Рукопись, найденная в Смолевичах

Со дня ареста прошло уже больше года. Все это время Рокко и Франческо, как могли, пытались держаться. Но это оказалось не так-то просто. Уже на следующий день им отказали от квартиры: хозяин дома не хотел иметь ничего общего со злостным должником, богохульником, чернокнижником, еретиком, драчуном, колдуном и блядуном — именно так он и высказался, в таком порядке. Хотя несколько лет до этого ни один порок кавалера, кроме привычки забывать платить за жилье, нисколько его не беспокоил. А Франческо так и не понял, за что же синьора Джакомо арестовали. Рокко тоже не был уверен, что именно послужило поводом. Скорее всего, подсуетился кто-то из венецианских благородных мужей, рога которого стали столь развесисты и ветвисты, что носить их стало просто невозможно. Рокко говорил, что по стечению обстоятельств, а точнее — из-за мелочности Фортуны («Не зови ты ее синьорой, Франческо, много чести — свет не знает девки продажнее!») рогатый муж был еще и мужем государственным и входил в Совет Десяти. И тут уж в ход пошло все подряд: и недавняя дуэль синьора Джакомо с секретарем (и, как говорят, по совместительству любовником) Его Превосходительства Посла Австрийского, и изданный, хоть и под чужим именем, перевод какого-то французского вольнодумца, не то Дидерота, не то Монтескьёба, и давние подозрения в колдовстве. Как бы там ни было, инквизиция перевернула апартаменты в пятом этаже дома на улице Картегатти вверх дном, изъяла все найденные рукописи и половину книг. Заодно пропал навсегда дорожный несессер синьора Джакомо, серебряные пуговицы с парадного сюртука и складная зрительная труба в кожаном футляре. Но на эти мелочи уже никто не обращал внимания. Они сняли каморку на задворках Арсенала, у какого-то бывшего моряка, служившего нынче писарем и разводившего на продажу канареек — когда-то именно он продал Рокко птичку, ставшую жертвой соседского кота. Жилье было скромным, но они решили дождаться суда, во время которого синьора Джакомо наверняка должны были оправдать. Так они полагали — оба. Наутро после переезда Рокко отправился узнавать насчет хозяина — и пропал. Вернулся он поздно ночью, когда Ческо, вместо того, чтобы пойти куда-нибудь поиграть и подзаработать, в чем они весьма нуждались, потому что арест синьора Джакомо застал обоих на мели, а деньги, найденные при обыске, были конфискованы, в этот раз — на законных основаниях, но от этого не легче, так вот, Ческо, вместо того, чтобы провести время за игрой и пополнить свой отощавший кошелек, сидел в темноте на голых досках узкой кровати, и воображение рисовало ему самые страшные картинки. Он был уверен, что Рокко арестовали тоже, и понятия не имел, что в таких случаях нужно делать. Голос совести приказывал остаться и попытаться помочь друзьям. Ведь если синьора Джакомо Франческо мог назвать другом с очень большой натяжкой, то уж Рокко за минувшие три года точно стал ему другом. А голос разума велел хватать ноги в руки и бежать куда подальше. И чем дальше, тем больше Франческо убеждался, что голос разума прав. Но доспорить и свести его с ума голоса не успели. Вернулся Рокко. Никакого суда и не предполагалось. Безо всякого суда и уж тем более без следствия синьор Джакомо отправился в тюрьму — на пять лет. Вот так вот, сказал Рокко и весело засмеялся. Потому что был вдрызг пьян. И пил потом еще целую неделю. За это время Франческо успел раздобыть деньжат и начать приглядывать другое жилье, потому что свист канареек, раздававшийся из-за стены с утра до вечера, действовал ему на нервы не меньше, чем зычный храп Рокко. Но они остались. Ровно через неделю Рокко вдруг очнулся, словно вынырнул из омута, и вместо того, чтобы потянуться за стоявшей тут же у кровати початой бутылкой, поднялся, покачиваясь, и отправился во двор, где сунул в ведро с холодной водой голову, а потом опрокинул остаток воды на себя. Встряхнулся, как пёс, оставляя на лестнице лужи, вернулся в дом и уселся за стол в темноватой кухне. Франческо, успевший запрятать бутылку подальше за сундук (так они ее потом и не нашли, сколько ни искали!), спешно варил двойную порцию кофе. — Вот что, парень, — сказал Рокко, издавая тяжелый запах перегара, — видно, пора нам расставаться. Давай, подыскивай себе жилье и сваливай. Влип хозяин по самые помидоры! — А ты? — спросил Франческо и поставил чашку перед Рокко. — И я с ним, — Рокко сделал крохотный глоток и поморщился: кофе был обжигающе горячим, как и полагается. — Он меня с галеры выкупил, понимаешь ли. На последние деньги. Такое не забывается. А ты птица вольная, лети, куда хочешь. Ты со своими талантами теперь не пропадешь. Рокко пил кофе, и вода звонко капала с него на черные плитки пола. Франческо