Принятие

Ацуши замирает напротив Акутагавы и смотрит на него, словно в первый раз, долго, пристально, изучающе. Вникает взглядом в малейшую черточку, в изгиб каждой черты лица. Оно и раньше казалось притягательным, привлекательным, но теперь — особенно. Кажется, его взгляд ощутим, потому что лицо Акутагавы едва уловимо меняется, оно заливается легким румянцем, и это — первая яркая краска, что Ацуши видит в нем. Первая краска на фоне серых глаз, бледных губ, чуть сероватой кожи, черно-белой одежды. А ведь стоило ему появиться, и Ацуши на мгновение показалось, что ничего не изменилось, что он по-прежнему не исцелился от своей беды. Но цвет на высоких скулах Акутагавы решил все. Ацуши улыбается. До сегодняшнего дня он был ущербен: он видел, словно кошка, мир черно-белых тонов без единого другого цветового пятна был его миром. Скучным, серым и ущербным, но что поделать, если, как справедливо заметили в приюте, ты — мусор, лишенный самого главного — фразы от своей половины, фразы, которую соулмейт произнесет при первой встрече. Ладно, что можно было еще как-то вытерпеть то, что ему, и так никому ненужному сироте, никто в целом мире не предназначен в спутники жизни. Можно было стискивать зубы настолько сильно, чтобы желваки проступали по обе стороны лица, и убеждать себя, что нечего было и надеяться, что кто-то в целом мире однажды будет тебя любить, и ласково прикасаться, и считать, что это счастье — делить еду и делиться теплом на словах, поддерживать одобрением. Можно было бы приспособиться к этому. И, быть может, именно потому, что Ацуши так никому не был нужен — ему было бы даже легче. Но хуже всего было то, что Ацуши вместе со своей второй половиной оказался лишен и самого главного — способности различать яркие цвета. Которая, как оказалось позже, напрочь отсутствовала, напрямую связанная с чужим именем. Это оказалось проклятием, выяснилось довольно поздно, вызвало град насмешек и издевательств. И вот тогда-то Ацуши ощутил себя так, словно с него содрали всю кожу и сыплют на него, еще живого, мелкую, хорошо въедающуюся в беззащитную оголенную плоть соль. Но он был сильным и сумел стерпеть это. В конце концов, несмотря на унижения, голод, одиночество, жизнь все равно была прекрасна в своих теплых, иногда таких внезапных мелочах. И сильный Ацуши решил держаться за нее, крепко вцепившись обеими руками. Руками чистыми, лишенными таких необходимых, таких нужных для него слов, которые он мог бы однажды услышать. Ацуши иногда мечтал о том, что проснется однажды поутру, и они там появятся. И он станет счастливее. И мир обретет краски. Верил, и даже тянущиеся вперед годы не подточили в нем этой веры. В приюте он только и спасался тем, что уходил от реальности в книги, в выдуманные миры. Иногда — в сказочные. А в них все случалось: те, кто был лишен соулмейта, находили счастье. Однажды фраза проступала на коже, и они находили судьбу. В одной из таких историй, оставившей наиболее сильный отпечаток на сердце, говорилось о том, что вина в том, что у героя нет на теле слов, лежит на втором. Том, кто мог бы стать его судьбой, да только сделал из себя того, кто никого ни за что не примет. Отгородился от всех чуть ли не с младенчества, ушел в себя. И зная, кто он, можно было бы как-то помочь ему, только как? В прочитанной истории герой случайно встретил его. Своего человека. Но они не узнали друг друга и были вначале врагами. Дрались не на жизнь, а на смерть. Но в какой-то момент все переменилось, им пришлось волею судьбы стать немного другими, и в один распрекрасный день тот, кто не имел на теле фразы, проснулся с ней. И услышал ее в тот же день от второго, своего партнера. Вдруг кто-то вот так же предназначен и Ацуши? Он должен измениться, так говорилось в сказке. Настолько, чтобы смочь стать его половиной. Это почти невероятно, чтобы кто-то мог пойти на это ради никому не нужного Ацуши. Но сказки были сказками. Кроме них существовала теория, что сам Ацуши должен перемениться настолько, чтобы подойти. И в этом плане он был бы готов на все, совершенно на все. Ради своего самого особенного человека он бы горы свернул. И каково было узнать, что вместо этого он едва не свернул ему шею? Открыв глаза, Ацуши едва не сошел с ума. Мир вокруг изменился, яркие пятна заполнили его, и, не веря себе, Ацуши поднес к лицу руку. И едва справился с собой, никогда, никогда до этого он не бывал в подобном шоке. Даже узнав, что он тигр. Он миллион раз перечитал слово на своей руке. Единственное, короткое. И готов был разразиться безумным хохотом, пока осознавал, что влюблен уже давно, очень давно. Счастье всегда рядом, просто нужно было прозреть и распознать его раньше. Но теперь, такая неблагосклонная в прошлом судьба, улыбнулась. Из ступора Ацуши вывел Дазай. Позвонил, сообщив, что нужно поставить на место шайку каких-то русских. С тех пор, как Гильдия пыталась пролезть в город, Агентство и Мафия в случаях посягательств на его территорию сотрудничали. И напарником Ацуши всегда был тот, с кем примирение казалось невозможной вещью. Того, кого Ацуши сейчас с такой радостью рассматривал так, словно тот уже его любовник. Тот, кто даже еще не понимая, в чем дело, на это не возражал. Теперь Ацуши верит в сказки еще больше. Ведь сейчас они с Акутагавой на одной стороне. Стоят бок о