Candied Violets

Жарко. Холодно. Невыносимо душно. Я едва мог дышать, раскалённое горло с усилием втягивало воздух, а в лёгких его будто перекрывало. Тело тяжёлое, разморенное, неподвижное. Дикая слабость. Веки, налитые свинцом, неподъёмные. В висках непрекращающийся стук, словно над самым ухом поставили назойливые часы. Тик-так… Тик-так… Я не понимал, где нахожусь, и что со мной происходит. Откуда-то издалека доносились невнятные голоса, обрывки фраз, но я не мог разобрать и слова – старик Морфей лишал права на мысли, дарил сладостный покой и уносил с собой в эфемерно-воздушное царство снов. Временами я то проваливался в забытье, то вновь ощущал своё присутствие в реальном мире. Неприятное, мерзкое чувство, будто сначала раскручивают на карусели, а затем резко бросают с крыши, и никогда не знаешь, в какой момент коснёшься земли. Может, через минуту. Может, через час. А может, никогда. Некто свыше никак не мог определиться: забрать меня в прекрасный мир грёз или швырнуть обратно в отвратительную в своей порочности реальность. Одно я знаю точно – таких, как я, не берут в Рай. Такие горят в Аду и терпят муки за свои грехи. Для каждого рано или поздно наступит время собирать камни, когда-нибудь и для меня настанет час расплаты, но не сейчас. Интересно, каким мог быть мой Рай, мой персональный островок счастья и гармонии? Взглянуть бы на него хотя б одним глазком, чтобы потом грезить об этом и всю оставшуюся жизнь жалеть и раскаиваться за содеянные проступки. Морфей слышит мой призыв. Он всё слышит и дарит мне самый прекрасный сон. В нём ты, Родерих, и то, о чём я даже не смею мечтать. Прохладная июньская ночь на исходе, мы встречаем рассвет на лавочке у маленького фонтана. Сквозь идеальную тишину слышится лишь мирное журчание воды, перекликающееся с едва уловимым шумом листвы. Природа нежится в предутреннем сне, даже фонтан притих, боясь нарушить эту идиллию и ненароком разбудить раньше положенного новый летний день. Ты крепче прижимаешься ко мне, ссылаясь на холод, и робко проводишь по моим губам засахаренной фиалкой, заливаясь румянцем от подобной вольности. Я с улыбкой ласково забираю твой подарок, целуя кончики длинных тонких пальцев, сладких от сахарной пудры. Фиалки в сахаре – самое искреннее и откровенное признание в любви от Австрии. Лучше любых слов. — Замёрз? – шёпот на ушко. — Замёрз, — утвердительно киваешь ты, в смущении пряча взгляд. Я осторожно обнимаю тебя, прижимая к своему телу. Мне страшно сделать что-либо не так, я боюсь сломать тебя в своих объятьях. Ты чувственный, нежный, словно хрупкая фиалка в сахаре. Ты Ангел, упавший с небес прямо в мои руки. Я люблю тебя. — Такой тёплый…— тихо шепчешь ты, сжав изящными пальцами мою ладонь. Опускаешь голову на плечо. Сгораешь от стыда – каждое подобное действие даётся тебе нелегко, ты перешагиваешь через этикет, через понятия о приличии, поддаваясь стонущему от любви сердцу и кричащим в мольбе порывам души. Ты постепенно обнажаешь свою душу, она невероятно прекрасна, Родерих. — Светает, — целую в висок, наслаждаясь твоим ароматом: сочетание умиротворяющего запаха топлёного молока, терпких ноток жжёной карамели и дурманящего благовония белых лилий после дождя. От мыслей меня отвлекает гул в лесу. Утренний ветерок играет с деревьями, желая им хорошего дня, несколько птиц взмыли в небо, всё вокруг мгновенно оживало, постепенно наполнялось