молчал. Теперь он не пропадет, это точно. Он освоился в сложном мире большого города, отшлифовал свои умения и преумножил знания в карточных играх, научился вести себя в приличном обществе — с другой стороны канала никто не отличит его от благородного кавалера из хорошей семьи. Теперь он — достойный молодой человек. Хотя бы с виду, потому что внутри, как ни крути, он так и остался мальчишкой из рыбачьей деревни. А где бы он был, если бы не синьор Джакомо? И если бы не Рокко? От чего уберегла его капризница Фортуна? — Ну? — Рокко допил кофе и шлепнул чашку на стол — как только не раскололась? — Между прочим, — сказал Франческо, снова наполняя чашку доверху, — поаккуратнее с посудой, она не наша. Разобьешь — придется оплатить. Кстати, я не знал, как долго ты еще собираешься пить, с ужином на тебя не рассчитывал. Так что сегодня обойдешься яичницей. Трех яиц тебе хватит? Рокко поскреб покрытый недельной щетиной подбородок. Похмелье потихоньку отпускало, и, как всегда в таких случаях, начинало жутко хотеться есть. — Давай четыре. И побольше перцу! И жизнь побежала дальше, только теперь не такая веселая. Рокко обивал пороги всех возможных и невозможных контор и учреждений, все время пытаясь чего-то добиться: сначала новостей о синьоре Джакомо, потом разрешения на передачу, потом — разрешения на свидание, потом… Потом Франческо сбился со счета и уже не уточнял, чего именно добивается Рокко в этот раз. Его задачей стало — раздобыть денег. Потому что синьор Джакомо в тюрьме стоил гораздо дороже, чем синьор Джакомо на свободе. Начать с того, что любое прошение означало — подношение. Особенно дорого обходились неподкупные члены Трибунала, но и на мелкую сошку, вроде секретарей и даже привратников, суммы уходили немалые. Когда Рокко, наконец, добился свидания, оказалось, что синьор Джакомо сидит в самой тесной и сырой одиночной камере, даже без окна. Отсутствие соседей в полной мере восполнялось целыми полчищами блох, почитающих тюремную лежанку своей законной вотчиной. Рокко начал хлопотать о переводе хозяина в помещение, более приличное благородному кавалеру, пусть даже и преступившему закон. Дело это было небыстрое, а пока пришлось раскошелиться на новый тюфяк и какую-никакую подушку. Примерно полгода прошло в хлопотах, и синьора Джакомо перевели в камеру улучшенной категории — там окно было. Теперь Франческо ходил в игорные заведения как усердный чиновник на службу. Впервые в жизни он играл ради денег и деньги были его целью. И оказалось это невообразимо скучно. Раз за разом, день за днем он проделывал одно и то же: выбрать игрока побогаче, попасть за его стол, мелкими проигрышами раскрутить на большую ставку, сорвать банк. И тут же уходить, не вслушиваясь в жалкие вопли и просьбы о реванше, чем, кстати, нарушал неписанное правило карточной игры — всегда давать проигравшему шанс отыграться. За это могли и навалять! А потому он каждый день ходил в другое заведение, благо недостатка в них не наблюдалось. Он, кажется, знал их все и ходил каждый день в разные и каждый день в другой части города. Со временем все они слились в сознании в один большой игорный дом, а вместо лица противника он видел теперь одно и то же смазанное пятно с карминной щелью напомаженного рта в начале игры и темным провалом разинутой в отчаянном вопле глотки — в конце. Теперь он уже не думал о шулерах с таким презрением, как прежде, и даже пару раз ловил себя на мысли, что использовать крапленые карты было бы куда проще, чем морочить очередную набитую мякиной и мыслями о собственной важности напудренную башку. Об Игре, той самой Большой Игре он теперь старался и не вспоминать. Не до хорошего! И тут в череду этих сменяющих друг друга однообразных дней ворвалось событие, которое неделю обсуждала вся играющая Венеция, то есть — весь город. Событие было большое. Можно даже сказать, грандиозное событие, по крайней мере, грандиозное для мира карточной игры: в Венецию приехали один за другим два Великих Человека. Первый Великий поселился на старинной вилле в нескольких милях от города. Прибыл он скромно, как сам потом говорил, «проездом из Вены в Вену». То ли он был незаконным отпрыском трансильванского князя, то ли избежавшим во младенчестве смерти русским цесаревичем, то ли похищенным каббалистами внуком пражского банкира — никто толком не знал. При дворе австрийских эрцгерцогов, где он и подцепил на крючок мудреных разговоров хозяина виллы, главу древней фамилии Манини, который пригласил Великого к себе погостить, его знали под именем графа Германа. Под этим титулом познакомилась с ним и Венеция. Второй Великий был, судя по всему, еще более велик: он прибыл в город с гораздо большей помпой, сопровождаемый целым отрядом весьма экзотичных