Цена воспоминаний - три шрама

Ночь была невообразимо лунной, предметы бросали резкие, как длинные росчерки, тени, и было в этом что-то неприятное — душа у Македонского была не на месте. Он уж было подумал, что, может, в этом замешан какой-нибудь прожектор, чей свет пробивался к ним из самой Наружности, однако нет: в окно был виден только кусочек луны. Македонский не спал — он просто не мог заснуть. Вязкие тени тянули свои цепкие лапы куда-то внутрь, к его душе поближе. Да и остальные чувствовали себя не лучше: он уже раз пять за ночь беспокойно вскидывался с кровати, едва заслышав чей-нибудь судорожный вздох, дул на разгоряченный лоб состайника, избавляя того от невыносимой боли, и, оставшись незамеченным, тихо ложился на свое место. В этот раз до чудотворца донесся измученный стон, который он предпочел бы никогда не слышать. Так стонал только Сфинкс. Низко, с придыханием. Мак уже мысленно успел долететь до его кровати, как осознал, что тот уже не спит. Полководец зажмурился, понимая, что ничем сейчас не может помочь Сфинксу: он на века связан с ним клятвой, которую постоянно нарушает, если считать чудом то, что он сам чувствует боль вместо своих товарищей. Но в этот раз Сфинкс не должен его заметить — Македонскому слишком дорога жизнь здесь. Красным змеем в воздухе стелилась целая триада: боль, страх и воспоминания, которые были полны и боли, и отчаянья. С соседней кровати доносились хрипы и беспокойное дыхание. Изредка Сфинкс срывался на стоны. Македонский кусал длинные пальцы. Он чувствовал эту жуткую боль, которая витала повсюду: от нее дрожали стекла, а руки жгло невыносимым жаром. Македонский представил себя бабочкой с оторванными крыльями. Он бы с радостью взял эту муку на себя, даже попытался сдуру, хоть и знал, что такому силой мысли не помочь — его дар отнюдь не безграничен. И сделал все только хуже. Македонский — сосуд, наполняемый воспоминаниями Сфинкса. Слишком давнишними, слишком личными. Тут о таких не говорят. А он видел все своими глазами. Блестящий мокрый асфальт, стершиеся к черту покрышки. Вой скорой. Мальчик лет шести — хрупкое тело на носилках. Операционный стол. Горький запах лекарств. Рваные бинты. Белая куртка, с рукавами которой играет ветер. Облупившийся серый дом. Последний сухой поцелуй матери в щеку. Македонский видел все. И тихо плакал, лежа лицом к бледной стене. По соседству заходился в горячке Сфинкс. Это скоро пройдет. Когда-нибудь. Сфинкс заснул минут через двадцать. Македонский же не смыкал глаз целую ночь. Сфинкс для него — целый мир, а весь мир для него — это Сфинкс. Безрукий мальчишка, которого бросила мать. Кузнечик, что перепрыгивал по три лестничные ступеньки за раз. Сфинкс, потерявший своего воспитателя и побывавший Там, — его Сфинкс. Наутро Македонский молил, чтобы его лицо выглядело не слишком опухшим и красным, ему хотелось обойтись без неудобных вопросов. В свою очередь, Сфинкс чувствовал себя свежо и бодро. Он ничего не помнил о том, что происходило с ним ночью. Об этом Македонский хорошо позаботился. Полководец выполнил свои утренние обязанности: заправил развороченные постели, заварил состайникам крепкий кофе, помог одеться тем, кто не мог обойтись без него как без рук. Македонский подошел к Сфинксу. Опустился на колени и привычно начал надевать на него черные кеды. Трясущиеся руки никак не могли завязать посеревшие от старости и грязи шнурки. Сфинкс, к счастью, не был слепым: — Ты чего это, Македонский? Мак закрыл глаза и помотал головой, кусая пересохшие губы. Знал, что если не зажмурится и позволит себе поднять взгляд на Сфинкса, то тот без труда его прочтет, ведь Сфинкс не был глупцом. — Все в порядке. А к его шрамам добавилось еще три: по одному на каждую лопатку и еще один, пересекающий сердце.