Клетка

Цветной хоровод немногочисленных воспоминаний детства становится ярче для Малкольма к Рождеству. Это происходит невольно, само собой. В эти дни он улыбается больше обычного, и все окружающие не устают нахваливать его кондитерское мастерство. И никому нет дела до того, что господин Левелье многое отдал бы за то, чтобы некоторые вещи навсегда померкли в памяти — может, тогда он был бы ещё сильнее, сделал бы на этой войне больше полезного. Как он ни старается, но мысленно всегда возвращается к тем временам, когда жил в родительском доме и только учился готовить. Вот Малкольм полон предвкушения. В этом году он ждёт в подарок живую лошадь. Постоянные упражнения в верховой езде на безликих жильцах их конюшни дают неплохие плоды, но так хочется именно своего, своего! Он смог бы стать настоящим другом. По непонятным причинам отец всегда был против пони для сына. В разговоре, который не так давно вёлся при Малкольме, стало ясно почему: жалкие пародии на настоящую вещь не годятся. А для личного скакуна сын ещё слишком неумел. Щёки Малкольма сразу ожгло возмущением — он уже хороший наездник, а отец не понимает, что на прибитой к полу комнаты игрушечной лошадке далеко не уедешь! Что он не желает просить позволения оседлать себе лошадь, унижаясь, словно гость в этом доме. Что он давно мог бы ездить сам, а не под присмотром, как малыш! Что общее — это не своё, и невозможно привязать к себе кого-то и привязаться самому, катаясь постоянно на разных конях. Но Малкольм молчит, иначе отец откажется признавать сына взрослым ещё целый год, а то и дольше. И друга ему тогда долго не видать. Придется жить с этим, как ужился он с протестом отца отправить наследника в школу для мальчиков. Там, среди сверстников, учиться было бы куда веселее, чем дома, под постоянной опекой скучных наставников, выбранных отцом же. — Животное, — вносит матушка почтительную поправку в список подарков. — Он у нас уже совсем взрослый... — Конечно, дорогая... — отец оговаривается: должно быть, от волнения. Потому что матушка слишком бледна, а вязание — темный шарф, обтекающий её большой круглый живот — почти не прибавляет в длину. — На рождество, — всё-таки задумывается отец. — Посмотрим. В начале осени вечера стоят ещё тёплые, и Малкольм сам провожает отца, когда того внезапно вызывают по важным делам. Он запоминает всё до мелочей — пылающую листву, щекотку от сбившейся на лицо чёлки, отцовский прощальный кивок. Наступившую за этим ночь, полную странных шорохов, звуков и непривычной для часа суеты. После — утренняя вереница экипажей у крыльца и уйма чужих людей, наводнивших дом: врач, священник, какие-то женщины в белом. Сопоставив нехитрые факты, Малкольм осознаёт, что ещё одной тихой сестрицы у него никогда не будет. Об этом он совсем не сожалеет — вот если бы брата, товарища для весёлых игр... Друга! Настоящего друга! Но брат был бы для этого слишком мал, поэтому, в сущности, разницы почти никакой. Однако Малкольму всё равно нестерпимо больно думать об этом — словно мягкая, но когтистая лапа тискает сердце в груди, поэтому он просто гонит эти мысли прочь. И не молится больше ни за неё, ни за остальных в семье. С тех пор, с того самого вечера отца он почти не видит, а матушка теперь всегда выглядит виноватой, словно не справилась с чем-то невероятно важным. И, лично приглашая детей помогать ей на кухне, она смотрит в пол. Малкольм всегда готов постигать секреты семейных рецептов. Готовка даётся ему легко, особенно хорошо получается выпечка — совершенно любая. Отец никогда не возражал против подобных занятий сына, он сам отличный повар, почему-то в их семье все мужчины в этом виртуозны. Сестрица не испытывает острого желания учиться у матушки премудростям кулинарии. Это ей — возможно, следующей будущей святой из их рода, — скорее всего, совершенно ни к чему. Малкольм вспоминает, почему, и ёжится, будто морозный дух улицы внезапно скользнул под рёбра и пробрался к позвоночнику. Но ощущение холода длится лишь сотую долю мгновения. В доме толстые стены и двери, а массивные окна все в железных решётках-клетках — для прочности. На жарко топленной кухне сейчас никого из слуг. На длинном столе разложены крепкие зимние яблоки и уже заготовлены светлые деревянные палочки с красивой резьбой. Карамельные яблоки предназначены для одного из городских приютов, а матушка не поленилась собственноручно позаботиться о том, чтобы сладости выглядели красиво. Это очень почётно — помогать ближним в нужде, Малкольму радостно от того, что он тоже примет участие в празднике ребятни, лишённой родительского надзора. За окном — в вечернем полумраке, свободном от тяжести долгов и правил, наложенных особняком Левелье — вьётся снег, толкаясь в мелкую ячейку оконных рам. На плите расцветает крупными пузырями густая карамель. Сестра