Свой человек

В первый раз Ацуши видит Акутагаву на фотографии. Картинка нечеткая, смазанная по краям, наверняка сделанная исподтишка или снятая с охранных камер, но у Ацуши достаточно острое зрение, чтобы уловить чужие черты лица. Чтобы запечатлеть незнакомого человека, невероятно опасного, как говорит Куникида, невероятно жестокого и страшного, как добавляет уже сам Ацуши к сложившемуся портрету, в свою память. Ацуши живет на этом свете всего ничего, но прекрасно понимает, когда не стоит лезть в одиночку — с такой опасностью не справиться даже ценой собственной жизни, а терять ее, только-только налаживающуюся, только-только маняще мигнувшую долгожданным покоем и уютом, Ацуши не хочется от слова совсем. Уже несколькими часами позднее он снова склонится над фотографией, рассмотрит в порыве болезненного любопытства так внимательно, что начнут болеть глаза. Но все равно не поймет — отчего колет теплом кончики пальцев. И почему слово, разметшееся по всей спине Ацуши широкими буквами, словно черные полосы по шкуре тигра, мгновенно ответит подобным жаром. Тогда это покажется просто обычным совпадением, глупым, необоснованным, как и все, что когда-либо происходило с Ацуши до этого. Но только потом, столкнувшись с Акутагавой лицом к лицу, Ацуши поймет, что не было это все никаким совпадением. Насмешкой судьбы, по-настоящему жестокой, или как еще объяснить саму возможность того, что из всех людей на земле Ацуши оказался привязан к своему кровному врагу. Но единственному, кому он, такой бесполезный, такой никчемный и глупый, действительно будет нужен по одной лишь своей сути, по той хрупкой ниточке связи, соединившей их когда-то давным-давно, быть может, еще даже до момента рождения. И это было счастьем, величайшей радостью, которую Ацуши когда-либо испытывал — что он, несмотря на всю обиду, причиненную ему миром, на всю ту боль, что приходилось выстоять без чьей-либо опоры, все-таки не одинок. Вот только реальных доказательств этому до сей минуты не было. И слово, жгущее своими звуками гораздо больнее всех плетей, что когда-либо опускались на спину Ацуши за непослушание и лишние слезы, порой казалось ему просто выдумкой собственной фантазии. До того сильно хотелось быть кому-то нужным. Принадлежать так, чтобы уже ни у кого не оставалось лишних вопросов. И, прежде всего, у самого Ацуши. Разве он мог подумать, что человек, поставившей своей целью убийство, сумел бы это предложить. Ведь имя того, что с такой преданной пылкостью исполняло любую волю Акутагавы, чудовищными шрамами отпечаталось на теле Ацуши. — Мой зверь, — с бесцветной гордостью говорит Акутагава, и тьма клубится за его спиной, вьется, ощупывая голодным, жадным взглядом, готовая поглотить все, чего только удастся коснуться, пусть даже мельком, — не слишком разборчив в пище. Только дай ему волю, и он сожрет тебя, заглотит поочередно руки и ноги и только затем подберется к самому сердцу. И уж поверь мне, мальчик-тигр, оно все еще будет биться. От слов его внутри все холодеет — страх пронизывает Ацуши насквозь, ощупывает изнутри тысячью острых иголок, словно это острые клыки Расемона, проглоченного вместе с воздухом, скребутся о его кости. Ацуши страшно, страшно и обидно, потому что пара, предназначенная ему самим провидением, похоже, так и не узнала его. Но вместе с тем — хорошо. Хорошо, что все, чему Ацуши верил все это время, все-таки оказалось правдой. А если и так, то одного этого знания будет достаточно. Даже если ради его сохранения и придется вынести еще больше боли, пусть даже временной — Ацуши легко позволит тигру занять свое место, чтобы восполнить силы, общие для этого тела силы, чтобы потом… Ацуши позже решит, что будет потом. Только после того, как залижет свежие, но оставленные особенным человеком раны. Вот только взгляда Акутагавы, обращенного на него — удивленного, яростного и, вместе с тем, такого счастливого, если можно назвать счастливым человека, наконец-то обретшего то, что столько времени считал безвозвратно утерянным, — уже наполовину перевоплотившийся Ацуши так и не почувствует.