Рико

- Ублюдок, если ты еще раз заорешь, я предоставлю тебе выбор: быть избитым или спать в туалете! Энрико испуганно вжался в стенку, но Джованни угрожающе надвинулся на него. Хрупкий мальчик с нежной даже на вид кожей, собранными в короткий топорщащийся хвостик белыми волосами и подозрительно блестящими фиалковыми глазами - против крепкого чернявого итальянского парня. Силы явно были неравны, к тому же остальные приютские мальчишки, обступившие этих двоих, отнюдь не горели дружелюбием и христианским всепрощением. ...Энрико Максвелла мучили кошмары. Все ужасы детства сплетались в единую дикую картину. Вот мать заносит над ним руку с ножом, выкрикивая непонятные угрозы, отец крепко хватает ее запястье, но и он смотрит на съежившегося Энрико как на жалкую крысу, забившуюся в угол. Вот опекун отрицательно качает головой, в его взгляде горькое равнодушие. Вот самое страшное - сжимающееся кольцо безликих рук, они тянутся к нему, тянутся, тянутся и проходят сквозь грудную клетку, как сквозь масло, разрывая его тело изнутри... И тогда Энрико кричит - громко, безнадежно - и просыпается, и только когда на соседней кровати другой подросток раздраженно отрывает голову от подушки и сонно, злобно смотрит на него, мальчик понимает, что он не там, не в том кошмаре с неродной матерью, виноватым отцом, безразличным опекуном и лесом шевелящихся бестелесных пальцев. Он лежит на кровати в приюте Фердинанд Люк, что под Римом, и он в полной безопасности. Нет, не совсем в безопасности. Которую уже ночь он будит соседей по комнате своими агонизирующими воплями. Конечно, это никому не нравится, ему уже не раз угрожали, но сегодня обозленные от бессонницы мальчишки явно намерены привести все угрозы в исполнение. Оптом. Главарь, Джованни, вечный зачинщик, берет дело на себя. Он лениво, не размахиваясь, тычет Энрико в грудь, и тот сползает на пол, не в силах вздохнуть и только подняв взгляд на мучителя. Яркие темнеющие глаза мучительно открыты, в лице ни кровинки, он панически царапает свою впалую грудь и наконец втягивает воздух в спустившие, как проколотая шина, легкие. Но Джованни не дает ему оклематься и тут же наносит нешуточный удар, от которого губа Энрико лопается. Кровь начинает струиться по острому подбородку, и беловолосый мальчик слабо кашляет от пинка под ребра. Он заваливается набок и, обхватив голову руками, отбросив всю свою гордость и презрение к этим ничтожествам, с которыми он делит комнату, издает настолько громкий вопль, на какой только способен. Мальчишки цепенеют от страха, Джованни бросает яростный взгляд на дрожащего на полу Энрико, но опускает занесенный кулак и отступает в толпу. Дверь со стуком распахивается, и весь проем загораживает неимоверно высокая фигура. Отец Александр Андерсон, пригнувшись, шагает в комнату, зеленые глаза под нахмуренными светлыми бровями оглядывают лежащего у стены мальчика и перебегают на обидчиков. Те испуганно пятятся - кто раз испытал на себе гнев отца Андерсона, не захочет повторения. Священник, глухо ворча, нагибается и берет пострадавшего на руки, потом коротко мотает головой: - Джованни Контадино, за мной! Джованни покорно плетется за ним, ждет, пока Андерсон положит Энрико на свою кровать, и позволяет запереть себя в туалете. В приюте нет ничего похожего на карцер, но холодный просторный туалет вполне годится на его роль. Падре Александр не любит наказаний, но порядок для него превыше всего. Он возвращается в свою комнату и смотрит на мальчишку, слабой рукой утирающего кровь с губы. Энрико повезло, что помещение, занимаемое священником, находится на том же этаже, что и общая спальня мальчиков. Андерсон вздыхает, достает из шкафа марлю, помогает Энрико сесть и промокает ранку. Взгляд подростка, обычно пристальный и даже, пожалуй, неприятный, слишком знающий и слишком взрослый, сейчас мутен и нечеток. Сейчас в этом мальчишке нет ни следа того Энрико, который твердо пообещал ему, своему учителю, что станет великим. Андерсон щупает грудь Энрико, и тот с болезненным свистом втягивает воздух сквозь зубы. Александр качает головой - это ничего, главное, ребра целы. - Все, ты в порядке. Можешь идти и ложиться. - Отец Андерсон... - в голосе Энрико робость, он нервно перебирает руками край ночной рубашки. - Можно я останусь у вас? Священник хмурится. Мальчику уже пятнадцать, в таком возрасте детям уже не стоит делать поблажек. Но Энрико выглядит таким несчастным, что не хочется