Намордник ему к лицу

— Ты даже не собака, Себастьян! Они стоят на краю какого-то вывернутого утеса в неком перевернутом мире: здесь и небо-то иссиня-фиолетовое, беззвездное, безоблачное, точно провал в никуда, и земля устлана мириадами багровых соцветий — сплошь океаны багровых вод, так похожих на кровь. И все это — лишь малая часть той хаотичной бездны, к которой Сиэль так долго не мог привыкнуть. Все ему казалось раньше, что весь этот маков и адов цвет готов пожрать его с потрохами, а небо - поглотить душу. Или то, что от нее осталось… Если осталось вовсе. А уж цвета этого хаотичного мира напоминают ему рубиновые глаза демона. Сама тварь по-прежнему стоит за спиной. Она ждет. — Псы отличаются преданностью, а тебе нет веры, — говорит Сиэль. Верно, он еще не может простить слугу за предательский удар в грудь. Бесшумный малахитовый ветер треплет их волосы. На утесе мальчик кажется совсем крошечным: он стоит на самой кромке, уголком сапожка смотря в пустоту. Он думает о том, что Себастьян, молча застывший за спиной, должно быть, лелеет желание столкнуть его вниз, с обрыва. «Ах, если бы он только умер с этого», — мерещится ему мысль твари, и от этого его охватывает волна ненависти. От этих мыслей гнев Сиэля только растет, и в тоже время ему до странности хочется рассмеяться. Да с чего бы ему вообще воображать, что думает эта беспринципная мерзкая тварь? — Но ничего, — тише говорит граф (ныне уже темный), и на его тонких, злых губах застывает едкий сарказм. — Будешь послушным пёсиком. Так или иначе. — В последнее время вы сами на себя не похожи, — отвечает Себастьян. Уж он-то старается говорить спокойно. И так, чтобы в этом спокойствии звучало неопасное безразличие. В положении вечного раба ему быть, разумеется, не понравилось. — Вас так задел тот случай? Уверяю, то была лишь самозащита. Так как все было кончено, я решил, что... — "Кончено"? —  повторил Сиэль и тут же взорвался саркастическим смехом. — Кончено!.. Ты так очаровательно врешь, Себастьян!.. Что мне аж... тошно. И как бы непривычно не было Себастьяну видеть в некогда синих глазах дьявольские всполохи нечеловека, он постарался скрыть удивление и недоумение. Впрочем, у него это не получилось. "Он как глупое животное", - весело думал Сиэль. Он отнюдь уже не злился (вся злость выкипела), ему оставался лишь недобрый смех, оттого что демон ведет себя, как побитый и виноватый пес. И у пса этого нет ни выбора, ни даже элементарного понимания всей сути произошедшего. Потому что он всего лишь грубый пес. Демону никогда не было и не будет доступно человеческое: как же это... "живость души человеческой". И теперь, признав в бывшем смертном своего демонического господина, тварь будет вынуждена познакомиться с этим миром души ближе. Хотя бы потому, что Сиэль никогда не забудет, как это — быть человеком. И он будет вынуждать тварь сталкиваться с этим миром снова и снова — напоминать о том, что у хозяина когда-то была душа. Ее следы не забыть, ее отголоски будут эхом доноситься из пустой ямы. В какой ад они бы не попали вдвоем. — Но ведь я здесь, стою перед тобой, живой! — продолжает смеяться граф, он даже заливается надрывным и истеричным смехом. Он совершенно точно знает, что Себастьяна это обескураживает, что он теперь в смятении и не знает, как трактовать такой эмоциональный, нарочито искусственный всплеск ("Игра? Месть? Чего он добивается?"). Ты всего лишь демон, Себастьян! — Посмотри же на меня, я живой! Разве нет? Ха-ха-ха-ха! Я-то живой, а ты мертвый! Ты мертвее мертвых, Себастьян! И юноша вновь смеется, и тем шибче, чем мрачнее становятся огненные очи инфернальной твари. Графу смешно с этих глаз, он ненавидит их, потому что теперь никогда не будет доверять им. Ни-ког-да. Во веки веков!.. Аха-ха-ха-ха! И — еще громче прежнего смеется, и ударяет себя в грудь пятерней, и снова и снова смеется, хохочет. А Себастьян беспомощно и как-то тоскливо смотрит. Да, от того властного, свободолюбивого создания осталась лишь неубедительная черная тень с лицом призрака. Сиэль считает, это жалкое зрелище. А еще он думает, что ненавидит Себастьяна гораздо сильнее, чем думал об этом буквально мгновением назад, и ненависть эта