07 августа 18… года
Залив Маунтс, в виду побережья Корнуолла.
Русская шхуна «Дмитрий». Туман.
— Потом его нашла гувернантка и такой учинила шум, вы себе не представляете! Детеныш Сатаны! Адское отродье! — весело рассказывала мадемуазель. — То-то визгу было! И конечно, его пришлось выпустить. Так жалко… До сих пор жалко. Я тогда еще мечтала — вот бы он вырос и повсюду меня сопровождал — ну носят же дамы с собою маленьких собачек? А он бы надо мною летел. На шелковой ленточке. Любопытно, — продолжила она, призадумавшись: — Адское отродье… Я вот до сих пор не пойму, кого же именно она в виду имела — бедняжку мышонка? Или меня?
Штурман молчал, словно размышляя о чем-то своем, и Полине показалось вдруг, что он ее совсем не слушает. Да и то сказать, что за дело взрослому серьезному вампиру до столетней давности детских проказ какой-то глупой девчонки. Они разговаривают уже битый час. Точнее, она разговаривает. Все болтает да болтает, причем такой вздор несет! А штурман по большей части молчит. Мадемуазель почувствовала себя неуютно. Излишняя откровенность никогда не идет на пользу. В лучшем случае будешь выглядеть просто восторженной дурочкой, а в худшем…
Но про худший случай Полина додумать не успела, потому что молодой вампир улыбнулся, растеряв разом всю свою солидность, и все страхи барышни тут же улетучились, а штурман спросил:
— Летучую мышь в компаньоны? Маменька бы вам позволила?
— Да нет, конечно. Нипочем бы не позволила, это же не принято в свете. Но мне тогда было всего десять лет, — Полина затараторила еще быстрее прежнего. Как хорошо, когда можно вот так вот запросто, без лишних церемоний поболтать обо всем, что взбредет в голову!
— Мне было десять лет, и я мало думала о светских приличиях, — барышня пожала плечами, — правда, светские приличия и потом меня не слишком занимали. Мышонка я, конечно, на поводке не водила, а вот гусеничку как-то раз взяла с собой на именины к московской кузине — они как раз гостили у тетушки в Петергофе.
— Гусеничку? — усмехнулся штурман. — Она тоже была лапочка?
— Нет, — ответила мадемуазель, — дело не в этом. Хотя она была очень славная — большая, такая, знаете ли, важная, цвета горячего шоколату, и с алыми крапинами. Пушистая! Жила у меня целую неделю. Я носила ей свежие липовые листочки. А потом она вдруг перестала есть, стала сонная и все сворачивалась колечком. Наверное, собиралась превратиться в куколку. А тут эти глупые именины, так не ко времени! Я не хотела оставлять Бусю одну в таком сложном положении, и пришлось взять ее с собой.
— И что же? –спросил штурман с искренним интересом.
— Я завернула ее в носовой платок и положила в карман передника. И надо же было такому случиться, что за столом я совершенно нечаянно не с той стороны взялась за ножик. Я даже почти не порезалась, честное слово, но тетенька начала причитать — Полинька истечет кровью, доктора! Маменька подскочила ко мне — надо перевязать! И не успела я опомниться — хвать платок из моего кармана. А там — Буся. И совершенно не сонная! А очень даже бодрая… и поползла прямо маменьке по рукаву. Маменька как закричит, руками как замашет… — Полина сокрушенно покачала головой.
— И Буся?.. — поторопил штурман.
— И Буся полетела пря-а-а-мо в тетеньку — прямо-прямо тетеньке в декольте… Ну вот, и вы надо мною смеетесь, господин Воронцов!
— Простите, не хотел вас обидеть, — штурман в одно мгновение сделался вновь так серьезен, что Полина слегка смутилась подобной перемене.
— Ну что вы, господин Воронцов, пустое, вовсе я и не обижена. Я же пошутила. Что уж тут, это и вправду было смешно. Особенно тетеньке! Буся была очень пушистая. А тетенька страсть как боялась щекотки!
— Да, — покачал штурман головой, — ваша матушка имела все основания не оставлять вас без присмотра. Неизвестно, кого вы спрячете в карман в следующий раз!
— Представьте себе! — воскликнула Полина. — Именно это она и говорит мне при каждом удобном случае.