настаивать. Андерсон частенько ловит себя на том, что, наблюдая за воспитанниками, играющими или прогуливающимися во дворе, не может оторвать взгляда от белобрысого подростка. Рядом с ним всегда крутятся Хайнкель и Юмико, кажется, что Энрико имеет особую власть над девчонками, только в их обществе он оживляется и расцветает - в такие минуты он просто излучает очарование, его хрупкость и бледность не кажутся болезненными, слетает маска отстраненности, замкнутости и неподобающей возрасту серьезности. Но даже тогда Андерсона не покидает ощущение, что мальчишке не место в Фердинанд Люке. За ужином это ощущение накатывает с новой силой: Энрико сидит за обычным неуклюжим столом, заставленным однообразной, простой приютской едой, но выглядит так, словно он приглашен на званый ужин в аристократическом семействе. Да, этот мальчик определенно добьется своего, его судьба станет яркой кометой, затмевающей рутинный кровавый труд самого Андерсона и нудную пыльную работу отца Ренальдо, приютского делопроизводителя... Когда Александр отвлекся от своих мыслей, Энрико уже спал, свернувшись в клубочек на огромной кровати. Его ноги не доставали до края чуть ли не на метр, и Андерсон ухмыльнулся. Он одной рукой легко приподнял мальчика и укрыл его, потом достал запасное одеяло и расстелил на полу. Не впервой... ...Теперь, просыпаясь среди ночи от робкого прикосновения к плечу, он часто видит перед собой Энрико, зябко переступающего босыми ногами и обнимающего себя руками. В широко раскрытых глазах мальчишки - темное отчаяние и такая безнадежность, что Андерсон безмолвно, приглашающе откидывает одеяло, и Энрико тут же забирается на кровать, прижимаясь к нему. Александр осторожно обнимает его - это всего лишь жест утешения, он берет Энрико под свою защиту, оберегает его от зла ночи, тихонько поглаживая по голове, по тонким и мягким, словно выбеленным или до времени поседевшим волосам. Мальчик постепенно успокаивается, перестает дрожать и скоро начинает умиротворенно посапывать. Священник проваливается в неглубокую дремоту, чутко слушая Энрико, чтобы быть наготове, если тот вдруг вскинется, судорожно всхлипывая. По утрам Энрико такой смешной, совсем детское личико, из угла губ стекает слюна, брови чуть хмурятся, когда Андерсон раздергивает шторы и впускает солнечные лучи в комнату. Еще один день, в течение которого Хайнкель и Юмико до изнеможения тренируются в стрельбе и фехтовании под руководством отца Александра, а Энрико усердно корпит над богословскими текстами: когда к нему будут обращаться "Ваше Преосвященство" - а этот день наступит, - никто не сможет упрекнуть его в теологической безграмотности... ***** Максвелл не знал, когда это началось. Может быть, с долгих, пристальных взглядов, которыми он окидывал фигуру Андерсона из-под полуприкрытых век, когда по утрам тот переодевался из пижамы в свою обычную одежду. Залитый солнцем, учитель даже не казался человеком в такие моменты: золотистая на свету кожа, пронизанные сиянием короткие светлые волосы и глаза цвета эдемской зелени. Сердце Энрико ухало в пятки, религиозная экзальтация смешивалась с непонятным, почти пугающим желанием, облекая Андерсона в божественные ризы паладина, крестоносца, орудия Божьего. Только потом узнал Энрико, что вот так случайно он обнаружил истину... А может быть, все началось тогда, когда священник обнял его и прижал к груди, и Энрико впервые вдохнул его запах - чистого мужского тела, мыла и чуть-чуть железа, - почувствовал ладонями шелковистую светлую поросль и кожу, совсем не грубую, как можно было ожидать, даже длинный белый шрам, пересекавший грудину, был гладким и упругим на ощупь. Андерсон тогда чуть отстранился, снял очки и положил на ночной столик, и Энрико ужасно захотелось дотронуться до покрытого короткой щетиной подбородка, провести пальцем по шраму на челюсти - не такому, как на груди, здесь кожа казалась темнее и тоньше... А может быть, тогда, когда он просыпался со стоном, потому что снилось всякое. Такое, что щеки горели, да и другие не менее заметные последствия приходилось скрывать от Андерсона, принимавшего все за очередной кошмар и, как назло, норовившего обнять и прижать к себе. Энрико понимал, что падре делает это исключительно в благих целях, но известно, куда благие намерения заводят. Ему было больно отстраняться, вскакивать с постели и бросаться в ванную, чувствуя спиной озабоченный и виноватый взгляд Андерсона, но