не закрывай книгу

— Мы едва знакомы, но ты мне уже нравишься, — на черно-белой иллюстрации кудрявый главный герой облизывает острым мягким язычком пухлые плотные губы. — Скажи, что наши чувства взаимны, — он проводит сильной мощной ладонью по мягким завиткам жестких волос и очаровательно улыбается, обнажая белоснежные зубы. Дима смущенно отводит глаза и наигранно, театрально хмурится, но Станиславский бы поверил. — Не так быстро, я ведь только начал читать, — Дима медленно перелистывает страницу, скрывая портрет обаятельного главного героя под мягкой шелестящей страницей. — У нас еще, — Ларин задумчиво перелистнул до самого конца книги, положив руку на начатую страницу, и вернулся обратно, — еще целых двести страниц, Юра, думаю, ты успеешь мне понравиться. Буквы стремительно несутся под темными глазами Ларина, остывающий на тумбочке чай издает приятный мятный запах, оставляя во рту приятное послевкусие, пальцы жадного читателя впиваются до побеления в потрепанный глянцевый переплет на сбитый уголках книги, которая завораживает своей простотой и энергичностью с первых строк. Дима нежно гладит черные чернильные буквы колких и остроумных реплик главного героя этого бушующего рассказа — прелестного Юрия Хованского, гангстера, прославленного преступника, ступившего на темную тропу бессердечной мести и правосудия. Ничего необычного, но Дима не судит о книге по обложке, и он решился взять эту книгу, ничем не примечательную, лежащую на дальней полке пыльной темной библиотеки и находящуюся в потрепанном состоянии. Под глазами Димы стремглав, перешагивая семимильными шагами целые страницы, целые главы, несется история жизни будто живого, реального человека, несущего через свою жизнь бремя тяжких воспоминаний и ответственности за ошибки прошлого. Юра не называет свои поступки благородными, и в книге все еще царит закон, но все это было пропитано жаждой сделать выдуманный неизвестным автором книги мир более чистым, пожертвовав своей чистотой. Захлебываясь в бесконечном потоке пронизанных злопакостной душевной чернотой и мягким солнечным светом букв, теряя счет времени и счет выпитым чашкам чая, Дима тонет в книге, все больше и больше знакомясь с Юрой, все больше и больше...влюбляясь. — Не думал, что ты убьешь своего друга, — Дима преспокойно выдыхает, поднося к губам полупустую чашку остывшего несладкого чая. — Я был о тебе лучшего мнения. — Теперь ты возненавидишь меня, — не то спрашивая, не то утверждая, говорит Юра, вновь облизывая необыкновенно нежные для такого жесткого человека пухлые губы. — Просто ты должен понять меня, — он виновато опускает глаза, сцепив крепкие, мозолистые, пропахшие бездымным порохом ладони в замок, переплетая пальцы. — Я и книга — мы живем отдельно друг от друга. Она тащит меня за собой, она не дает мне жить свободно. Я живу по-настоящему лишь в твоей голове, — шепчет он, но его слова кажутся такими громкими, словно Ларин, всегда глухой к внешнему миру, слышит гром на черно-синем небе. — Я жив лишь благодаря тебе. Дима жалеет о своих словах; он ласкающе, нежно, утешающе проводит пальцами, боясь сильно надавить, небрежно коснуться, по мягкой, чуть шершавой, старой бумаге, по глубокому чернильному следу, по тонким, тяжелым, объемным завиткам необычных кудрявых волос, искусно выведенных тонким пером художника, по линии скул и массивной нижней челюсти, по широкой шее, крепким покатым плечам и худощавой мускулистой руке, лежащей на подлокотнике старого черного кресла с потрепанной обивкой. — Что написано пером, то не вырубишь топором, — вспоминая народную, старую, как свет, мудрость, сообщает Дима, видя загорающееся счастье в глазах Юры, и ставит остывшую пустую фаянсовую чашку на прикроватную тумбочку. Хованский не поднимает ослепленных счастьем глаз на Диму — он вцепился взглядом в свою руку, в