персонажей, остановился в одном из патрицианских палаццо с окнами прямо на Канале Гранде, причем, как говорили, заплатил за аренду горстью бриллиантов чистейшей воды. Слухи об этом Великом ходили и вовсе уж неправдоподобные: говорили, что лет ему чуть ли не тысяча, что родом он из затерянного в песках Аравии тайного города (вырубленного целиком в скалах, вы представляете?), и вообще — принц Египта! Так или иначе, этот тоже оказался, натурально, графом. Граф Феникс — так он себя называл. Венецию титулами не удивишь: подумаешь, двумя графами больше. Но штука была в том, что обе титулованные особы славились на всю Европу своими поражавшими воображение способностями. Одного почитали чародеем и алхимиком, второго — чернокнижником и колдуном, причем нередко деяния одного молва приписывала другому — и наоборот. Говорили, что, к примеру, граф Герман умеет оживлять статуи, но только юных девиц, желательно — обнаженных. Говорили, что однажды в Версале ожившее по воле графа изваяние Хлои удрало из летнего павильона, где спокойно простояло до этого полсотни лет, и до утра скакало голым по королевским садам, распевая во все горло и весьма неблагозвучно самые что ни на есть площадные куплеты (и откуда только набралось?). К счастью, чары рассеялись с восходом солнца. Негодницу Хлою нашли запутавшейся в живой изгороди сидящей на корточках, то есть в позе столь неизящной и грубой, что ее пришлось тут же отправить к каменотесу на переделку. Говорили, что впоследствии из нее вышла небольшая фигурка земляной лягушки, прекрасно вписавшаяся в композицию фонтана Латоны. Граф Феникс, по слухам, мог выращивать драгоценные камни буквально из подручных материалов, причем ни от кого не скрывал свою сугубо научную методу. Самоцветы суть плоды матери-земли, коя откладывает их подобно тому, как птицы откладывают в гнездах яйца, и чтобы довести камень до совершенства, мать-земля должна выпестовать его, неторопливо, терпеливо и настойчиво, подобно хорошей наседке. Люди же в присущем их роду алчном рвении слишком рано выбирают камни из земляных гнезд — недаром настоящие драгоценности, крупные и чистые, столь редки. Но это дело поправимое. Обычный камень можно довести до совершенства — нужно лишь высидеть его до должного срока, и он явит миру свою полную красоту. И граф был готов помочь любому, кто был достаточно богат, чтобы обзавестись самоцветом подходящего размера, не слишком большим, но и не совсем уж маленьким. Правда, сам граф камни не высиживал, для этого у него был специально обученный слуга, старый эфиоп, тучный и неповоротливый. Особенно хорошо удавалось ему высиживание сапфиров и бриллиантов, хотя однажды, когда граф проживал в Богемии, из обычного, хотя и довольно большого и на редкость чистой воды рубина вылупилась замечательная и прекрасная, огромная и драгоценная малиновая шпинель, которую с великими предосторожностями и отправили ее владельцу, пану Коловрату-Краковскому. Но до Краковиц, к вящему сожалению графа Феникса, шпинель не доехала, загадочным образом превратившись по дороге в кусок красноватого стекла — наверное, не досидели или слишком рано вынесли на воздух. «Поторопились!» — сокрушался граф, в спешке покидая Богемию. Кто-то, впрочем, считал, что это как раз граф Феникс заставляет статуи ходить, говорить и всяко безобразничать, а камни растит и лечит, заставляя даже самые тусклые и невзрачные играть на свету, граф Герман. А может быть и нет. В общем, слухи про этих графьев ходили самые разные, но все же очень похожие. Немудрено, что два графа, до сей поры знакомые лишь понаслышке, друг друга терпеть не могли. А значит, следуя капризу синьоры Фортуны, они рано или поздно должны были встретиться. И встретиться им довелось в Венеции — тоже неспроста. Потому что оба они были большими знатоками и умельцами, можно сказать, великими магистрами карточной игры. Говорили — и на этот раз сущую правду — что один из графов владеет секретом трех карт, сулящих непременный выигрыш. Вот только который из графов, так никто и не знал. Прошла примерно неделя. Граф Герман сидел себе на загородной вилле, гулял по тенистому парку, охотно принимал гостей, беседовал с ними обо всем на свете, поил кофе на венский манер, составил несколько гороскопов, в общем, проявил себя человеком вполне любезным и безусловно светским, но, как ни странно, довольно обычным и скорее даже скучным. Венецию он посетил лишь однажды, с аудиенцией к дожу, вручил тому какие-то важные бумаги, привезенные из Австрии, прогулялся по площади Святого Марка, прокатился в гондоле по каналам и снова удалился на виллу гостеприимного синьора Манини. Граф Феникс, в полном соответствии со своим звучным именем, зажил шумно и весело. За неделю он успел