будет усиливаться всю вечность. И также думает, что все же не может без него совсем. Этот парадокс, он... обескураживает и... ошеломляет. Внезапно всякий смех и улыбка спадает с живого, розового лица. Оно резко обращается во всех деталях и взгляде в самое дьявольское. Сиэль как-то чересчур быстро научился быть маленьким сатаной. Это оказалось проще простого, это оказалось забавно, и это, возможно, уже было в его крови. Словно он родился только для этого. Голос его приобретает надменные, холодные нотки. — Но отныне, поскольку ты больше не можешь быть дворецким, ты будешь псом, я не шучу, — говорит Сиэль. Смех у него кончился. — Ты будешь предан, как пес, и послушен малейшего движения поводка. Понял, Себастьян? Ты теперь всего лишь собака. Как тебе?Это все, что ты заслужил. Или, думаешь, сможешь доказать обратное? Граф бросает под ноги дворецкому какой-то комок ремней. Он падает в траву с глухим стуком. Себастьян разглядывает поднятую вещь: — Это… Не имевшая почти никакого веса на ладони, она вдруг начинает тяжелеть. — Это намордник, — фыркает Сиэль. Он приподнимает подбородок: прежняя гордость аристократа, прежняя надменность и властность, которые так нравились Себастьяну и забавляли его. — Меня всегда так забавляло, что ты ненавидишь собак за их преданность и самоотверженность, Себастьян, что я решил, тебе не помешает поносить собачий поводок. Вдруг ты научишься чему-нибудь полезному? Мне нужен верный пес, Себастьян, а не никчемный кот, который гуляет сам по себе. Так что надевай этот чертов намордник! Ожидалось сопротивление. Борьба. Хотя бы сарказм, но Сиэль слышит в ответ лишь покорное: «Да». Себастьян, если и хотел возразить против приказа, бесспорно, считая его унижающим, то передумал...

***

От безумного и необъятного удовольствия всякий раз в нем ломалось что-то внутри. Несколько раз будучи под Себастьяном с губ его чуть не срывалось имя, но Сиэль стискивал до боли губы или прикусывал палец, чтобы ни звука, — лишь безмолвные или гаснущие стоны. А в голове одно оно: «Себастьян, Себастьян…» Всего лишь имя пса. Но как отлично демон вжился в эту роль. Руки этого Пса везде. Будто становясь неотъемлемой частью самого Сиэля, они правят юным телом, властвуя в каждом уголке и причиняя наслаждение, граничащее с безумием. Они проводят незримую нить-дорожку от ямки ключиц до впадинки живота, пересчитывая щекочущей и обездвиживающей лаской ребра. Застывают около пунцовых губ, дразня и протискивая кончики пальцев во влажное и горячее лоно рта. И немой приказ всегда застывает на дне багрянца, и Сиэль всегда слушается. Он впускает в рот мраморно-белые пальцы, послушно посасывает их, щедро снабжая слюной, и чувствует на себе одобряющий, снисходительный взгляд демона, которому нравится наблюдать выражение смущенного, слегка оторопелого от удовольствия лица. Только сейчас можно, только теперь. — И кто бы мог подумать, что вы станете таким порочным? — тихо и как-то кротко улыбается Себастьян. Сиэль же бросает на любовника взгляд и чуть прикусывает его палец. Лизнул. Щеки графа стали совсем пунцовыми, и от возбуждения в осоловелых глазах стоит влажный дурман сладострастия. Подготавливая юношу для себя, Себастьян всегда терпелив, но только не сегодня. Растянув его двумя пальцами, он скоро заканчивает с этим. Сиэль же податливо раздвигает ноги шире, позволяя мужчине занять место между, и в янтарно-теплых глазах уже разгорается живейшее лукавое пламя. То самое, дикое, которое еще помнил Земной граф, — отныне Себастьян становится похожим на прежнего, лишь когда занимается любовью… А обнимая ножками гибкую поясницу, твердую и горячую, как раскаленный камень, юноша думает о том, что готов смотреть в эти глаза всю уготованную вечность. Как в раскаленные недра личной своей преисподней — это создание высшего его сакрального искусства. И от соприкосновения их кожи внутри прокатывается приятный щекотливый спазм. Как тесно, как близко они стали друг к другу, как недолго это продлится и как мучительно больно будет расставание — внутри уже проносится это заблаговременное эхо печали. Демон входит в юношу одним резким, настойчивым толчком, очень жадно и просто. Сиэль охотно ловит черный