место, куда его последний раз коснулся Дима. — Ты тоже чувствуешь меня? — тихо спрашивает Юра, выжидающе смотря в глаза Димы. — Я чувствую, когда ты касаешься меня, как ты проводишь пальцами по моей коже, как трогаешь мои волосы. Это необыкновенные ощущения. Всю свою жизнь я ощущал лишь удары, пули в своем теле, а сейчас ты привнес в меня что-то новое. Я не знаю, как описать это, — он рдеет, положив на свой сжатый на подлокотнике кулак свою ладонь. Он вздыхает и зажмуривается. — А ты чувствуешь это? Надеясь ощутить желанное касание, желая ощутить его по-настоящему, Ларин неверяще дергает рукой, не понимая, что за сила движет им в эти секунды, и касается пальцами руки Юры, медленно приближая книгу к лицу, чтобы увидеть в мельчайших деталях все-все, что происходит, но тщетно — под мягкими подушечками его пальцев лишь холодная, неживая, чуть шершавая бумага, пропитанная запахом пыли, библиотеки и угольного цвета чернилами. Из груди Димы вырывается неподдельных вздох отчаяния, он огорченно смотрит на Юру, горько, безумно улыбается и отрывает пальцы от страницы. — Ты всего лишь моя выдумка, ничего большего, — заверяет сам себя Дима, закрывает книгу с громким, но мягким хлопком, вложив меж нужных страниц закладку, гасит лампу и закрывает глаза, страстно желая проснуться в одной из глав этой фантастической истории и быть рядом с Юрой. *** С восходом холодного, серо-белого осеннего солнца Дима вновь нетерпеливо раскрывает книгу, резкими неловкими движениями выдергивая закладку за крошечную нить, перелистывая выпавшие из его пальцев светящиеся в настоящем, солнечном, пусть и холодном, свете тонкие страницы. Его дыхание восторженно замирает на каждом остросюжетном моменте, словно это не он с таким упоением читает книгу, а его душа и тело сами переживают каждый момент, каждое слово вместе с Юрой. Он вздрагивает и улыбается, когда ловкий Хованский уворачивается от очередной гнетущей опасности и селится на некоторое время в омуте такого же хрупкого спокойствия, где он думает над собой, над своими действиями, поступками, вороша поднимая в мыслях, как опавшую сгнившую листву, свое трагичное прошлое и потерянную любовь и семью, которых он давно похоронил у обваленных перегородках того, что осталось от него самого. На небольшой иллюстрации Юра был изображен все в том же кресле, в той же позе, но уже склонившим голову в думах и крутящим в руках баночку с лекарствами. — Ты в своем уме?! — Дима тыкает в книгу указательным пальцем, и словно от неожиданности, Хованский роняет из рук склянку, и та разбивается вдребезги о холодный пол. — Я нигде не нужен. Ни в книге, ни в твоей реальности. Я — ничтожество, — Юра пожимает плечами и принимается собирать острые осколки с пола. С его пальцев стекала чернильная кровь, орошая пол маленьким хрустальными капельками. — Я не способен ни на что. Даже повлиять на сюжет книги. Я не умру. Я буду мучаться, но моя жизнь останется со мной. Все, что происходит мо мной — бесконечное колесо. Я не могу ничего, как кроме убивать, страдать, убегать — эту роль мне дал автор этой книги. Они видит меня таким, а я другой. Он сделал меня зацикленным на этом, и выхода нет, — Хованский бросает на пол таблетки и осколки, взмахивая руками. — Мы ведь похожи в этом. Ты тоже не видишь в жизни разнообразия, ты так же болен, как и я. Дима поморщился. — Смотри, — Хованский резко, порывисто дергается к краю страницы, пытаясь выйти из комнаты, пытаясь выбраться из этой темной узкой картинки наружу. Он утыкается в невидимую преграду и принимается бить по ней кулаками, причиняя боль израненным пальцам. — Видишь, — он останавливается, тяжело дыша. — Я ограничен этой картинкой. Я ограничен текстом книги. Я жив и свободен лишь в твоей голове, — Юра поджимает губы и откидывает голову назад. Он рассматривает потолок с