дать прием с певцами-кастратами один раз, ужин с «живыми картинами» два раза (второй раз — исключительно для дам) и бал-маскарад с фейерверками один раз. Это было столь великолепно, столь пышно и расточительно, что даже привычная ко всему Венеция сначала восхитилась, потом возмутилась, а потом смирилась и всеми правдами и неправдами пыталась раздобыть приглашение на заявленный в следующую среду русский вечер. К столу был обещан жареный медведь. Ни одна из приезжих знаменитостей не искала встреч с другой, что было немного странно, но, учитывая их взаимную неприязнь, довольно предсказуемо, в отличие от необъяснимого факта: к игре оба графа выказали поразительное равнодушие. Ни в одном из заведений они не появлялись, на приемах у графа Феникса не было раскинуто ни одного ломберного стола. Вот это было действительно странно. Все разъяснилось в один день. Сидящий на вилле затворником граф Герман разослал приглашения на званый ужин с карточной игрой. Приглашения, разумеется, получили лишь избранные и — граф Феникс. Вот это было неожиданно! Венеция вскипела, как забытый на огне кофейник. Событие было назначено на ближайшую пятницу. Пожалуй, никогда еще событие столь частное не становилось причиной такой бурной финансовой активности: весь город делал ставки на победителя, причем голоса делились примерно поровну, с небольшим перевесом в пользу графа Феникса. Для Франческо эти слухи были примерно так же значимы, как новости о землетрясении в Лиссабоне. Попасть в число приглашенных ему не светило, да и зачем бы? Посмотреть на игру двух искусных шарлатанов? Вряд ли они могли бы удивить его своими умениями. А в том, что оба графа были жуликами, Франческо не сомневался ни на секунду. Нет, с точки зрения нового опыта это, конечно, было бы довольно забавно, но… Что попусту переживать о несбыточном, когда нужно решать проблемы насущные? Но синьора Фортуна, как выяснилось, припрятала в рукаве свой козырь. С очередного свидания Рокко пришел мрачнее тучи. Франческо даже решил, что тот снова уходит в запой. Оказалось, что синьор Джакомо болен — вот уже примерно с месяц. Вроде бы ничего серьезного, так, легкий жар и небольшой кашель. Но в соседней камере недавно двое заключенных умерли один за другим — от чахотки. И легкий кашель хозяина, на который Рокко раньше бы и внимания не обратил, звучал теперь для него эхом погребального колокола. Было ясно. Синьору Джакомо необходимо выбраться из тюрьмы. Суда не было, а значит, обжаловать приговор шанса нет. И значит, придется ему бежать. Как можно скорее и как можно дальше. Денег на это предприятие требовалась просто уйма. Причем они нужны были — срочно. Полночи Франческо ворочался с боку на бок, путаясь в собственных мыслях, потом ненадолго забылся сном, а вскоре после полуночи проснулся, словно его пихнули в бок, с полным пониманием того, что и как нужно делать. Он вышел из дома затемно. На улицах сквозь предутренний сумрак еще светили желтые печальные фонари. Он завернулся поплотнее в плащ и пошел, перебирая в уме карты из бабкиной колоды. Недобрая улыбка дамы пик, развеселый бубновый валет, джокер под белой маской, приложивший к губам указательный палец… На столе осталась записка для Рокко: «Ушел по делам, ночевать не жди. Вернусь с хорошими новостями!». До виллы Манини нужно было еще добраться, и путь это был неблизкий.

***

Он все же заснул, привалившись на левый бок, и очнулся от того, что кто-то потрогал его за нос. — Ба, ну еще пять минуточек… — пробормотал Франческо. Бабушка улыбнулась: «Просыпайся, Ческо, пора! И смотри — не зарывайся!» — и снова легонько тронула его за кончик носа. — Ну, бабуль… — он попытался отодвинуться, но тут что-то довольно сильно кольнуло в поясницу, и Франческо проснулся окончательно. Перед носом болталась какая-то кисточка, судя по нежности, с которой она касалась длинного носа Франческо, шелковая. Сквозь приоткрытую по-прежнему дверцу в шкаф проникал смутный свет, а потому он смог, проморгавшись, разглядеть, что кисточка является продолжением толстого шнура, свитого из золотистых ниток, наверное, пояса от шлафрока или халата, или еще какой-нибудь диковиной одежды. Как вовремя, однако, приснилась бабушка! Действительно — пора. Досадно было бы, так удачно начав дело, вот так вот проспать его в шкафу. Дверца шкафа распахнулась под нажимом руки и даже не заскрипела. В комнате по-прежнему было пусто и темновато, лишь в зеркалах отражался, проникая сквозь мутное стекло наддверной фрамуги, свет из соседнего помещения. Правду сказать, сейчас Франческо было не до красот интерьера. Бокал игристого вина, который он пару часов назад мимоходом подхватил с подноса, затерявшись в толпе прибывающих гостей, требовал немедленно решить проблему