Площадки везде одинаковые

      Шел третий год исследовательской миссии «Энтерпрайз» по поиску новых форм жизни.       Третий год вдали от дома, родных планет и систем. Третий год среди бесконечного космического пространства, среди звезд, сказочно красивых, ярких и таких… чужих.       Неожиданно, но весьма вовремя капитан корабля Джеймс Т. Кирк решил высадиться на одну из многочисленных баз Федерации, дабы дать своей команде время передохнуть, восстановить свои силы, как физически, так и психологически.       Поэтому первое, что решил сделать Маккой, получив увольнительную — снять номер в отеле, сложить вещи и напиться в ближайшем баре, потому что алкоголь — самый верный его спаситель, друг и товарищ. Особенно хороший алкоголь, а не та дрянь, которая обычно находится на «Энтерпрайзе» и которую пить может, разве что, Скотти одинокими вечерами в техотделе.       Второе — Леонард хотел просто взять и наконец-то выспаться, почувствовать, что такое о б ы ч н ы й земной режим с такими временными отрезками, как четко обозначенная ночь, день, вечер и утро. В открытом Космосе, которого Боунс так боится и который так ненавидит, ему явно не хватало чего-то такого обыденного и… земного, наверно? Маккой сам не знал, как назвать свои чувства, и во многом логике мыслей мешало количество алкоголя, которое он в себя влил. Не так, чтоб Леонард был пьян, — скорее, мечтал казаться таковым, — но несколько разбитым точно.       «Шоколадный ликер напоследок явно был лишним, » — мелькнула мысль на дальней стороне рассудка. Мужчина направлялся к отелю уже во втором часу ночи, определяя правильность своего пути по находящейся рядом со зданием детской площадке с растущими на ней березами, — весьма необычное украшение для базы Федерации. Ненадолго остановившись, Боунс оглядел утопающую в тени алюминиевую горку, прислушался к шелесту деревьев и хотел было пойти дальше, как уловил тихий скрип качелей в углу площадки. Приглядевшись, он заметил на них сгорбленную фигурку с кудрявой челкой, уныло ковыряющую гравий носком кроссовка. Было сложно не признать в этом худощавом силуэте Чехова с его острыми лопатками и прямым профилем.       И, Маккой сам не понял, зачем, но он решил подойти к одиноко сидящему энсину, забыв о своем желании отоспаться.

