***
— Как думаешь, это больно? — голосок у Абигейл тонкий и пронзительный. Похож на звон бьющегося стекла. Огромные голубые глаза преданно смотрят на сестру, худые пальцы требовательно сжимают предплечье. Так сильно, что на коже остаются глубокие красные рытвинки от ногтей. — Что «больно»? — погружённая в чтение, Венди не сразу понимает, что спрашивает сестра, и недовольно хмурится, сбрасывая её руку. Она не любит, когда ей мешают изучать письма. Пахнущие чернилами листы слишком важны — с ними нужно беседовать наедине. Шептаться с поблекшими от времени буквами, вслушиваться в доверчивый шелест страниц… Искать закопанные в бумагу подсказки, будто древний клад (Он не мог исчезнуть просто так, ты же знаешь). — Умирать. — Умирать? Хлёсткое слово заставляет Венди оторваться от письма. Она пробует его на вкус — жёсткое и пряное, как специи — и несколько раз проговаривает вслух, наслаждаясь звучанием. Она уже слышала его из уст отца, когда тот неумело пытался объяснить ей, почему всегда один — без своей половинки, без логичного продолжения. Но никогда не придавала значения. Сегодня простое и понятное слово впервые обретает смысл. В нём так много твёрдости и необузданной силы. От него веет мраком и загробным холодом. Оно кажется интересным. — Без понятия, — вставая, она поправляет платье и подходит до опасного близко к неподвижно застывшей Абигейл. — Хочешь узнать? Сестра улыбается своей чарующей, чуть растерянной улыбкой, и Венди чувствует глухое раздражение (Маленькая хорошенькая Абигейл, не чета своей сестрице… Мягкая, податливая. Словно воск. Такие нынче в моде). Ей хочется ударить сестру, но она сдерживается — долго смотрит на Абигейл, изучая, а потом неожиданно впивается в ледяные губы долгим поцелуем. Не позволяет опомниться ни себе, ни сестре: проникает языком внутрь, ласкает… И вдруг с ужасом замечает — Абигейл ей отвечает. Послушная и нежная, угадывает каждое движение и, осмелев, принимается гладить Венди там, где не следует. Скользит пальцами по ключицам, притрагивается к неоформившейся груди и, дрожа, как пойманная в силки птица, спускается вниз — к закованному в тугой корсет животу. В тот вечер, опьянённые друг другом, они впервые ложатся спать вместе.***
Свою греховность они осознают позже. Madame читает долгую лекцию, и слова, вылетающие из её рта, кажутся Венди уродливыми гаргульями. Она скучает и, забывая о приличиях, шаловливо толкает сестру под столом ногой. Абигейл терпит, прикусывая карандаш (О какое недостойное поведение для юной леди, моя дорогая!). Её светлые косы уложены на голове так, что при свете венок из волос вспыхивает, будто нимб; на шее — жемчужное ожерелье, на левом запястье — тяжёлый бабушкин браслет. Венди нравится, как выглядит сестра, но вслух она этого не говорит. Абигейл и так знает, что хороша. Она — любимая дочка. Она — выпестованное дитя. У её ног весь мир. Отец, лишённый своей половинки, видит в ней потерянного близнеца; мать влюблена в её хрупкость и нежность. Пухлощёкая и застенчивая, Абигейл забирает всю ту любовь, которую следовало бы разделить на двоих. И Венди, задыхаясь от зависти, мало-помалу начинает понимать — в их семье нет места двойственности. Её родным не нужно два отражения. Они готовы разрубить сплетающие близнецов корни, лишь бы разделить их. Любой ценой. Недаром бабушка, вздыхая, признает: «Будь у меня одна внучка, было бы проще». Да, было бы. С одним сыном ведь проще, ба? — Грех — это… — бубнящий голос гувернантки заставляет Венди скривиться. Выцарапывая ручкой инициалы на бумаге, она силится привлечь внимание сестры, но вдруг с удивлением замечает, что та, открыв пухлый рот, слушает madame. Светло-голубые глаза широко распахнуты, пальцы нервно сжаты. А на лице