деваться было некуда... Чем ближе подступало семнадцатилетие и вместе с ним - роковой день, когда придется собрать вещички и выйти во взрослую жизнь - тем больше паниковал Энрико. Еще совсем недавно он предвкушал этот день, представлял себе во всех красках будущий головокружительный взлет своей карьеры и все почести, полагающиеся высокому сану, но за полтора года, прошедшие с той первой ночи, которую он провел в постели отца Андерсона, учитель стал для него чем-то большим. Энрико все реже приходил в комнату священника, он не был слепцом и не желал привлекать к себе повышенное внимание. Хуже всего было бы скомпрометировать их обоих и стать источником слухов - тогда всему конец. Чем бы ни было его чувство к Андерсону, Энрико не собирался жертвовать своим будущим ради него. Но оно не отпускало, только разгоралось все жарче. Днем юноша не мог оторвать глаз от высокого мужчины, следил за каждым мощным, рассчитанным движением тренированного тела, жадно внимал звукам проникновенного голоса, когда Андерсон наставлял младших. Ночью мечтал спрятать лицо на теплой груди и почувствовать себя в кольце сильных рук. Видит Бог, как ему будет этого не хватать. От желания знобило и трясло, и Энрико благодарил Всевышнего за то, что ему не приходится практиковаться в боевых искусствах вместе с Юмико и Хайнкель. Сейчас или никогда... ***** Александр вздрогнул во сне, когда прохладная ладонь, как прежде, коснулась его плеча. Просыпаться не хотелось, он вернулся совсем недавно. Уничтожение вампиров давно не составляло для него никакой сложности, но все равно вынуждало напрягать силы. Он потянулся за очками. Неистребимая привычка: носить их не было надобности, регенерация оставила в прошлом все немощи и хвори, к которым, впрочем, он и раньше не был склонен. Но очки и пара шрамов были напоминаниями о прежней нечестивой жизни, той, в которой были сестра-наркоманка, банда убийц и чемоданчик с героином, и Андерсон носил их с такой же целеустремленностью, с какой подвижники древности умерщвляли плоть. Он вяло удивился, увидев перед собой Энрико. Священник рассчитывал, что мальчишка уже поборол свой страх, и радовался этому, хотя иногда тосковал по теплому телу в своей кровати, по тому, как Энрико доверчиво, безбоязненно приникал к нему, обнимая, как любимого плюшевого мишку. Тогда он снисходительно улыбался и засыпал, перебирая длинные белые пряди... Энрико был в простой белой пижаме (ночную рубашку он уже не носил), чуть вьющиеся густые волосы, распущенные, рассыпались по плечам. Как никогда он напоминал ангела, существо, лишенное пола и тела, прозрачное, нематериальное, священное. И все же он был вполне земным созданием: кровать под ним прогибалась, как под всяким нормальным человеком, рука, легшая на щеку Андерсона, была из плоти и крови. Но Александр пребывал в настолько полном блаженстве, навеянном сном и лунным светом, что не отстранился вовремя, когда за рукой последовали губы, проложили дорожку поцелуев вдоль челюсти, робко прижались к шраму, и горячий язык лизнул чувствительную кожу. Он вздрогнул и схватил Энрико за плечи, но тот как раз собрался поцеловать его, и от резкого движения Андерсона их зубы столкнулись с такой силой, что на губе Максвелла выступила кровь. Он пискнул и отстранился, зажимая ранку рукой и глядя на падре таким же темным от боли взглядом, какой был у него в ту первую ночь, что он провел в постели священника. Александр тут же, забыв о неловкости их положения, обнял его и привычно, успокаивающе поцеловал в макушку. Энрико, судорожно сглатывая, уткнулся в его грудь лицом. Они долго лежали так, двигалась только рука Андерсона, поглаживающая волосы юноши. Отец Александр совсем расслабился, когда бледная рука отвела в сторону ворот рубашки, и горячие губы осторожно обхватили его сосок. Он против воли застонал, а изящные пальцы уже скользили по его груди, прослеживая линии шрамов. Андерсон выгнулся и стиснул зубы, зарываясь пальцами в белую шевелюру. Он с ужасом понял, что после такого долгого воздержания не сможет сдержаться, и проклял предательскую регенерацию, которая заставляла его почти семидесятилетнее тело выглядеть на каких-то сорок, а уж реагировать так, словно ему снова семнадцать. Энрико, не встретив существенного сопротивления, упивался вседозволенностью. Он оседлал бедра Андерсона и, как только мужчина под ним делал хоть какое-то движение, которое могло быть истолковано как протест, Максвелл