***

      Площадка была самая обычная — с красно-желто-синими стенами, шумящими горками и деревянными лесенками, а вокруг нее, тихо шепча что-то на своем, стояли по периметру длинные, тонкие березы. Нежные, плавные ветви спускались вниз, скрывая качели от посторонних глаз, укутывая их зеленым покровом. Паша медленно покачивался из стороны в сторону, отталкиваясь носком кроссовка, ковыряя насыпанный там гравий. Если не оглядываться вокруг, не устремлять взгляд вверх, можно было представить, что он вновь маленький мальчик с Земли, из далекой России, сидит поздним вечером около дома и очень не хочет идти в квартиру — ведь на улице так красиво, загадочно и пустынно, — а над головой подмигивает ему Большая Медведица, бегут куда-то Гончие Псы и скалится огненной ухмылкой Дракон. Паша улыбнулся, вспоминая свое наивное детство, проведенное вместе с трепетной мечтой когда-нибудь побывать в Космосе, увидеть вживую и полыхающего Дракона, и добрую Медведицу, и вечно спешащих Псов. Что же, мечты имеют свойство сбываться. Но сейчас Чехов куда больше хотел бы вновь вернуться в знакомую ему Солнечную Систему, к давно известным планетам и звездам, а главное — к друзьям и семье. Он вспоминал свой родной город, полный маленьких узких двориков с желтыми одинаковыми домами и высокими зелеными деревьями, вспоминал крохотную квартиру, маму с тугим пучком волос на голове и с большими шершавыми ладонями, что ласково гладили его макушку и шутливо щелкали по носу, вспоминал отца — тот появлялся редко, но каждый раз с чем-то вкусным или интересным, иногда с шоколадкой, а иногда с модельками космических кораблей или чем-нибудь таким. Вспоминал старую бабушку с хриплым голосом, грубыми пальцами и безмерно нежной душой, дедушку с его любовью к гитарам и музыке. Паша прокручивал в голове свое детство, такое же далекое, как и сама мать-Земля, прокручивал воспоминания, прокручивал свою жизнь, будто сидел один в пустом кинозале и смотрел пленочный фильм на огромном экране. Вот спешно пролетело отрочество с его заморочками, переходным возрастом, огромным количеством книг и прогулами уроков ради лишнего часа в библиотеке или похода в захолустный Планетарий, который вряд ли был способен вообще показать-рассказать нечто действительно интересное. Следом проносилась юность, поступление в Академию, переезд в совершенно другую страну ради обучения, знакомство с новыми людьми, с настоящими знаниями, и тогда Чехов чувствовал — мечта, вот она, рядом, поймай и исполни.       Он и поймал.       Поймал настолько, что сидит теперь на чужой площадке в чужом Космическом пространстве, смотрит, задрав голову, на совершенно чужие звезды, такие яркие и красивые, действительно красивые, настолько, что слепят своими пурпурно-золотыми красками с зелеными переливами и насмешливыми подмигиваниями (не то, что у добродушной Большой Медведицы в детстве). Паша смотрел вверх и пытался найти глазами путь домой, туда, куда так стремилась душа его, по чему тосковало и ныло сердце.       -Энсин Чехов? — вдруг тихо окликнули его сбоку. Он вздрогнул от неожиданности, вылез из своих, омутом затягивающих обратно, мыслей и обернулся. Перед Пашей, опершись на перекладину качелей, стоял Леонард.       -Доктор Маккой? — ответил ему юноша несколько растерянно-испуганно.       -Все ли с вами хорошо? — в голосе сквозит нотка непонятной, ни к чему не обязывающей заботы. И это отнюдь не врачебная этика, Паша слышит искренность слов Боунса, и совершенно не видит его лица. Но оно ему и не нужно, чтоб понять гамму эмоций, переливающуюся внутри мужчины. Какое-то время помолчав, Чехов несколько рвано выдыхает и начинает говорить. Про семью, Россию, родной город, про свои воспоминания и мечты, прерываясь на истории, усмехаясь над собственной наивностью и качая головой, взахлеб, спонтанно, перепрыгивая с темы на тему, начиная следующую, не закончив прошлую, и все это время — смотря прямо в глаза, открыто, честно, протягивая Маккою всего себя на ладонях, без утайки и страха. Леонард слушает, слушает, и он поклясться готов, что в зрачках Паши рождаются сверхновые, разлетаются снопами искорок во все стороны двух маленьких Космосов. Боунс не понял, когда Чехов закончил говорить. Понял только, что наступила между ними тишина, а Паша просто продолжает смотреть, кажется, ожидая чего-то, кусая тонкие губы и зажимая ладони между своих коленей.       Маккой готов задохнуться от этого взгляда, от напряжения между ними, понимая, что, кажется, проигрывает в этой игре в гляделки. Он медленно склоняется вниз, к лицу Чехова, но тот сокращает расстояние быстрее, целуя неуверенно, но настойчиво, ища в этом слиянии душевное успокоение, решение проблем своих и силы идти дальше, а также — долгожданную поддержку. Леонард согласно дарит ему то, в чем так нуждается это маленькое кудрявое солнышко, притягивая к себе, согреваясь от теплых лучей, которые не исчезнут даже ночью, которые вообще никогда не исчезнут, слишком уж яркое, вечное, желанное у них сияние. Когда Боунс углубляет поцелуй и прижимает мальчишку, заключая в крепкое кольцо собственных рук, Чехов успевает лишь подумать, что, в принципе, родина — это не только город, в котором ты вырос, и не люди, взрастившие тебя, а еще и объятия любимого человека, даже если над вами сияют незнакомые звезды.       А главное — площадки-то все равно везде одинаковые.