Мой

      — Наивный, доверчивый мальчишка! — диким зверем рычит Виктор и отточенным движением опрокидывает Юри на кровать. — Отныне ни на шаг от меня вплоть до окончания Гран-при. Отпрашиваться будешь даже в туалет.       Юри пытается сфокусировать поплывший взгляд и жадно хватает губами воздух, его нереально мутит от чувства, словно голову втянуло в вакуум — но и в таком состоянии он всеми фибрами ощущает, как атмосфера вокруг Виктора искрит высоковольтным напряжением. И Кацуки даже страшно представить, каким образом он умудрился вывести из себя человека, имеющего, казалось, железный иммунитет к любого рода негативу. Да и вспомнить — что стряслось, не так просто, когда тело до ломоты лихорадит, а низ живота словно стянуло раскалённым узлом. В сознании лишь мимолётными проблесками оживают фрагменты событий после соревнований.       Юри и сам не понял — как так случилось? Но, одна особенно общительная журналистка смогла заговорить ему зубы настолько, что через десять минут они вдвоём уже ехали в такси в поисках «непринуждённой обстановки для интервью по душам», а через пятнадцать сидели в каком-то непритязательном ресторанчике. Он ведь даже Виктора не успел предупредить. Но всю нервозность и тревогу по этому поводу умело сглаживала его спутница, воодушевлённо щебеча с широкой улыбкой на лице и призывно сверкая вырезом декольте.       Вино, которое та активно подливала, на удивление, шло как вода. А может, это из-за того, что в горле просто нереально сушило от напряжения? Впрочем, раскрепостился Юри довольно быстро, жаль только, картинку перед глазами так же быстро повело куда-то не в ту степь...       — Стоило только на пару минут выпустить из виду... Ты хоть соображаешь, куда она тебя тащила?! А если бы я не поехал искать... Да что ж тебя так знобит? Подожди, принесу другое одеяло. — Интонация Виктора скачет от необузданно-яростной до встревожено-панической и обратно. И Юри уже даже боится дышать, когда тот, измождённый собственной тирадой, наконец, присаживается на край кровати.       Виктор резко вскидывает руку в его сторону, но до того, как Кацуки успевает в испуге отшатнуться, вплетает пальцы в его волосы и ведёт кистью по голове нежно-нежно — теперь уже успокаивает и его, и себя — жестами показывает, что будет рядом, не оставит в таком состоянии. Юри тут же жадно подставляется под эти невесомые ласки и буквально дуреет от томного жара, разливающегося по всему телу. Он не понимает, что с ним творится, но уже через несколько секунд всеми силами начинает душить клокочущую в голове всё разрастающимся роем надрывную жажду большего.       И когда Виктор тянет одеяло на себя, пытаясь прилечь рядом, он всё же не выдерживает. Вздрагивает очередью коротких сокращений и стонет так, что не узнает собственный голос.       — Оу. Теперь всё ясно. — В груди Виктора начинает подниматься новая волна неприкрытой ярости. — Эта су-у... масшедшая женщина чем-то тебя опоила.       Только после этих слов Юри, наконец, осознаёт, что уже некоторое время у него стоит так — хоть орехи коли. И вроде должно стать дико стыдно, но состояние не позволяет даже мимикой лица выразить неловкость.       — В ванную дойти сможешь? Я... может, помощь...       — Нет. Я сам. Я смогу. — Кацуки шатает из стороны в сторону, но в этот раз он настырно отмахивается от любой поддержки.       А когда всё же скрывается в дверном проёме, Виктору хочется рвать и метать. Необузданная, совершенно не свойственная ему злость начинает застилать сознание, будит неутолимую жажду безжалостно расправляться с каждым, кто ещё хоть раз попытается навредить его... Да, именно «его», потому что он и сам не заметил, с каких пор начал считать Юри своим. Но по-другому никак. Уж слишком стремительно мальчишка ворвался в его душу. Вот только что на уме у самого мальчишки? Ведь, несмотря на всё обожание, в нынешнем состоянии тот оказался способен с лёгкостью его отвергнуть.       