более срочную. У окна, задернутого плотными портьерами, обнаружилась большая напольная ваза, довольно неказистая, с размытым синим рисунком. Очень кстати! Никогда Франческо не понимал, зачем держать в доме лишнюю посуду, а тут вот поди ж ты… Покончив с насущным, он огляделся и прислушался. За плотно закрытой дверью звучали голоса. Двое мужчин вели неспешную, но очевидно дружескую беседу: разговор то и дело прерывался довольным смехом. …До виллы он добрался загодя — не стал экономить и нанял экипаж. Нужно было присмотреться к месту и прикинуть, что там да как. Вилла оказалась внушительным трехэтажным строением, с широким двором, окруженным парадной колоннадой, а позади дома простирался огромный парк, больше похожий на лес. Франческо переночевал на ближайшем постоялом дворе, в общей комнате, и едва рассвело, приступил к осуществлению своего плана: во-первых, проникнуть в дом, во-вторых, разузнать, где что в доме располагается, в-третьих, смешаться с толпой гостей, в-четвертых, присоединиться к игре, ради которой, как это было понятно, вся эта кутерьма и затеяна, к главной игре вечера, к игре двух Великих. Как говорится, где два — там и третий. Все это оказалось довольно несложно. К парадному подъезду он соваться не стал, зашел с бокового входа, где в суматохе разгружалась фура с битой дичью. Он даже не стал ничего никому внушать, просто скинул камзол, подцепил брошенное кем-то на дверной ручке полотенце, опоясался им и ухватился за ручки большой корзины, из которой торчали длинные синеватые перья. — Куда фазанов-то? — спросил он, подойдя к двери. — Фазанов на кухню, цесарок на ледник, — ответил озабоченный человек в белейшем фартуке, вероятно, один из поваров. Франческо кивнул и пошел себе по коридору. — Эй, ты, — крикнули ему в спину, — куда пошел? Проснись! Сказано: фазанов на кухню! — Извините! — ответил Франческо, не оборачиваясь, свернул в первый попавшийся коридор и, пропустив бегущего ему навстречу поваренка, очутился на кухне. Там уже вовсю кипела работа, народу было много, и на Франческо никто не обратил внимания. Он без сожалений расстался с тяжеленной корзиной — просто поставил ее у стены, снял с себя ненужное уже полотенце и вышел в другую дверь, оказавшись в другом длинном коридоре, где пара мальчишек-подростков в одних рубашках и холщовых штанах под присмотром толстого лакея в расстегнутой ливрее натирали воском коричневые доски паркета. — Смотри, куда прешь! — рявкнул лакей — Куда прешь, по натертому? Глаза разуй! Ты новенький, что ли? Франческо кивнул. Тут и вовсе делать ничего не пришлось, просто вовремя промолчать. Лакей сам все додумал и сам сказал все, что нужно: — Наберут черт-те кого, ни петь, ни танцевать… В лакейскую иди, мажордом скажет, что делать. Прямо по коридору и направо под красную занавеску. Налево не ходи, там господские покои. Деревенщина… В лакейской он получил: небольшой нагоняй за то, что шляется непонятно где, слегка поношенную ливрею, великоватую в плечах, и указание идти в большой зал расставлять ломберные столы, а потом — отнести свечи в малую гостиную и две бутылки мадеры в дальний кабинет. В дальнем кабинете тоже поставили стол для игры — на две персоны. Все, как он и предполагал! Так он и узнал расположение комнат, переодевшись еще раз в чей-то оставленный без присмотра камзол, а заодно присмотрел закуток, где можно будет безопасно переждать длинный вечер до самого главного его события. Буфетная позади малой гостиной вполне подходила, а потом вот подвернулась и эта комната, похоже, чья-то личная гардеробная. И, судя по всему, Франческо попал именно туда, куда надо — малый кабинет находился как раз за этими закрытыми дверями… Ступая как можно тише, Франческо подошел к двери и заглянул в замочную скважину. Так и есть. За столом расположились двое. Одного видно не было: тот сидел, скрытый высокой спинкой резного кресла. Зато второго он узнал, он видел его не раз на улицах Венеции, в окружении целой гвардии слуг самого экзотического вида, от тучного пожилого эфиопа в лиловом тюрбане до миниатюрной, закутанной в фату с ног до головы китаянки, по слухам — дочери самого богдыхана. Граф Феникс собственной персоной. За окном закричала какая-то ночная птица. Крик был странный, незнакомый и немного тревожный: — Рьрьрь! Рьрьрь! — словно лягушка расквакалась. Франческо заглянул в зеркало, оправил растрепанные волосы. Большая Игра началась. Забавно. Он вошел в кабинет, как в холодную воду прыгнул, готовясь к самому худшему — крикам, драке, может быть, даже выхваченной из ножен шпаге или к удару канделябром по морде. А они его даже не заметили. Смотрели каждый в свои карты, граф Герман попивал мадеру, Феникс смеялся чему-то, видно, только что сказанному. И