серьезным видом. — А ты сам так же ограничен. Ты не встаешь с кровати, пьешь чай. Ты не выходишь на улицу. Ты разговариваешь с чашкой чая или смеешься над шутками дивана, находя в них лучшего собеседника. Ты безумный гений, который способен оживить все на свете силой своей мысли. — Я всего лишь забытый богом шизофреник, — Дима не может скрыть слезы — почему же его фантазия в тысячи раз умнее его самого? Или же это не просто фантазия? — На самом деле, в жизни мы не всегда те, кем бы хотели быть, — вздыхает Юра. *** Ларин опять потерял весь день за книгой. Глаза слезились, сон одолевал, но ему ничего не могло стать костью в горле. Хованский замирал на отдельных страницах в разных позах, но он не поднимал на Диму своего взгляда. Стыд, смущение мягким серым румянцем ложились на его щеки. — Поцелуй меня, — на одной из страниц книги — портрет главного героя. Ниспадающие на лоб мягкие волосы прикрывали его шрамы пышными кудрями, выразительные глаза, правильные черты лица. Юра смотрит Диме в глаза и кусает свои губы, оттягивая нежную кожу. И Ларин, поднеся книгу к лицу, мягко целует контур губ, смазано проводя губами по нежной, внезапно показавшейся ему шелком, бумаге, вдыхает необыкновенный запах бумаги и чернил, переплета и пыли. Он закрывает глаза, всем сердцем желая ощутить под своими губами настоящую кожу, и, может, ему на секунду даже почувствовалось это необыкновенное, желаемое тепло губ, но это было не так. Ларин хочет, мечтает коснуться его настоящих губ, рук, волос, кожи, но он лишь гладит руками пожелтевшую страницу. Его мечты — нереальны, он никогда не сможет сделать их реальными. *** Ларин и правда не помнит, с каким промежутком мимо него проносится время — то медленно, то быстро. Это его проблема, и он с ней не борется. Он знает, что время рано или поздно приведет его к могиле. А ему уже все равно, что жизнь, что могила. Он сгорел давно. Он один по жизни всегда. Один с болезнями, один с голосами в голове, один в этой неуютной съемной квартире. Но он нашел новый смысл жизни. Он открывал книгу и закрывал ее, и видел там Юру, и его любовь к нему росла с каждым прочитанным словом в книге. Он наполнялся чем-то новым, уже забытым и еще не изведанным. Видев Диму, Юра широко улыбался, растягивая контур чернильных глянцевых губ, просил Ларина поцеловать его и задавал ему много разных глупых вопросов. Дима и правда не замечал времени. Он, касаясь страниц руками, обнаружил, что до конца оставалось каких-то пять страниц; Хованский убегал от правосудия, но оно наступало ему на пятки. А затем — тюрьма, одиночная камера, воспоминания, ради которых и было все это затеяно, и Ларин дрожащими от бессознательного страха руками перелистнул предпоследнюю страницу. Вновь — черно-белая комната, темень, черной тушью заливающая крошечную квадратную одиночную камеру, крошечное решетчатое окошко, через которое белый свет ложился на пол строгими полосками и падал на расправленную кровать и сгорбленный у стенки силуэт Юры. — Я переживаю рождение и смерть уже не один раз; и каждый раз это все так же холодно и одиноко, — Юра поднял голову и прожигающим, грустным взглядом посмотрел на Диму. — Я переживаю свою жизнь уже в десятый раз, рождаясь и умирая со старыми воспоминаниями; но еще никогда моя жизнь, слышишь, Дима, никогда, не была такой красочной, как с тобой, — он сорвался на гулкий шепот, затем вскочил с кровати и сделал шаг в середину комнаты. — Я люблю тебя. — Я тоже, — прошептал Ларин, вновь проводя пальцами по нарисованным кудрям Юры. — Не закрывай книгу, прошу, я не хочу умирать, — прошептал Юра, не скрывая слез, блестящих в белом свете. Потрепанные обложки книги сомкнулись. Ларин погладил истертый переплет, замирая и чувствуя на его обложке какое-то знакомое тепло. Завтра он вновь откроет книгу и познакомится со своей любовью.