spring temptation

Я болью боль твою согрею. Любить же, право, я не смею. Когда настанет смертный час, Твой жалкий бог покинет нас.

Сквозь белоснежное пробиваются вены. Тонкие, как ветви юного деревца, пустившего корни в ещё морозную землю. А кожа — чище холста. Боязно прикоснуться, надломить чужое тело и самому обжечься. Юнги почти не дышит — любуется расцветающим интимом. В руке застыла кисть. Краска не капает. Будто бы всё лишь завороженно наблюдает. А смотреть и правда есть на что. Не модель — послание бога. Только верит ли она в него сама? Лик святой не увенчает белоснежных волос, рассыпанных по хрупким плечам. И клеймо на лопатках — выжженные крылья — виднеются сквозь толщу лёгкой вязки. Белья на ней нет; Юнги неловко отводит взгляд от совсем по-девичьи сложенных форм, прикрытых сиреневыми нитями. Он замечает асимметричность её груди, сутулую спину, будто несёт она вечный крест позорных мучеников. Низ платья едва касается округлых бёдер, затянутых в кружевные чулки. Вот-вот развяжется бант на завязке, так причудливо сотканный в виде бабочки. Но Юнги не смеет тронуть — непорочный идеал совсем не для него. Её зовут Тэхён и на руках тонких разливается море. Вены-реки — Юнги отдельно прорисовывает их — для себя, на ощупь плавая в бездонных водах. Пальцы Тэхён стыдливо прячет, они горят огнём. Током бьются фарфоровые кости, и как только не воспламеняется воздух? Накалённые нити вольфрама ореолом сверкают над контурами образа, бумага по краям желтеет. Юнги старается не упустить ни капли, но знает ведь секрет — глазами всего не почувствуешь. Кожа к коже, импульс сквозь сердца. Да только в глазах Тэхён всё ещё беспробудная зима. Юнги делает шаг назад. Чёрная краска течёт — рука дрогнула. Всё не так, откуда бы взяться тьме в весеннем рассвете? Но белое запятнано, остаётся лишь кровью умыть, очистить грехи, за которые им предстоит нести ответ. И Тэхён говорит совсем тихо, шепчет что-то на периферии сознания. Юнги не различает слов. Глаза его непрерывно изучают сиреневую вязку, торчащие от холода соски и впадину между ключицами, острыми, как ледяное дно айсберга. Тэхён прижимается к нему, губами вышёптывает молитву. Но веришь ли ты в Бога? Юнги на коленях перед ней — как павший раб склоняется к богине. На холсте засыхает краска, чёрные слёзы омыли идеальное творение. Потеря веры в себя — последний грех. Юнги вслушивается в чужую молитву, а руки перебирают завязки на кружевах. Тэхён позволяет почувствовать. Пальцы Юнги, запачканные краской, рисуют настоящих бабочек на открытых участках кожи. Тэхён вздрагивает — в открытую рану на сердце больно впивается осколок. Рвутся нити сиреневые, трескается шёлк. На холодном полу совсем как на сырой земле, но тепло идёт от трения тел. Тэхён расстёгивает чужую рубашку, всё ещё шепча заветные слова. В убеждении сокрыта сила и Юнги возрождается, проникая в девственное лоно природы, готовой к пробуждению в весне. Молебен затихает. К богу больше зова нет. На губах — растаявшие льды, у каждого свои. Тэхён как мягкий пластилин; Юнги лепит из неё совершенное несовершенство. А она цепляется за него, как слабый росток приживается на ветру. Совсем одинокие в своих одиночествах и ничего здесь не попишешь. Вспыхивает ярко-алая прорезь, глубина кровоточит. Боль сквозит по венам, бурлит ядовитыми соединениями. И Юнги принимает роль змея — отпускает на волю, прежде крепко впиваясь. Дрожь не унять. Обратный путь заказан. Сшита бесцветными нитками открытая рана в груди. А за спиной — вновь распущенные крылья. Только бога между ними нет. На холсте по-новому играют краски. Сиреневым маревом оплетена весна. Тэхён водит пальцами по собственной картине — расшитой глубокими царапинами на широкой спине, несмело кутаясь в рубашку Юнги. На устах застыли последние слова, обращённые к богу. Но никто их не услышит там, греховность не закрасить. Юнги чувствует сбитое сердцебиение, не решаясь дышать самому. Их первая весна — соблазна благодать.