И Виктор теряет счет времени — сколько, вот так вот съедаемый собственными мыслями, он хаотично мечется по комнате. Впервые он не знает, что делать. Впервые его гнетёт усталость от всей этой очаровательной игры в «Кошки-мышки» между ними.       — Надо прекращать, — наконец решает он и на полном ходу буквально влетает в ванную. Хотя тут же замирает как вкопанный...       Юри, измождённый, растрёпанный и всё так же полностью одетый сидит, прижав к груди колени, под струящимися потоками воды душевой. В глаза сразу бросается оголённая приспущенными штанами полоска кожи и характерные потёки на ткани — белые на чёрном.       — Мне... не могу так больше... больно... — бормочет настолько невнятно, что остальные обрывки фраз теряются за шумом льющейся воды.       Эта картинка ложится нестираемым отпечатком в сознании Виктора. Он до крови прикусывает собственную щёку, нервно хмурит брови, но не говорит ни слова — просто не может. Потому что ощущает, как вся его хвалёная выдержка летит к чертям, когда Кацуки, громко сглотнув, уже более твёрдо повторяет:       — Помоги мне.       В ответ он только делает шаг навстречу. А у самого взгляд голодного волка — сожрёт и даже костями не подавится. Кажется, он целую вечность преодолевает расстояние в несчастных пару метров, но к моменту, когда вплотную приближается к Юри, лазурное пламя его радужки успевает полностью затопить чернота зрачка.       — Ты ведь понимаешь... — На пол летят ремень и рубашка. — Я не смогу остановиться. Ни теперь, ни в принципе.       Кацуки очумело мотает головой — ни на «да», ни на «нет» не похоже, но Виктор всё понимает. Назад уже дороги нет. Последний мост был сожжён вместе со звоном бряцнувшей о кафель пряжки.       За считанные секунды стянуть с них оставшиеся мокрые шмотки и вернуться обратно в постель не составляет труда — Виктор, как отточенный механизм, действует без сбоев и заминок.       Ведь Юри теперь уже точно «его», никуда не денется, не сможет прикрыться неопытностью, растерянностью и страхом. Виктора и так слишком долго томили все эти полунамёки и взгляды: восхищённые, смущённые, испытывающие, безропотные — он успел из них собрать необъятную коллекцию в свою честь. С каждым новым прилагая всё больше усилий, чтобы держать себя в руках, находясь рядом.       Но теперь это всё неважно, это всё в прошлом. Потому что прямо сейчас он испытывающе медленно раздвигает Кацуки ноги, наклоняется к сочащейся смазкой головке и ведёт кончиком языка от основания члена до уздечки. Юри шипит как дикий кот. После бесчисленных стимуляций он теперь там настолько чувствителен, что саднит даже от мимолётных касаний. Но Виктор и сейчас всё понимает без слов, предвосхищая любые его реакции.       — Доверься мне и не бойся. Все будет хорошо, я никогда не сделаю тебе больно, — невесомо прижавшись щекою к колену, тягуче шепчет он, а после утыкается и ведёт носом по внутренней стороне бедра к паху.       И Юри не боится. Больше не боится... потому что вязкая, как трясина, похоть утягивает куда-то на дно и заволакивает остатки связных мыслей в момент, когда Виктор слегка прикусывает нежную кожу под мошонкой и скользит языком между ягодиц. А когда слюны в промежности становится столько, что и смазки не надо, с легкостью проталкивает во влажный вход пальцы и с невероятным трепетом тянет-тянет неподатливые мышцы, постепенно увеличивая ритм стимуляций.       