Кажется, и штурман не в обиде. Вот было бы досадно, только-только завязав беседу, сразу же и разругаться из-за какого-то пустяка. К тому же улыбка господину штурману очень даже к лицу. Жаль, что он так редко улыбается. Но все равно, ничего он и не бука, просто молчаливый и сдержанный, решила мадемуазель. Как моряку и полагается!
— Вы знаете, — барышня украдкой обернулась и посмотрела влево, туда, где скрылся за пеленой тумана эмиссар, — мне кажется, капитан не очень-то поверил, но я и вправду не помню почти ни слова из того, что мы писали. Странно, не правда ли?
— Да, странно, — согласился Воронцов.
Все-таки, подумала Полина, мог бы быть и не таким уж молчаливым да сдержанным. Каждое слово у него будто бы на вес золота. Она подождала немного, давая собеседнику возможность продолжать, но тот шансом не воспользовался.
— Ну вот, — вздохнув про себя, продолжила мадемуазель, — странно. Потому что переписала я эту несуразицу ровнехонько сто раз!
Штурман снова промолчал, но видно было, что слушает он внимательно.
— Сто раз! И как же я рада, что мы, наконец, закончили. Терпеть не могу писать под диктовку — всегда не любила, с самого детства, — Полина выставила вперед ладошки и пошевелила всеми пальцами сразу: — Мы писали, мы писали — наши пальчики устали!
— Но… Зачем же вы тогда искали этого места? — штурман наконец оторвался от созерцания невидимого моря и внимательно посмотрел на барышню. — Ведь вам нет нужды заботиться о пропитании и жилье. Как, впрочем, и всем нам… Но вы заняли эту вакансию. Почему?
Полина не ответила. Что тут скажешь? Что она опять и снова послушно выполнила то, что ей было велено? Страшно не хотелось признаваться в этом — даже себе самой, а уж тем более — штурману Воронцову. А тот молчал, только в этот раз — вопросительно. И как это только ему удается?
— Понимаете, господин штурман, — собравшись с духом, начала барышня, — я очень стараюсь быть хорошей дочерью… Не огорчать маменьку, слушаться ее — она же старше меня, мудрее и опытнее, и она мне желала и желает только добра. У меня не всегда получается, конечно. Но я стараюсь. И когда маменька узнала, что господину магистру нужна переписчица, она решила, что надобно попытаться получить это место и, как она сказала, воспользоваться ситуацией. Понимаете, господин штурман, — барышня запнулась.
Да что же это такое? Почему ей так неловко говорить с этим молодым вампиром о делах, в общем-то, сугубо практических?
— Понимаете, склеп наш семейный уже довольно стар и мало-помалу приходит в упадок. Потомков у нас не осталось, а родне живой до нас дела нет. Маменька, конечно, задержалась в пути, но ни она, ни тем более я не знаем толком, почему так случилось и как долго это может продолжаться. И что со мною будет, если в один прекрасный миг она вдруг возьмет да и отправится дальше?
Барышня тяжело вздохнула.
— А что с вами может случиться? — спросил Воронцов. — Все, что могло, уже случилось, чего вы сейчас боитесь?
— Ну как же, — ответила Полина. — Вот разрушится наш склеп, и куда мне деваться? Я же одна пропаду.
— А вы и вправду пропадете? Или это маменька вам так сказала? — штурман снова улыбался, а Полина заметно погрустнела.
— Маменька сказала. Хотя, знаете, сейчас мне кажется, что ничего со мною не случится — особенно пока я тут, с вами. Ну то есть, со всеми с вами, — заторопилась барышня объяснить, чтобы господин Воронцов не успел подумать чего лишнего, — с капитаном и со всей командой. Почему-то я тут чувствую себя в полной безопасности! И готова плыть и плыть дальше, без остановки, и пусть бы пришлось переписать эту чепуху еще сто раз! Хотя нет, — подумав секунду, обстоятельно сказала барышня, — лучше все-таки больше не переписывать!
Штурман покачал головой:
— Я не понимаю. Вы же… вампир. Обращенная. Вы располагаете такой свободой, которая и не снилась никому из живых — но вам и в голову не приходит ею воспользоваться. Это удивительно.