устраивается в уголке с Библией — читать вслух. Матушка не неволит её помогать по-другому. И обращается к сыну. — Это долг, — напоминает она о цели их теперешнего действа. — Я хочу, чтобы вы не забывали, Малкольм... — тёплая рука матушки источает аромат жженого сахара и ванили. Узкая ладонь скользит по его лицу очень нежно, но отстранённо. Липкие пальцы очерчивают фамильные брови сына, почти не касаясь. Долг всех леди Левелье — не слишком обременять детей эмоциональной маменькиной опекой, но беда в том, что до недавнего времени она была исключением — слишком пылкой. А с той поры, после того случая, она всегда зовёт сына на "вы" — почтительно, как чужого. Но Малкольм прекрасно видит в её дрожащих зрачках чувства, которые матушка не решается выразить вслух. В ответ кончики его бровей и крылья носа тоже дрожат. Он желает обвить руки вокруг её талии и ткнуться лицом в грудь. Сперва не смеет, но спустя секунду заключает в крепкое кольцо объятий. Так они стоят, тесно вжавшись друг в друга — совсем недолго, ведь нельзя забывать о плите. А в это время тонкие губы сестры шелестят святыми словами совершенно бесчувственно, слишком тихо для верующей. Ей трудно следовать путём семейного долга — сейчас это особенно заметно. Малкольм честно силится подбодрить её. Например, сделать взрослый комплимент и сказать, что она красавица. Но он молчит, не зная, как лучше похвалить жидкую копну светлых волос, стянутых тугим узлом, и узкое бледное личико. Словно у фарфоровой куклы, на которую мастер не наложил румян. До той поры, пока недавно отец не решил, что сестра уже взрослая, у неё было несколько таких, в скромных одеяниях монахинь. Малкольм переводит взгляд на истертый кухонной суетой и до блеска начищенный пол. Он тоже светлый, вощёные доски и то кажутся веселее сестры. И задумка с похвалой угасает. Потом Малкольм снова оценивающе оглядывает свою семью. В легком карамельном пару женщины кажутся ненастоящими, словно феи из сна. Малкольму немного больно осознавать, но он понимает — очень скоро они вправду исчезнут из его жизни навсегда. Платья матери и сестры пошиты из одной ткани, от россыпи серо-голубых шашек мельтешит в глазах. Клетку эту Малкольм запоминает навсегда. На то Рождество подарком оказалась скорая встреча с настоящей святой. Которой ожидаемо не вышло из сестры. Пока он проходил сложное обучение сотням важных вещей, которые должно знать будущему главе семьи Левелье, спальня матушки тоже опустела. Но однажды, спустя долгий путь по годам и невзгодам, он совершенно случайно замечает партию яблок в карамели, предназначенных для приютских детей. Тех самые, которых не спутать ни с чем на свете. Ему срочно нужны сласти — настолько срочно, что самому озаботиться этим не хватает времени. И Малкольму выделяют готовые прямо на месте, поступившие в приют милостью сестёр далёкой обители. Так он снова берёт в руки деревянную палочку с особым узором на конце. Так он понимает, что матушка всё ещё жива где-то. Он ничуть не меняется в лице. Узнать об этом вот так было нечестно. И Малкольм принимает решение не наводить справок. Что они могут сказать друг другу? А он вынужденно разрушил уже много судеб и понимает — некоторым не выжить на воле. И верит, что она из таких. Наверное, показалось просто, ведь засахаренные яблоки все друг на друга похожи... Дети, ради которых он и приехал лично в треклятый приют, не постоянные воспитанники. Они — случайность, из тех пташек, которым не терпится упорхнуть и жить, как кривая выведет. Так, как благоразумные взрослые позволить не могут. Нужно срочно оценить — подходят ли они целям Ордена. Они напряжены и смотрят косо. Все выглядят слишком сильными для своего возраста. И довольно неглупыми, что упрощает дело. — Вы ведь любите яблоки в карамели? — доброжелательно улыбается Малкольм. Науку располагающих улыбок он усвоил прекрасно, и в нынешнем положении она как нельзя более кстати. — Очень! — пищит откуда-то из-за спины впереди стоящих ребят тонкий голосок. — Тевак, постой... не надо... — тощий мальчишка, прячущий за спиной девочку явно младше, щетинится, словно напуганная птица. Но смелая Тевак уже тянет розовую ручонку за сластью. — Тева-а-ак, — протяжно играет её именем Малкольм. Она высовывает круглое лицо, чтобы решительно и смело взглянуть на предлагающего. Глаза малышки горят настырством, которого так когда-то не хватало бедной сестрице. Которым, к огромной отцовской печали Малкольма, не была одарена и его дочь. — Тевак... — Малкольм Левелье протянул ей сладость. Они прекрасно поладят. Совсем скоро Рождество, все дети должны быть нарядными, а его девочке в своё время нашили чересчур много платьев в клетку. Она даже не успела их износить. Малкольм подарит одно из них маленькой Тевак, чтобы ей было в чём пойти на Рождественский праздник в Черном Ордене.