успокаивающе гладил его плечи, как укротитель похлопывает по холке рычащего, оскалившегося льва. Да, именно так чувствовал себя Энрико в этот момент: он трепетал от страха и одновременно наслаждался властью над сильным телом Андерсона. Широкие плечи, испещренная шрамами мускулистая грудь, крепкие, как балки, кости, длинные мощные руки и стальные пальцы - все это сейчас принадлежало ему, Энрико Максвеллу, и осознание того, что этот человек, который легко сгибал монеты в несколько лир на потеху всему приюту, так же легко может сломать ему спину, будоражило и заставляло еще более лихорадочно набрасываться на обнаженную смуглую кожу. Вдруг пальцы, запутавшиеся в его волосах, потянули за длинные пряди. Энрико оторвался от терзаемого соска и поднял голову, встретив мутный взгляд зеленых глаз. Его дыхание сорвалось, когда Андерсон сам поцеловал его. Губы Андерсона были теплыми и твердыми, и глаза Энрико закатились. Он чувствовал, как утекает короткий момент его превосходства, сменяясь не менее восхитительной и куда более привычной ведомостью. Александр перевернул их, так что его воспитанник теперь лежал перед ним, раскрасневшийся, вспотевший и взлохмаченный. Он больше не напоминал ангела. Священник ухмыльнулся и быстро избавил их обоих от одежды, окинул жадным взглядом раскинувшегося перед ним Энрико, его гладкую юношескую грудь с порозовевшими сосками, напряженный плоский живот и бесстыже раздвинутые длинные ноги. Он медленно, дразняще водил руками по бедрам Максвелла, пока тот не изогнулся нетерпеливо, издав требовательный стон, перешедший в надрывный всхлип, когда Андерсон нагнулся и взял в рот его член. Он подхватил Энрико под узкие бедра, подтаскивая к себе, упругие маленькие ягодицы удобно легли в ладони, и Александр истово принялся за дело, едва замечая стоны Максвелла, больно вцепившиеся в короткие волосы пальцы и вжавшиеся в спину пятки. Энрико кончил, закусив тыльную сторону ладони, когда палец Андерсона, покружив вокруг его отверстия, чуть вдавился внутрь... Потом, отойдя от оргазма, он сам насаживался ртом на внушительный член Андерсона, останавливаясь, чтобы передохнуть и сглотнуть обильную с непривычки слюну. Челюсть болела, но Энрико все же довел дело до конца, помогая себе рукой, и, замирая от собственной наглости, разделил с учителем вкус его спермы. Александр слизнул с губ Энрико белесые капли и улыбнулся. Энрико улыбнулся в ответ, и это была не робкая благодарная улыбка неопытного детдомовца. Нет, это была уверенная, неотразимая, обольщающая улыбка, с которой Его Высокопреосвященство архиепископ Энрико Максвелл через десяток лет примет из рук коленопреклоненного магистра пурпурный с золотом паллий... ***** Еще два раза они причащались в ночи неизбывной, горькой сладости греха. Всего три раза, во имя Отца, Сына и Святого Духа, думал Энрико. Он хотел, чтобы Андерсон взял его, вошел в него, хотел этого умом, сердцем и телом, хотел, чтобы резкое удовольствие прострелило его вместе с выплеснувшейся внутрь спермой, чтобы Андерсон навсегда покорился ему. Энрико чувствовал, что если последний рубеж падет, то он завладеет и душой, и самим существом регенератора, козырная карта Ватикана будет только у него в руках. Но Александр мягко и решительно пресекал все попытки, изматывая его то быстрыми, грубоватыми, то долгими и чувственными ласками. Они шли по ненадежной почве, но так и не пересекли линию. После стычки с протестантской свиньей и ее ручным вампиром в музее, когда Андерсон открыто не подчинился ему, Энрико на мгновение почувствовал, как пропасть отчаяния разверзается у него под ногами, но тут же оправился и решил удвоить усилия чуть позже, после победы над нацистами, планы которых уже были ему известны, но предупреждать английскую еретичку он, конечно же, и не собирался... Его мечтам не суждено было сбыться. Злая судьба вознесла его на самую вершину, чтобы оттуда швырнуть в бездонные глубины извечного кошмара, на копья армии Дракулы. Дикая боль, как в детстве, рвет его тело, но это ничто. Сама его жизнь, стекающая вместе с кровью по древкам копий - ничто перед ужасом одиночества. Ужасом в безумно раскрытых фиалковых глазах... Андерсон!.. Учитель!.. Учитель... Нет ответа, и падает мертвая рука. Ты дурак, Энрико. Беловолосая голова покоится на крепких коленях. Пропитанные кровью пряди тяжело колышутся на ветру. Большая рука, затянутая в перчатку, закрывает остекленевшие глаза. Какой же ты глупый...