Кацуки с трудом может разобрать собственные ощущения. Внизу живота то немеет, то отдаётся огненной пульсацией. Он даже не замечает, когда Виктор успевает нависнуть сверху и окончательно свести его с ума поцелуем: знойным, чувственным, страстным, буквально выпивающим душу до дна. Виктор жадно раскатывает по языку Юри его собственный вкус, и это невероятно смущает, но и так же невероятно усиливает их единение. Позволяет Юри ещё больше довериться и раскрыться, хотя куда уж больше — он и так до невыносимости уязвимо раскрыт сейчас...       Весь его вид настолько искушающий и зовущий, что Виктор даже не предупреждает и ни секунды не медлит — толкается в него размашисто и по-собственнически жадно. На пробу делает несколько осторожных фрикций, а когда находит оптимальный для обоих темп, мир Кацуки разом переворачивается... Он словно зависает над необъятной бездной, дыхание сбивается, в глазах то темнеет, то вспыхивает, а тёплый отблеск уличных фонарей сквозь задвинутые шторы и вовсе погружает в призму полной ирреальности происходящего.       — Мой, мой, только мой, — не прекращая отчаянно вбиваться, на русском заполошно шепчет Виктор. Он и сам уже словно под кайфом. Кажется, даже воздух вокруг него стал густым и горячим — обволакивает кожу едкой плёнкой испарины и вязкой субстанцией вливается в лёгкие, мешая нормально дышать.       Но, несмотря ни на что, они оба продолжают настойчиво тянуться друг к другу, утопают друг в друге.       И в момент, когда Виктор, с силой вжимая Юри в матрас, начинает рвано сокращаться всем телом, тот уже себя не контролирует: надрывно стонет и до звёздного неба перед глазами прикусывает ребро ладони. Отдаётся без остатка неотвратимому пламени, распаляющемуся по всему телу, и кончает-кончает-кончает — остро, горячо, самозабвенно.       Утром Кацуки просыпается от жуткого дискомфорта в теле: поясница нестерпимо ноет, голова гудит, а внутреннюю сторону бедра стянуло какой-то плотной плёнкой. Он пытается приподняться, но тут же немощно откидывается обратно на постель, потому что в сознании сумасшедшим пазлом начинают складываться обломки прошлой ночи.       Сколько раз они «это» сделали? Тот ещё вопрос. Даже по его скудным представлениям о сексе, это был просто нереальный марафон, ближе к финишу которого он кончал уже насухую, без спермы.       И как теперь набраться мужества и посмотреть после всего этого сумасшествия Виктору в глаза? Ведь, судя по тому, что его нет рядом, он и не особо стремится сейчас видеться.       И Юри прошибает осознанием — неужели Виктор сделал просто одолжение из жалости к его беспомощному состоянию? Неужели до сих пор зол за то, что он по наивности вляпался в историю? Если так, то что теперь будет с их доверительным тандемом? Нужно срочно хотя бы извиниться... но, чёрт, как же страшно увидеть разочарование в уже ставших родными глазах.       Виктор обнаруживается сидящим в кресле лоджии. Он встревожено хмурится и смотрит нечитаемым взглядом в никуда. И Кацуки становится ещё больше не по себе от собственных опасений. К горлу подкатывает гадкий ком, но он всё же собирает крупицы решимости в кулак:       — Виктор, прости. Я действительно слишком доверчивый и наивный. Но я сделаю что угодно, лишь бы быть с тобой рядом и, как раньше...       — Но теперь уже ничего не будет, как раньше, — совершенно отсутствующим тоном наперебой чеканит тот. — Мне больше не нужно твоё «как раньше». И я уже не хочу тебе быть ни братом, ни другом, ни... кого я там ещё упоминал?       В глазах Кацуки плещется отчаяние, и Виктор, поймав его взгляд, тут же выплывает из пелены собственной задумчивости, моментально смягчаясь в лице:       — Юри, ну вот опять ты себя накручиваешь. Я просто пытаюсь сказать, что ты уже и так мой. Только мой. А из всего тогда мной перечисленного теперь я хочу быть тебе только возлюбленным, понимаешь?       Обомлевший Юри тут же оседает в кресло напротив. И...       Кажется, не сразу, но понимает. Потому что ещё чуть-чуть и, наверное, грохнется в обморок от счастья.