совсем они не походили на впервые встретившихся, а уж тем более - на заклятых врагов, какими рисовала их молва. Нет, это была встреча старых и более того — добрых друзей, Франческо мог бы поклясться. Он подошел поближе, глянул на сукно. Дама треф лежала на столе, придавленная простой деревянной коробочкой, а рядом, вверх рубашками, валялись скинутые карты. — Ну что же, — сказал граф Феникс, чуть склонившись к своему противнику, — продолжим? И он протянул графу Герману веер своих карт. Тот повел над ними рукой туда-сюда, вытянул одну, глянул, усмехнулся довольно и скинул вытянутую карту и еще одну, из своих, в кучку на столе. Франческо не поверил своим глазам. Они играли в ведьму, самую что ни на есть простецкую, не требующую ни умений, ни сноровки, глупейшую детскую игру! Вот тебе и великие! А дело-то, судя по всему, еще проще, чем он думал… Он осторожно, так, что даже не колыхнулось пламя горящих во множестве свечей, подтянул к столу тяжелый деревянный стул, сел — сначала бочком, потом как следует, и стал следить за игрой. Карт соперников он не видел, но пробовал понять, у кого на руках сейчас оказалась коварная ведьма — дама пик. После трех ходов, со сбросом карт каждый, граф Герман отставил в сторону недопитый бокал, а граф Феникс наоборот, налил себе из графина. — Ну что же, — усмехнулся граф Герман, оставшийся с одной-единственной картой, — эта партия ваша, мой друг. Довольный Феникс кивнул и закусил вино каким-то крошечным пирожком — на приставном столике, разложенные на блюдах, теснились всевозможные сласти. Герман раскрыл деревянную коробочку, что стояла поверх трефовой дамы, и Франческо затаил дыхание: там, рассыпая по сторонам искры синеватого света, лежала изрядная кучка драгоценных камней. В камнях Франческо не сильно разбирался, но судя по цвету кучки, там были сплошь сапфиры. Но не настолько плохо он разбирался в камнях, чтобы не понять — кучки этой хватит, чтобы устроить побег не только синьору Джакомо, но и всем прочим заключенным старинной и страшной тюрьмы Пьомби. Граф Герман достал откуда-то из глубин своего темного одеяния маленький замшевый кошелек, и на синюю кучку камней легла капля кроваво-красного цвета. — Ого! — сказал граф Феникс. — В ход пошли королевские рубины? — Для старого друга мне ничего не жаль, — ответил Герман, — к тому же я еще надеюсь отыграться. — Безнадежно, дружище! Безнадежно! — Феникс, поддернув кружево манжет, подобрал карты и ловко, в пару движений стасовал колоду. Франческо тоже так умел, причем сделал бы это быстрее и изящнее, всего одним движением. — Сдавайте же! Феникс не глядя вынул из колоды одну карту и снова положил ее на стол. Закрытая деревянная коробочка встала поверх дамы треф. «На троих!» — подумал Франческо, и граф Феникс, не мешкая ни секунды, начал сдавать карты на три стороны. А граф Герман взял с приставного столика чистый бокал и поставил его перед Франческо. И тарелку с пирожками тоже не забыл! Ночь ушла далеко за середину, а игра трех Великих (чего уж там скромничать?) шла своим чередом. Для затравки Франческо два раза проиграл, положив в деревянную коробочку две «с мясом» выдранных из камзола пуговицы. Но потом уж больше не проигрывал. Коробочка уже не закрывалась, и камни высыпались на зеленое сукно, закапанное воском догорающих свечей. Наверное, пора было закругляться. Доиграть последнюю партию, забрать выигрыш. Тихо встать и тихо, так же, как и пришел, уйти… Он ссыпал камни в салфетку, скрутил ее узелком и заложил за отворот рукава. Деревянную коробочку решил оставить старикам, пусть уж. Поднялся и тихонько прошелся по кабинету до окна, разминая затекшие ноги. Старики опять ничего не заметили и негромко что-то обсуждали между собой, Франческо даже не прислушался. Граф Герман тасовал колоду — обычным способом, без фокусных затей - и сдавал ее заново. На три стороны. Франческо отошел в тень, ближе к двери, за которой скрывался резной шкаф и предусмотрительно открытое в парк окно. Дверная ручка послушно подалась под ладонью, как вдруг граф Феникс, не меняя интонации, произнес: — И все же, дружище, мир катится под откос. Смотри-ка, он решил уйти не попрощавшись. А я всегда говорил: английские манеры до добра не доведут! И ведь добрались уже до нашей доброй старой Венеции, черт бы побрал этих англичан! — Ты несправедлив, Джузи, — отвечал граф Герман, по-прежнему глядя в карты. — Англичане тут ни при чем. Молодой человек талантлив сам по себе, без тлетворного влияния с Севера. Держался молодцом. И уж конечно он не откажет нам в последней партии. У нас, как у проигравших, есть священное право на реванш! Сам не понимая как, Франческо оказался снова за столом. Свечи догорели как-то разом, и в канделябре осталось всего три