— Да будет вам, — смутилась барышня. — Какая там свобода. Вот тут, — она повернулась к борту — вот тут, на море, тут действительно — свобода. Ах, господин Воронцов, как же я вам завидую! Вы знаете такие удивительные вещи — как идти по звездам, как читать карты, как выбрать лучшую дорогу… А я — у меня лишь почерк разборчивый. А кому это нужно? Вот закончится сейчас наше плавание, и все. Вернусь я на Тихвинское кладбище, и будет мне маменька читать нотации до самого конца света. Я ведь не выполнила ее поручение. Только пообещайте, что никому не скажете, — мадемуазель коротко оглянулась по сторонам — не услышит ли кто-нибудь еще.
— Понимаете, господин штурман, маменька нашла мне это место — уж не знаю, как и откуда она про него узнала — у нее в мире духов какие-то знакомства. Но только ей пришлось приложить все свои умения, чтобы устроить мне эту вакансию. Поверите ли, — барышня засмеялась, — она две недели кряду являлась господину магистру — каждую ночь, от заката до рассвета. Не давала ему проходу, летала за ним по пятам и даже довела его до голодного обморока. Ну, или он просто притворился, я не знаю. Но в конце концов понял, что с маменькой шутки плохи, и взял меня на должность.
Тут штурман, снова присел бочком на борт — видно, надоело стоять. Полина еще раз оглядела затянутые туманом окрестности, а потом взяла да подпрыгнула, на миг зависла в воздухе и так же, бочком присела на борт рядом со штурманом. Ну и пусть неприлично! Зато как забавно! Барышня склонилась над бортом. И воду видно, правда, совсем чуть-чуть. Темная вода, непроглядная. Какие там, должно быть, водятся рыбы и звери…
— Зачем все это, мадемуазель Полина? Чего ради ваша маменька так надрывалась?
— Ну… только вы никому не говорите, хорошо? Маменька боится, что если наш склеп совсем обветшает, мне придется скитаться по заброшенным могилам. А это не дело для порядочной девицы, даже если эта девица — вампир. Вот она и решила, что можно поискать мне… как бы это сказать? Спутника! Вот!
— То есть… А, понятно… — кажется, штурман слегла заволновался? По крайней мере с бортика он соскочил и отступил в сторону, наткнувшись спиной на провисший леер. — И как? Вы уже… присмотрели кого-нибудь?
— Ну что вы, господин Воронцов, — барышня всплеснула руками, чуть не потеряв равновесие, но удержалась и осталась сидеть, только для надежности ухватилась рукой за свисающий с рея трос. — Разве можно такие серьезные вещи пускать на самотек? Маменька полагала, что я должна за время пути зарекомендовать себя лучшей переписчицей с тем, чтобы господин магистр оставил меня на этой должности постоянно. Он же ждет приглашения от Его Сиятельства, чтобы уехать в Трансильванию на постоянное место смерти. И ему наверняка понадобится секретарь. Вы не представляете, чего стоило маменьке отпустить меня в это путешествие — одну. Но цель оправдывала средства.
Мадемуазель грустно склонила голову и принялась расправлять складки светлого платья:
— А я… Боюсь, я совсем не с той стороны себя зарекомендовала… Без почтения к титулам, он сказал. Да еще и Кроля…
Повисло довольно долгое молчание, а потом штурман с участием коснулся холодной девичьей руки:
— Знаете что, Полина? Я, конечно, не смею давать вам советов. Но мне кажется, вам надо вспомнить что вы — свободны.
— Как это? — барышня подняла недоумевающий взгляд.
— Да так. Вспомнить и никогда не забывать. Попробуйте, думаю, у вас получится. Просто — помнить.
Пока Полина собиралась с мыслями, чтобы ответить на такое неожиданное заявление, из мглы по левому борту донесся какой-то неясный шум, невнятный говор и легкий стук, а потом туман вдруг двинулся, колыхнулся, слегка поредел, повис широкими прядями, в нем появились редкие просветы, и в одном из просветов мелькнули вроде бы как невесомые серые крылья.
— Смотрите, господин Воронцов, что это? Неужели птица? — воскликнула Полина и спрыгнула на палубу.
— Простите, я не заметил, — штурман смотрел в другую сторону — у противоположного борта о чем-то оживленно спорили капитан и доктор.
***
В трюме было тихо и спокойно. Погоды не располагали к раннему пробуждению. К тому же на вахту ему не нужно — никуда они, судя по всему, пока не идут и тихо-мирно стоят себе на якоре. Предстояла ленивая ночь — можно встать чуть позже, поваляться чуть подольше, наслаждаясь тишиной досуга, прислушиваясь к мерному шелесту волны за бортом. Теодор любил этот негромкий разговор мертвой зыби с кораблем, любил с тех самых дней, когда впервые оказался в открытом море.