звуками, как наполняется пустая баночка свежим тягучим янтарным мёдом. — Знаешь, что ждёт тебя дома? – тихо спрашиваешь ты, нежно касаясь моей щеки. Сейчас ты невероятно близко, я даже чувствую трепет твоих ресниц – поцелуй бабочки. — Что же? – чуть оборачиваюсь, убирая с твоего очаровательного лица выбившуюся прядь тёмных волос, и прячу её за аккуратное ушко. — Булочки с корицей, мёд… И чай с гвоздикой, — вновь краснеешь, не отводя от меня взгляда. Смотришь в мои глаза, словно спрашивая разрешения на более смелое прикосновение. — А как же засахаренные фиалки? – шёпот уже в твои тёплые губы. — И фиалки… Обязательно, — сквозь смущение даришь мне лёгкий поцелуй… Эфемерный, почти невесомый, окружённый флёром целомудрия и робости. Ты улыбаешься, опустив длинные ресницы, и скользишь указательным пальчиком по паутинке вен на моём запястье. Один Бог знает, как сильно я люблю тебя. ~~~ — Умирает… Нет… Невозможно, — голос издалека. Затем каскад тёплых капель на щеке. Одна на губах. Солёная. Тихие рыдания и протяжный стон безысходности. С трудом поднимаю веки и вижу твоё прекрасное лицо… Твоё прекрасное лицо с отпечатком бессонных ночей. Под ясными глазами прочно залегли тяжёлые тени, по осунувшимся щекам градом струятся слёзы. — Ро… Родерих… — не узнаю свой голос. Хриплый, ломающийся, еле слышный. Ты оборачиваешься, не веря услышанному. — Очнулся! Боже, Гилберт! – поспешно утираешь слезы, которые с новой силой хлынули из твоих глаз, счастливо улыбаешься и в порыве радости целуешь всё моё лицо: — Тише-тише… Молчи… Ничего не говори, прошу тебя… Ты ещё слишком слаб, — заботливая улыбка. — Родерих… — Тише… — Я хочу… Хочу… — Что? – прижимаешься губами к виску, проверяя наличие температуры. — Я хочу фиалок… В сахаре… — с глупой улыбкой касаюсь ладонью до твоей щеки. Ты вспыхнул, удивлённо глядя на меня, затем заметил мой влюблённый взгляд, счастливо улыбнулся в ответ и залепетал: — Обязательно… Засахаренные фиалки… Чай с гвоздикой… Мёд и булочки с корицей… Всё, что захочешь, только выздоравливай скорее, — ласково убрав со лба мои влажные волосы, ты поспешил за дверь. До меня донесся голос, но уже в твоей привычной холодной аристократичной манере: «Он очнулся… Да, всё в порядке… Жар прошёл… Нет, Ваша помощь нам больше не понадобится, покорнейше благодарю…» — Родерих, — смотрю в дверь, представляя за ней твой силуэт. Где же ты настоящий? Тот, что так искренне плакал, заметив, как я пришёл в сознание, или тот, что сейчас беседует с врачом. Ты так беспокоишься обо мне… Зачем? Твоё лицо – отражение сильнейшего стресса, перенесённого за время моей болезни. Ты волновался. Наверняка, ночами сидел у моей постели. Ради чего? Ради собственной выгоды? Думаешь, что после подобного акта милосердия я возьму тебя под свою охрану в знак благодарности? С другой стороны, может мне просто стоит с большим доверием относиться к окружающим, и к тебе в первую очередь, Родерих? Ты ведь мог потерять меня в любую минуту. Неужели ты действительно… — А вот и я, — ты вернулся, с улыбкой читая рекомендацию, — Ещё как минимум пять дней соблюдать постельный режим… Так… Горячее молоко… — Родерих… — Да? – тёплый взгляд поверх очков. — Зачем? Зачем всё это? — Как это «зачем»?! Я же… Я… — ты резко залился румянцем, протягивая мне коробочку с засахаренными фиалками. Лучше любых слов. Перевожу этот жест как продолжение твоей фразы: «Я тебя люблю».