коптящих и чадящих огарка. В их неверном свете Франческо посмотрел в свои карты. Пиковой дамы не было. — Начинаем, — услышал он низкий голос графа Германа, протянул трясущуюся руку и вынул червового валета. Круг за кругом обменивались картами игроки, и с каждым разом кучка сброшенных карт на столе увеличивалась. У Франческо осталось всего две карты, пиковая шестерка и король бубен. Сердце билось где-то в горле, во рту пересохло, а пальцы сжались судорожно, так что графу Герману пришлось приложить изрядные усилия, чтобы вытащить шестерку из дрожащих рук Франческо. — Я чист, — Герман сбросил две последние карты. — Извольте выбрать, молодой человек, — злорадно ухмыльнулся граф Феникс. — Берите же свой жребий, — сказал граф Герман. — Вы сами выбрали свою судьбу. Франческо сидел, не в силах пошевелиться. Где-то в глубине сознания возникла старенькая бабушка Фумагалли, покачала головой и утерла слезы краем передника. — Ну же? — поторопил граф Феникс. — Надеюсь, у вас хватит пуговиц, чтобы рассчитаться в случае проигрыша? — Берите же карту, и покончим с этим! — твердо сказал граф Герман. И Франческо взял карту. Пиковая дама смотрела на него безразлично, ей не было дела до того, что он, Франческо Фумагалли, проиграл свою Большую Игру. — Отлично! Теперь давайте мне своего короля, и дело сделано! Карты с легким шелестом упали на стол. Феникс улыбался теперь почти ласково, почти по-отечески. — Эх, молодость, молодость! Надо было вам, молодой человек, слушаться бабушку и не зарываться! А теперь… — Что… теперь? — прохрипел Франческо из последних сил. — А теперь придется вам расплачиваться за самонадеянность и наглость! — сказал граф Герман. — И я, как высший иерарх сущего, приговариваю тебя, Франческо Ксаверио Фумагалли, к наказанию. Быть тебе отныне котом! Черным котом, презираемым честными людьми и преследуемым матерью вашей церковью! — Погоди, граф, — вмешался вдруг Феникс. — Почему это — котом? Кот животное весьма полезное, а в некоторых культах так даже священное, уж тебе ли не знать? Пусть он будет рыбой, склизкой и мерзкой. — Я сказал — котом! — граф Герман привстал с кресла и оперся руками о ломберный стол. — А я не согласен! — подскочил и Феникс. Франческо с удивлением почувствовал, что снова может дышать свободно. Он сделал в сторону один шаг, другой… — Котом! — кричал Герман, брызгая слюною. — Рыбой! — вопил Феникс, побагровев и выпучив глаза. Графы орали друг на друга, как заправские рыночные торговки. — Котом! — Нет, рыбой! — А я говорю — котом! Ах ты ж, сукин сын! Держи его, Джузи! В спину Франческо, уже добравшегося до окна, как будто ударили одна за другой с разницей в секунду сразу две молнии, обе в одну и ту же точку чуть пониже поясницы, пробежав ледяным огнем по всему телу, от ушей до кончиков пальцев на ногах. Еще он успел ощутить, как из точки удара молний как будто бы полыхнуло белым пламенем и ударило обратно, в темноту кабинета; его подняло в воздух и сквозь разбившиеся стёкла и сломанную оконную раму вынесло в сад. Он пролетел далеко и рухнул на землю, придавив собой крупную серую птицу, которая, не подозревая о своей печальной судьбе, в недобрую минуту решила перелететь на другое дерево, а до этого всю ночь, сидя на старом развесистом дубе, распевала одну и ту же незамысловатую песню: — Рьрьрьрь! Ушибся Франческо очень сильно, но ни на секунду не потерял сознания, правда, видел и слышал все словно во сне: занимающийся внутри дома пожар, изумленные лица двух Великих, высунувшихся в разбитое окно — с Германа слетел напудренный парик, и в отблесках красноватого огня голова графа блестела, как будто покрытая амальгамой, Феникс же был весь обляпан крошками от печенья. Великие, не обращая внимания на разгорающееся за спинами пламя, самозабвенно ругались: — Откуда же мне было знать, что у него при себе серебро? — Да если б ты не полез со своей рыбой, ничего бы и не было! Был бы еще один черный кот! Старый ты пень! — Сам ты пень! Рыба была бы, бессловесная и немая! А теперь — иди, объясняйся, почему пожар и откуда в саду покойник! — Какой покойник? Где ты видишь покойника? Нет никакого покойника! — А куда же он делся, по-твоему? — Понятия не имею! И искать не буду — коли ушел, так тому и быть. Пойдем, соберем камни, пока не набежал народ! Дальше Франческо слушать не стал. Какой еще покойник? Он себя покойником совсем не чувствовал. Спина болела, это да. А вот про камни-то он совсем забыл! Камни, которые он увязал в салфетку и сунул за обшлаг, камни, которые помогут синьору Джакомо. А про то, как Франческо сел в лужу, их добывая, никому знать не обязательно. Франческо огляделся. Мятая салфетка валялась тут же, узел раскрутился, и разноцветные камешки, казавшиеся сейчас обычными