Сколько ему тогда было? Тринадцать или четырнадцать? Ну да, тринадцать — он же сбежал из дому на следующий день после конфирмации. Вообще-то, сбежал бы и в тот же самый день, не дожидаясь ночи, но к праздничному обеду был специально испечен сладкий пирог, грех не подзаправиться перед дальней дорогой. Правда, кроме пирога к обеду был еще и пастор… Но начинка из сливового повидла матушки Лендер стоила того, чтобы немного потерпеть пастора. Напоследок.
Рулевой усмехнулся. Вообще-то, все получилось почти случайно. Просто так совпало. Ох, и шуму, наверное, было в деревне! Такое не то, что не каждый день — не каждый год случается. Удачно тогда вышло — мать с отцом замешкались в церковном дворе, принимая поздравления, а он побежал вперед, крепко зажав в руках только что полученный в подарок новенький молитвенник, вылетел на высокий берег реки и замер, не веря своим глазам — по зеленоватым волнам Рейна шли плоты…
Лендер прикрыл глаза, вспоминая, как бешено забилось его сердце при виде длинной-предлинной вереницы накрепко связанных между собой бревен, а на них — крепкие парни в высоких кожаных сапогах. Вот один плотогон, стоящий на переднем плоту поднял вверх руку, давая знак остальным, и два последних плота отделились от длинной вереницы и начали сворачивать к берегу под громкую перекличку плотогонов - он и сейчас, словно наяву, слышал их голоса...
Что-то уж больно они разорались — для воспоминания-то? Да и вообще, вставать пора. Не хватало еще проспать всю ночь напролет — больше всего в непростой вампирской не-жизни мучился Теодор Лендер от необходимости проводить больше трети суток строго в неподвижности. Это ж сколько времени зря пропадает! Хотя, если подумать, и времени этого в запасе теперь куда как больше. Нет, все же есть положительные стороны и в том, чтобы быть вампиром. Особенно, если тебе теперь навеки — двадцать шесть и ты при этом пригож и статен.
А крики меж тем не утихали. И кричали уж точно не призрачные плотогоны — разговор шел сверху, с палубы. Наверное, пора пойти да узнать, что там такое? Или поваляться еще? Мысли текли лениво, не торопясь, цепляясь одна за другую… Но тут в их неспешный ход вмешалось Провидение, решив все за рулевого. Посреди тишины и мрака рявкнуло оно голосом капитана:
— Все наверх! Живо!
Лендер подскочил, сшиб макушкой крышку, перемахнул через невысокий бортик и стремглав помчался на зов (вот, кстати, вам и еще одно преимущество — вампир спит, не разуваясь).
***
— Мари! — звал эмиссар тихим от сдерживаемой ярости голосом. — Мари! Где вас черти носят?
Ответом была тишина, только высоко вверху, на марсовой площадке, раздавалось какое-то шуршание, какое-то неясное поскребывание, какие-то шорохи неизвестной природы.
— Мари! — уже в полный голос повторил Станислав, сжимая кулак. И снова — ничего.
А потом доктор ощутил щекой мимолетное и легкое прикосновение — над шхуной пролетел, оставляя прорехи в туманном занавесе, короткий, тихий и легкий порыв ветра. Пока еще тихий.
— Сташек, пожалуйста, держи себя в руках, — торопливо заговорил доктор. Если Стах разозлится всерьез, теплым летним ветерком дело не обойдется. — Буря, ветер, ураганы — ничего этого нам сейчас не нужно. Совершенно не нужно!
— Да подожди ты, — досадливо отмахнулся эмиссар. — Это выходит за всякие рамки. Мари! — позвал он в третий раз, уже понимая, что ответа не получит. — Да что же это такое делается? Венька? Это что же такое — бунт на борту? Вот так это бывает? Это и называется — «Я выполню все ваши распоряжения, мессир, не извольте ни о чем беспокоиться»? Ну ладно….
Эмиссар сорвался с места и в три стремительных шага достиг кормового люка.
— Сташек, погоди! Только не пори горячку, очень прошу! — крикнул вслед ему доктор. — Вот же черт длинноногий… Подожди, кому говорю!