повод, свисающий с шеи дворецкого, и натягивает на себя. Капризно. Рвано. Тут же в отместку, качнувшись вперед, демон клацает над ним острыми клыками. Точно зверь. Сиэль прикусывает, до боли прикусывает нижнюю губу, только чтобы не закричать: даже эта терзающая изнутри боль причиняет ему невозможное, неуемное удовольствие. Вскоре она сменяется вспышками эйфории, что волнами прокатывается по телу. Себастьян глухо и едва слышно рычит, он ощутимо впивается черными своими ногтями в молочную плоть узких бедер и ягодиц. И он начинает двигаться нестерпимо, мучительно медленно, доводя Сиэля до исступления. Мгновение, и он будет вынужден молить о пощаде прекрасноликого своего палача — так нестерпимо, так невыносимо хорошо! В глухом демоническом рычании и лихорадочном сердцебиении в чужой груди вдруг устанавливается вся жизнь Сиэля, вся суть вдруг заключается в этом темном наморднике да ярых, страстных и непокорных, в этот лишь момент, очах. Он чувствует связь. Она заключается глубже, она не материальная и не физическая. Но прочнее любого повода и необратимее намордника. «Ты — мой, ты всегда будешь только моим», — не думает, а чувствует всем своим существом Сиэль — и человеческий мальчик, и демон. И он ненавидит и обожает свою Тварь, и ничего не может с этим поделать. Они оба — на поводке. И чем дольше сквозь пелену сладострастия смотрят на него синие глаза, тем более рьяным и более неутомимым становится демон. И отчего-то проносится скользкая, мимолетная мысль: «А намордник ему к лицу», которая тут же испаряется, исчезает с очередным толчком внутри тела. Себастьян ведет лицом к субтильной шейке, щекоча щеки юноши ниспадающими вниз шелковыми прядями. Он задевает бархатную кожу грубым намордником, тот очевидно мешает ему сделать желаемое, тогда Себастьян берется рукой за грубые ремни, намереваясь их снять, но Сиэль останавливает его: — Нет! — Я могу дать вам куда больше без этого треклятого намордника. Он мешает. — Я сказал — нет! Нет… — Сиэль повторяет это уже с каким-то исступлением, боясь, что, если Себастьян снимет ремни, скрывающие его рот, он не сможет более противиться. Если эти губы коснутся его… Что станется? Какая-то часть Сиэля вновь исчезнет. Все его сопротивление и боль, всё утонет в принятии еще одной, очередной лжи. Он чувствует, что близость с Себастьяном может стать крепче, до непозволительного растворения. И граница есть и будет — этот намордник да повод, который он продолжает сжимать в кулаке. — Поцелуешь, когда позволю его снять, — добавляет Сиэль. Он возвращает себе прежнюю уверенность в голосе, думая лишь о том, чтобы не поздно и чтобы хитрый демон не догадался ни о чем. Но вот над ним опять — мужское лицо, бледное и искаженное пересеченными темными линиями грубой кожи, и в нём — пустота, покорность и принятие. — Продолжай… Просто продолжай. Себастьян вновь притягивает юношу к себе. Так зверь лениво и властно подгребает лапой своё сокровенное сокровище. В алых глазах лишь червоточина-бездна, тусклая и податливая, всё принимающая и будто бы даже виноватая. И будто бы Сиэль прав, а он, Себастьян, не должен ни за что больше бороться. На какое-то мгновение демон всё же непослушно замирает, останавливается и невесомо оглаживает большим пальцем так и не тронутые губы. Он смотрит с таким вниманием и столь задумчиво, и взгляд тускл и так непохож на прежнего Себастьяна. Дух противостояния его теперь покорен и смирен, а черные ресницы полуопущены. И уже за ремнями Сиэль угадывает самые уголки не двигающихся, смотрящих вниз губ. Демон застыл над ним, в нём и похож на печального призрака, а не на самого себя. В эту же минуту Сиэлю как никогда хочется снять намордник — выдуманные проклятые ремни, скрывающие настоящего Себастьяна с лукавыми глазами и властными губами. А ведь путь до них в одно движение руки, и все равно нет более крепкой преграды, чем этот короткий путь. Намордник должен остаться. Кажется, Сиэль жалеет. — Что с тобой? — он все же решается спросить. Он едва может говорить от переполняющего нетерпения, еще немного — и заскулит, ведь любовник все еще внутри него, но не двигается. И как бы сладко и невозможно было это глубокое, превосходное ощущение