бок, и, если станет туго, можно прикрыть друг другу спину. Подобное сотрудничество до поры было невозможным, но не теперь. Теперь они всегда будут вместе. Не только биться, но и жить. Ацуши весь в предвкушении, настолько, что желание близости обращается в мурашки и жарко ползет по телу. Соулмейтов физически тянет друг к другу, он тысячи раз слышал то, о чем и так все знают. Ничто не может подавить в них желания тереться друг о друга обнаженной кожей, проникать друг в друга, чтобы соединиться как можно полнее. И Ацуши рад был бы сделать это. Он бы призвал на помощь все, что знает о данном вопросе, чтобы Акутагава захлебнулся удовольствием от его ласк. Чтобы потом захотел повторения. От таких мыслей Ацуши сам краснеет. Глядя Акутагаве в глаза. Тот еще не знает ничего, в этот самый момент он думает лишь об их общей цели, что, как он думает, свела их сегодня вместе. И в эту секунду только один Ацуши уже знает, что их свела сама судьба. Не зная, с какой эмоцией прочувствовать этот миг, Ацуши успевает запомнить его навсегда, а потом он слышит слово. Одно-единственное, то, что прочел сегодня утром на своей руке. — Расемон, — говорит Акутагава, обращаясь к нему, но, несмотря на то, что тот, вероятно, и хотел бы направить его на Ацуши, Расемон больше не опасен. Теперь он — воплощение всех сбывшихся надежд, и Ацуши готов полюбить его вместе со всем, что составляет Акутагаву. Говорит, а потом отворачивается, пытаясь переключиться на то, зачем, как он думает, пришел сюда. А Ацуши застывает, не в силах вспомнить, первым ли словом был «Расемон» в прошлый раз. Но теперь это не имеет никакого значения. Теперь значимо только то, что последует дальше, а оно будет неоспоримо сближающим, ведь Акутагава не сможет пойти против своей природы. И сам добровольно снимет плащ и рубашку, и брюки. Боги, если бы еще вчера Ацуши подумал о таком, он бы со стыда сгорел. Но теперь он думает лишь о том, что такому холодному с виду Акутагаве нужен кто-то горячий и страстный, тот, кто не уймется, пока не обласкает по несколько сотен раз каждый миллиметр его тела, кто будет ублажать до самого изнеможения. Поэтому Ацуши не винит себя за мысли о раздевании. К тому же, Акутагава все равно сделает это. И позволит прогуляться руками по своему изящному, тонкому телу. Всколыхнуть дыханием вьющиеся на концах волосы, прижаться ртом к почти бесцветным губам и целовать их, пока они не станут яркими. Ацуши едва сдерживает себя. Зверь, запрятанный внутри, хочет Акутагаву больше всего на свете. Человек, который пока снаружи, желает того же самого. Акутагаву Рюноске. Мафиози. Убийцу. Пока еще все равно официально врага. Быть может, все еще желающего убить Ацуши или покалечить, чтобы поквитаться за прошлое. Акутагаву. Но не все ли равно, если совсем скоро тот захочет другого? Призрачные, почти демонические, темные оскаленные морды — словно странные, удивительные цветы над угольно-черными волосами. А под ними еще один цветок — красивое, расцвеченное смущением лицо Акутагавы. Такое близкое, такое притягивающее и губы, и руки. По правой расходится невероятный, доселе неизведанный жар — ощущение чудесное, призванное одаривать силой, словно впрыснутое из шприца в вену на локтевом сгибе. Ацуши непередаваемо хорошо. Его плоть будто снова обросла кожей, но теперь Ацуши готов сам выпрыгнуть из нее, лишь бы Акутагава его принял. И Ацуши готов жить с ним в мире, лишенном яркости. Готов жить с ним в ярком мире. Там, где тот только сам захочет, принять его любым — злым, обиженным, жестоким. Быть с ним, а там уж Ацуши смог бы все уладить. И первым делом он бы зарылся лицом в пышные волосы, сомкнул руки на изящной спине. И совсем ничего, что Акутагава чуть повыше. Ацуши на носочки встанет, и плевать, как это будет смотреться со стороны. А, точно же, они не одни. Вон там, напротив, уже давно поджидают хмыри, решившие, что они — сильнейшие, дерзко назначившие разборку в такое неловкое время. И в такой-то момент! — Знаешь, наверное, я прямо готов вырвать им всем сердца, — вдруг непонятно почему говорит Ацуши, обращаясь к Акутагаве. Он правда готов. Весь переполняясь избыточной, окрыляющей силой. И тогда Акутагава изумленно расширяет глаза. И румянец яркой, красочной волной заливает все его лицо и даже уши. Он хватается левой рукой за правую, ту, на которой, как это принято с каждым в этом мире, начертаны слова. Видимо, те сейчас тоже горят и жгутся. И Ацуши всего заливает радость, но приходится принимать бой. Враги заждались смерти. Они сами на нее напросились, слишком сильно мешают ему объясняться. Ацуши сметет их, а потом они с Акутагавой продолжат. Но даже сейчас досадно мешающие на фоне враги не мешают держать в своем поле восприятия одного Акутагаву. Различать его тихий шепот: — Я всегда думал… что это… будет Дазай. Так любящий вырывать сердца, Дазай… Какой я дурак… Нет, нет и еще раз нет. Это буду я. Только я. Потому что мы с тобой — две половины. Схожие больше, чем сперва показалось. Ацуши готов высказать это вслух, но тело его уже изменилось, и он может издать лишь рык. Расемон рядом медленно пожирает кого-то кричащего. Такой милый сейчас Расемон. Настолько же, насколько и сам Акутагава теперь милый. Самый-самый на свете. Это последняя связная мысль Ацуши перед тем, как рот заполняется человеческой кровью.