Но Стах не стал дожидаться — когда доктор добрался до трапа, хотя это и заняло всего пару-другую секунд, эмиссар на средней палубе уже распахнул во всю невеликую ширь двойные двери кают-компании, да так и остался стоять столбом в золотистом свете дверного проема, так что горохом скатившийся по крутым ступенькам Вениамин едва не ткнулся носом в широкую капитанскую спину.
— Что тут? — Вениамин решительно отпихнул эмиссара с дороги и тоже замер.
В кают-компании, как и всегда, ярко и дружно пылали в ветвистом шандале вечным огнем несгораемые свечи, освещая широкий стол, на котором среди вороха географических карт и листов бумаги с математическими расчетами, нескольких томов лоции и всевозможных атласов стоял на деревянной подставке магический хрустальный шар. И был он сейчас темен и глух, как самый дальний угол церковного подземелья. Ни единого изумрудного сполоха, ни вздоха, ни шелеста. Как-то сразу стало ясно, что шар пуст.
— Черт побери, — ошеломленно пробормотал доктор. — Сташек, как же так?
Стах молчал. Молча зашел он в каюту, молча склонился над столом. Потом вдруг обхватил шар обеими руками («Осторожнее, Стах, ты совсем рехнулся?») и с усилием вытащил его из гнезда.
— Ну-ка, доктор, смотри, это, кажется, по твоей части. Да поскорей давай — тяжелый, собака…
Доктор склонился над хрустальной чернотой, вгляделся — словно в омут заглянул. В глубине, слегка мерцая, пылали изумрудом крохотные звездочки. Они то вспыхивали, то вновь затухали, но мало-помалу доктор смог разобрать часть надписи, сделанной на латыни: «Аbiit in Astr…». Дальше видно не было — остаток надписи закрывала эмиссарова рука.
— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Станислав.
— Поверни его немного, — попросил Вениамин, — ты пальцем загораживаешь. Ага, вот вижу. «Abiit in Astral». Это латынь! Интересно!
— Это я и сам понял, — проворчал Станислав, — ты посмотри снизу, там еще есть что-нибудь? И давай побыстрее, я долго его не удержу, — он приподнял шар повыше. — Он выскальзывает!
На обратной стороне шара и вправду обнаружился хвостик надписи. Доктор, шевеля губами, дочитал его про себя и в полном изумлении покачал головой. Ну и ну!
— Ну? Все? Я сейчас уроню его к чертовой матери!
— Ох, прости, пожалуйста! — спохватился Вениамин. — Все-все, клади его на место, только аккуратнее, вот сюда.
С видимым облегчением эмиссар опустил шар на подставку. Кто бы мог подумать, что этот невеликий с виду кусок стекла весит как хорошее пушечное ядро? Да еще и скользкий, как будто гусиным жиром смазанный. Не перепутать бы, где тут верх, а где низ… А, один черт, как получилось, так пусть и лежит!
— И что? Латынь там или греческий, не важно. Хоть арамейский. Что написано-то?
— «Ушла в астрал. Скоро буду», — ответил доктор. — Ну вот видишь, все в порядке. А ты волновался!
— Что? — Станислав, не веря своим ушам, уставился на доктора. — В порядке? Веня, ты, часом, святой водички не хлебнул? Что — в порядке? Где оно — в порядке? Когда тут — полный бардак! Кто-то лезет к нам на борт, пока мы спим, а наш дух-хранитель не только не поднимает тревогу, но и, оказывается, вообще усвистел в звездные дали. На вверенном мне судне — полный и безусловный бардак!
— Сташек, ну что ты, честное слово, как маленький, — с досадой ответил Вениамин. — Самое главное ты упускаешь — Мари не бросила нас на произвол судьбы, а отлучилась на время. И, я уверен, тому был весомый повод. Вот вернется она…
— Пусть только вернется, я… Я не знаю, что я с ней сделаю! — Станислав развернулся так резко, что лежащие на столе бумаги взметнуло, словно ветром. — Идем, Веня. Нужно обыскать судно. Если здесь есть чужой, ему не уйти.
Выйдя из кают-компании, Станислав встал посреди темного коридора, упершись в бока руками, подумал секунду, а потом рявкнул во все горло:
— Все наверх! Живо! — и с убранных парусов разом осыпалась выступившая к ночи роса.