стекляшками, рассыпались по траве широким полукругом. Чуть в стороне лежали две большие пуговицы от камзола. А еще рядышком валялась какая-то непонятная металлическая палочка, тоже с камешком на конце, только бесцветным. Ах да, это же наконечник аксельбанта, тот самый, который впивался ему в бок все время, пока он сидел в шкафу! Наверное, зацепился за пояс штанов. Вот о каком серебре говорили Великие. Вот из-за чего начался пожар… Он так и не понял, что, собственно, произошло, но решил как можно быстрее убираться восвояси. Но камни собрать необходимо. Он потянулся рукой к ближайшему сапфиру, лежащему, как на блюде, на сухом дубовом листочке. И тут осознал, что рук у него нет. Ни левой, ни правой. В ужасе попробовал Франческо поднести ладони к лицу — вместо рук по бокам были серо-коричневые крылья. Он пробовал закричать — изо рта вырвалось лишь хриплое «Рьрьрь!». Он вскочил на ноги — и чуть не упал, уткнувшись в неожиданно близкую землю широким неуклюжим клювом. — Вот они, гляди-ка! — из-за угла дома появился граф Феникс, по-прежнему усыпанный крошками печенья, и Франческо больше не медлил. Подскочил к салфетке и быстро-быстро начал склевывать один за другим поблескивающие разными цветами камушки, непроизвольно выбирая те, что покрупнее. Он клевал и глотал, не думая, пока граф не подошел совсем близко и не махнул рукой: — А ну, кыш! Кыш! И Франческо, повинуясь новому инстинкту, вдруг взлетел, замахал крыльями, как сумасшедший, и оказался нечаянно на самой макушке старого дуба, где и остался, напуганный и изумленный, до следующей ночи. Он смотрел, как Великие, ползая на карачках по мокрой утренней траве, собирают в горсти остатки сапфиров, как всполошенные домочадцы семьи Манини тушат загоревшийся кабинет в бельэтаже, как спешно, не дождавшись рассвета, разъезжаются испуганные гости, слушал, как удрученный глава семьи принимает скомканные извинения графа Германа… А потом он заснул. И проснулся там же, на ветке старого дуба. Вокруг него была новая ночь, и в наступившей темноте Франческо как-то успокоился и понял, что теперь он — птица. Как это вышло и что с этим делать, было совершенно неясно. Но зато ясно было одно. Камни, которые он с такой жадностью склевал, все еще при нем. А значит, пора вернуться в Венецию. В венецианской тюрьме Пьомби долго потом жила легенда о таинственной птице, прилетевшей как-то ночью невесть откуда, пробравшейся через забранное решеткой окно в камеру под самой крышей и бесстыдно нагадившей прямо в башмак одного из заключенных. Не успел заключенный опомниться, как птица порхнула в окно и была такова. Он начал было орать, но как-то подозрительно быстро замолк и соскоблил палочкой все, что из птицы вывалилось, в оторванный от полотенца лоскут. А через неделю каким-то чудом сбежал из тюрьмы — через крышу. Крытая листами металла крыша оказалась разобрана как раз над тем местом, где спал обгаженный птицей заключенный. И, разумеется, только того и видели! Он покинул Венецию и долгие годы скитался по Европе в сопровождении верного слуги Рокко, получая время от времени коротенькие письма от неведомого корреспондента, подписанные двумя одинаковыми буковками: FF. Птица же, покинув мрачные окрестности Пьомби, полетела высоко, прочь из города, на восток, достигла побережья — ей почему-то захотелось вдохнуть вольного морского воздуха. Она долетела до портового города Градо, где пару дней назад пришвартовалось небольшое двухмачтовое судно под командой капитана в поношенном красном мундире со споротыми галунами. Команда, как водится, была отпущена на берег. Ближе к утру рулевой Винни Черноу, вдоволь нагулявшийся по портовым кабакам, возвращался на борт. Он шел, слегка покачиваясь, никого не трогал, как вдруг его довольно крепко ударили в лоб. Причем, что самое странное, рядом не было ни души. Рулевой удивился такому необычайному явлению, огляделся и увидел большую серую птицу, лежащую прямо на мостовой. Похоже, птица (а это был козодой, Винни узнал его по широкому клюву и желтым глазам-плошкам) случайно врезалась в рулевого, потому что заподозрить ее в злом умысле рулевой, даже после всего выпитого, ну никак не мог. — Ах ты ж… пташка! — проворчал Винни, потирая лоб. — Чтоб тебе повылазило! И собрался идти себе дальше. Но не тут-то было. — Чтобы ТЕБЕ повылазило! — заорала вдруг птица человеческим голосом. Будь на месте Винни кто-нибудь другой, он точно бы окочурился от страха. Но Винсент Черноу, он же Викешка Черной, кое-что знал о самых странных и небывалых вещах, приключающихся порою с людьми. А потому он просто взял козодоя, который, надо сказать, щипался и клевался изо всех птичьих сил, положил его в шапку и принес на борт двухмачтового судна со странным названием «Сигуре».