с ним взглядом. И он залпом выпивает оставшееся в стакане. В горле пересыхает слишком быстро. Юрий Плисецкий, как насчёт мазохизма? — И как давно ты сам по себе? — Юри кусает губы. — Неделю. — Ты же сказал, что ты давно. — Я давно к нему ничего не чувствую. И он ко мне. Я не знаю, почему он держал меня. — У вас было? — Ты забыл о моём возрасте? — Не думал, что Виктор такой моралист. И Юрий смеётся. Так громко, звонко и по-настоящему, что Юри невольно улыбается и засматривается. — Моралист, шутишь? Да он первый руку поднимет, если я спрошу, кто хочет меня выебать. — Тогда?.. — Я не хотел. У меня есть голова на плечах, в отличие от этого идиота. Не, он, конечно, крутой чел, но как мне назвать человека, который хочет трахнуть ребёнка? Юри Кацуки. Назови так человека, который хочет трахнуть ребёнка. — Я его уважаю, — говорит Юрий, тянясь к бутылке. — Но иногда он кажется мне странным. — Он хороший мужик. — А кто та, которая заставила тебя превратиться обратно в тряпку? Юри следит за тем, как Юрий наливает себе ещё. Как он пьёт, краснеет сильнее, как его глаза кажутся туманнее и туманнее. — Тот. Это парень. — Ну, нихуя себе. Компания педиков, — сказанная фраза кажется Юре смешной и он снова смеётся. Громко-громко. — Его имя созвучно с моим. Юра. Его зовут Юра. — Стоп. Я, что ли? — Ты, что ли. — Ебать, как мне на педофилов везёт, — Юра пьяный и не может вникнуть в ситуацию полностью. Поэтому Юри так спокоен. Не вспомнит же. Или вспомнит, но подумает, что он тоже был пьян. Они оба пьяны. Сейчас всё можно. — Везёт. — Охуеть. Не, ну вы, ребята, конечно, даёте. Юра даже удивленным не кажется. И он делает ещё один глоток. И он говорит: — Так это ты что, из-за меня такой вот… никакой? И говорит: — Бля, я людей ломаю. И добавляет: — Ебать, я крутой, да? Юри грех жаловаться на то, что его признание восприняли как анекдот. Чего ещё он мог ожидать от пьяного ребёнка? А потом Юра внезапно становится серьезным и говорит: — Ты мне иногда нормальным кажешься, так что это… хочешь, попробуем? — Успокойся. Ты просто пьян, утром про это поговорим. — Э, ты мужик, или кто? Ну пьян я в ебеня, и что? Ты мне может это, ещё раньше нравился, а? Я тут пьяный сижу, себя предлагаю, а ты ту выё… — Вот именно: пьяный. — Что ж ты такой совестливый. Это вы в Японии все такие? Юри закатывает глаза. Юри пытается казаться нормальным. Юри тварь, поэтому хватает его за запястья, смотрит в глаза и целует. Целует не пьяно, даже умело, в какой-то мере. Юра не удивляется ни резкости, ни внезапной инициативности. Губы у Юри сухие, тонкие, но горячие. И Юра почему-то расслабляется, когда его обнимают. И Юра почему-то не возмущается, когда Юри целует шею. Юри проводит рукой по волосам, перебирает блондинистые пряди и чувствует, что ещё немного и точно замурлычет. — Всё, поиграли и хватит, — шепчет Юри, за плечи, отдаляя его от себя, когда почувствовал чужую руку на своём ремне. — Как знаешь. — Утром поговорим, ложись спать. Можешь на кровать. Или домой иди. Как хочешь. Юра пожимает плечами. Юри сглатывает. Утром поговорят. И расставят все по полкам. Юри Кацуки ощущает ритм своего сердца в горле. Юри Кацуки. Тварь. Юри Кацуки. Тварь, которая чувствует чуть больше, чем человек.