единения, Сиэль куда более не может оторвать взгляда от красноокого нареченного пса. — Нет, ничего, просто сейчас вы особенно напомнили мне себя прежнего, — как-то странно отвечает Себастьян, и, сжимая узкие жемчужные бедра юноши, входит еще глубже, и только затем начинает двигаться, все наращивая темп. С Себастьяном нет ничего невозможного — новоявленный демон думал, что лучше, чем в прошлый их раз, быть не может, но ошибся. Тело стремительно переполнилось дурманом и обжигающей лавой — всем разительно прекрасным и одновременно низким, безысходно невозможным. Эта эйфория всякий раз творит из него совершенно инакое создание: жадное и алчное, и все же совершенное на пике своих чувств. И Сиэль может забыть обо всём, кроме одного, — и оно-то и является самым важным. «Себастьян». С губ едва-едва успевает сорваться полустон: Сиэль вжимается пальцами в простыни. Над ним дышит уже не Пёс, а Зверь — так сверкают демонические глаза и вздымается мраморная твердая грудь. Длинные пальцы находят маленький кулачок и, разжимая его, сплетаются с непослушными, обмякшими пальчиками. Их руки тонут в синих тонах простыней вместе. Сами демоны — это два изваяния изогнутых смертников в агонии своего невозможного чувства. Их дыхания переплетаются друг с другом, и Сиэль вновь видит лишь не гаснущие глаза зверя поверх каймы из ремней. «Себастьян», — повторяет в сладком бреду юноша. И зверь рычит, желая прильнуть губами к его губам, — лицо мужчины предельно близко, насколько позволяет намордник, и Сиэль желает коснуться его лица и матово-темных уст, и рука уже было дрогнула в движении к ремням, но вернулась назад. Нет. Себастьян еще ждал приказа до последнего мгновения. А на пике наслаждения, уже кончая и чувствуя, как горячее семя демона изливается внутри, Сиэль все же прошептал его имя. Так тихо, что уже и не вспомнит, было ли это правдой или он выдумал. После занятий любовью они никогда не обнимаются и не ласкают друг друга; просто лежат рядом. Сиэль глядит в потолок. Здесь иллюзия родной спальни, в оставленной жизни, где-то в дебрях человеческого мирка. Здесь всё не живое, и тени — мертвее всех теней. Ничто не движется и не издает ни звука. Это разница между воплощенным воображением на этой стороне и жизнью — на другой. Лишь их дыхание… Демон дышит глубоко и мерно, восстанавливаясь. С тех пор, как Сиэль покинул человеческий мир, Себастьян, который, казалось, не нуждался во сне вовсе, теперь спит при всякой возможности. Вскоре он и правда уснул, лежа на боку. Сиэль же потерялся в том времени, на протяжении которого вслушивался в чужое дыхание. А затем, спустя целую вечность (лишь бы демон спал наверняка!), повернулся к нему и тихонько пододвинулся ближе. Спящий Себастьян очень красив: он не похож на умиротворенного ангела, но похож на усмиренного и все более кажущегося человечным зверя. На острых скулах застыли тени, а в следующий миг застынут на них и охолоделые пальчики юноши. Они неловко и нерешительно проведут по щекам с лаской, которую никогда не покажут больше… Самыми подушечками заденут ремень намордника, пролезут в выемку и почти коснутся тихих волевых губ… Если бы демон проснулся в этот миг, то всё бы понял — все причины и все метания Сиэля. По глазам бы прочел. Любви не существует, и в этом мире никогда не будет никому веры, а потому что никому нельзя доверять. Не так ли, Себастьян? Даже тебе, моему преданному слуге. И кажется, Сиэль больше не винит его. Они похожи в стремлении остаться победителями. Каков хозяин, таков и слуга. Ну а преданность?.. «До самого конца», — горько усмехается про себя Сиэль. «И если любви нет, если ты не понимаешь ее, — задумчиво глядит он на спящего, — мне остается лишь подчинять тебя себе. Потому что… Ты просто мой, Себастьян. Всегда мой, даже против воли мой, до самого конца и навеки». А уже после Сиэль вновь проснется в полусне — на этот раз он почувствует на своих губах тепло чьих-то губ. Открывая глаза, он увидит, что всё тихо: Себастьян по-прежнему спит в своем наморднике и над ними все так же висят тишина и мрак ада. Однако в этот же миг демон откроет глаза, прищуриваясь, и губы его расплывутся в нежной и хитрой улыбке. Так похожей на прежнюю…