написан такой ужас, что кажется — Абигейл уже варится в адском котле. Венди хочется вцепиться гувернантке в горло. Сердитая и испуганная, она хмурится, сжимает кулаки, но сидит на месте, боясь выдать сестру. А madame, не видя её мучений, продолжает вколачивать гвозди в крышку гроба. Каждое её слово шрапнелью пробивает грудь, каждый надменный взгляд обжигает ледяной волной. Защититься от её холодной размеренной речи невозможно — гувернантка уверенно ломает броню, проникая в сознание. Искусный психолог, она умело манипулирует образами (Как жонглёр! Верно, Абигейл?) и заставляет Венди чувствовать стыд за то, что творится по ночам в скромной девичьей спальне. Она заставляет чувствовать стыд за одиночество. — Бог всё видит, — заканчивает свою речь madame, и Венди, истыканная её словами-шипами, неслышно стонет. Finale. У неё нет шансов. Впечатлительная Абигейл теперь не приблизится и на метр — перспектива вариться в адском котле пугает её больше, чем угрозы сестры. Нимб над головой превращается в терновый венец, алые капли крови вместо слёз расползаются по щекам. Абигейл обречена, только сама не знает этого. Она — жертвенный агнец уходящей викторианской эпохи. И спасти её невозможно, Венди в этом уверена. Сестра подписала себе смертный приговор, оттолкнув её. Отныне их прекрасная греховность мертва — её не склеишь, не вернёшь. Отныне Венди одна. (Хочешь понять, больно ли умирать, Абигейл? Что ж, сегодня мы это узнаем)***
Церемония заканчивается быстро. Безутешные родственники расползаются по двору, словно пышнобрюхие насекомые; прислужники поспешно тушат свечи, а розовощёкий священник громко разговаривает о чём-то с поникшим papa. Венди стоит у распятия и, разглядывая небрежно нарисованные струйки крови, хмурится. Художник всё изобразил неверно, лицо умирающего не должно быть так безмятежно. Уж она-то знает. Ей пришлось душить Абигейль почти минуту, чтобы та наконец — спустя вечность! — заткнулась. Чтобы наконец перестала твердить о преисподней. Чтобы не оттолкнула снова. Захлебнувшись обступающей её тьмой, Венди вдруг тонко всхлипывает. Воспоминания кружат вокруг, будто осенние листья — она почти воочию видит сестру. Её полные нежные губы, тянущиеся за поцелуем. Её светлый нимб из волос над головой. Её бархатистую кожу. И запах. Прекрасный, сводящий с ума запах. Зачем? За что? За какие грехи у неё забрали единственного дорогого человека? Неужели за то, что смогла отказаться от ненависти? Неужели за то, что посмела полюбить своё отражение? Если это так, то это чертовски жестоко. Особенно для того, кто избрал своим девизом: «Возлюби ближнего своего». Возлюби. Ближнего. Кто может быть ближе Абигейл? Падая на колени, Венди надрывно стонет и прижимает к груди любимый цветок сестры. Розоватые лепестки (похожие на её губы), атласный стебель (мягкий, как её руки)... Цветок холодный — обжигает обожжённую воском кожу, но ей всё равно. Она не чувствует боли, она окаменела. Мысли пульсируют в унисон с сердцем, на шее — удавка. Задыхающаяся, разбитая, Венди не видит ничего, кроме мёртвого лица сестры. И медленно, но верно сходит с ума. — Абигейл, вернись... Я с тобой ещё не доиграла... — слова застревают в глотке, как острые камни. Она давится ими, царапает горло ногтями и, рыдая, старается вытянуть наружу засевшее внутри чувство — отчаяние. (Если бы я могла продать душу, Абигейл... я отдала бы её без колебаний. Лишь бы ты была рядом. Лишь бы ты любила меня. Снова). (Ты нужна мне). (Вернись). Безумная, Венди уже ничего не соображает — слепо целует цветок, шепчет слова любви и, задохнувшись от злости, громко кричит в пустоту: — Ну и каково это?! Каково это умирать, Абигейл?! Смутно знакомый голос гвоздём царапает слух: — Хочешь узнать?