«Хладнокровному мужчине нельзя доверять, Детка, не верь в его ложь. Хладнокровному мужчине нельзя доверять, Он полюбит тебя, а потом оставит выживать. Есть одна вещь, которую ты должен понять - Хладнокровному мужчине нельзя доверять. Я только и делаю, что сижу и задаю себе вопрос: "Почему я был таким храбрым?" И каждый раз мне напоминает обо всём Чувство стыда, да... Нельзя доверять хладнокровному любовнику, Нельзя доверять хладнокровному рабу. В конце концов, они просто сведут тебя с ума. Есть одна вещь, которую ты должен понять — Хладнокровным нельзя доверять, Хладнокровным нельзя доверять, Хладнокровному мужчине нельзя доверять...» Cold Blooded by The Pretty Reckless
— Простите, герр, но у нас нет свободных номеров с раздельными кроватями, — мило сообщает девушка со стойки администратора. Юрий читает её имя с бронзового бейджика, подкалывающего алый, словно пионерский галстук, — «Ингрид» — и только фыркает: не то что бы его особенно это беспокоило, в конце концов, скоро будет полгода с тех пор, как они делят с Виктором одну общую постель втайне ото всех — ну, кроме Кацудона, Милочки и Георгия, разумеется. — А двухкомнатный люкс? — Простите, — снова быстрый взгляд в монитор, — перед съездом спортсменов по фигурному катанию всё выкупили несколько недель назад. Остались только совмещённые номера. Юрий молчит, отчаянно злится на Виктора, забывшего внести бронирование, на идиотское интервью, посвящённое фигуристам, участвующим в будущем Гран-при. Злится на Викторово жёсткое правило заселяться вот в такие убогие гостиницы в десяти километрах от черты города и менять их не реже двух раз в неделю. — Ну давайте то, что есть, — требует он, получает затёртый металлический ключ, расписывается и отправляется на поиски апартаментов. Комната оказывается спрятанной за множеством поворотов на третьем этаже в самом конце коридора — но и на этом пиздатые сюрпризы не заканчиваются. Когда Юрий отпирает деревянную рассохшуюся дверь с искомым номером триста тридцать восемь, навстречу выходит молоденькая китаянка в банном халате и с дурацкой купальной шапочкой на голове. Она взвизгивает, роняет шампунь из рук и, прижимая руки к худой груди, пятится назад, в темноту. Юрий хмурится — ну и на кой чёрт ему нужна эта китайская девка, плоская и страшная, как атомная война? Бонусная услуга от администратора? Подарок от поклонников? Шутка Господня, чтобы он, Юрий, наконец, раскаялся и встал на истинный путь гетеросексуальной любви? Мглу прорезает узенький квадрат тусклого цвета, щёлкает на два оборота замок. Ах, вот что это такое — совмещённые номера: две комнатки, объединённые узеньким коридорчиком и общим санузлом сбоку. Твою мать. Сам будешь ублажать эту китайскую нацию, Никифоров, или же научишься, наконец, закрывать за собой двери в ванную. Юрий отпирает дверь собственной комнаты, вслепую находит выпуклый выключатель и опускает на пол сумку с немногочисленными вещами, ноутбук и фикус в новом голубеньком кашпо. Что ж, комната как комната, — он ожидал худшего. По крайней мере, здесь есть большая кровать с тяжёлым литым изголовьем, есть плазменный телевизор, есть вайфай, есть даже мини-бар в холодильнике, а большего ему и не надо. Вернее, надо — только Виктора рядом.***
Их взаимоотношения с Виктором, начавшиеся с боли одиночества и тоски, эту боль лейтмотивом вели на протяжении всего периода, что они были вместе, обрастая ежедневными табу: никаких проявлений нежности на публике, никаких якобы случайных прикосновений, никаких совместных фото в инстаграме, никаких сообщений на публичных страницах, косвенно касающихся друг друга, никаких интервью о собственной личной жизни. Раза три они чуть не попались — дважды по вине Юрия, когда он почти беспалевно отсасывал Виктору на задних сидениях французского кинотеатра, и ещё один — из-за Виктора, который никак не мог дотерпеть до гостиничного номера — или хотя бы до запирающейся на ключ душевой. Юрия свой почти совершеннолетний (но ещё нет) возраст не беспокоил. Беспокоило это, пожалуй, только Виктора. О, Виктор. Виктор — грёбанное совершенство. Виктор — чёртов идеал, своими серебряными коньками взлетевший на пьедестал всенародной любви. Виктору двадцать восемь, и Виктор — завидный холостяк с русского севера, улыбчивый, нежный, с трогательным, почти юношеским взглядом голубых глаз под пепельными ресницами. У Виктора — активированная соулмейтовская метка, русское слово «тринадцать», выписанное готическим шрифтом на внутренней стороне правого предплечья, то мягко мерцающее плавленым золотом, то вспыхивающее кровавой страстной киноварью. Виктор не стесняется носить рубашки с коротким рукавом, демонстрировать метку на глянцевых фото — но на любые вопросы Виктор только отмалчивается, отшучивается, прячет таинственную избранницу в тени за собой. Виктор имеет роскошную квартиру-студию в центре дождливого, романтичного и увитого Ёрмунгандом-Невой Санкт-Петербурга, имеет персональных стилистов и поваров, имеет множество поклонников и поклонниц и, по самым обсуждаемым слухам, имеет роман с американской фигуристкой Эшли Вагнер, якобы ждущей от него ребёнка, который наверняка появится на свет уже в чёртовых коньках. Чужие грёзы — это, конечно, прекрасно. Но… В действительности же сухие факты оказываются не столь радужными — или очень даже радужными: смотря под каким углом и значением поглядеть — и невероятно далёкими от истины: Виктор ночует в убогих гостиницах — наподобие этой «Polaris» — с картонными стенами и старыми скрипучими кроватями на окраине разных городов и столиц. Виктор носит удобные спортивные штаны, любимые и чуть протёртые на коленях, Виктор кутается в тёплые свитера, натягивая длинные вязаные рукава до самых запястий, Виктор питается лапшой быстрого приготовления, потому что устаёт и ленится готовить. И вместо романа с Эшли Вагнер имеет самого Юрия с его шестнадцати лет, почти каждую ночь втрахивая того в матрац/стол/подоконник/стену (подчеркните нужный вариант). Чрево Юрия не создано для рождения детей, навеки поло и бесплодно, — Виктор называет Плисецкого «Мой малыш» и трогательно целует в шею чуть ниже светлых, мягких завитков волос. А Юрию уже семнадцать — вернее, скоро семнадцать с половиной, как он любит повторять. У него длинные соломенные волосы ниже худых плеч, светлые зелёные глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, долговязое, восхитительное гибкое тело, и взрослый красивый любовник почти двадцати девяти лет. Юрий тренируется с ним к предстоящему Гран-при в поте лица — днём на катке и ночью в постели. Юрию скоро семнадцать с половиной — он легко перешагивает соревнования юниоров и выступает во взрослой лиге, — танцует-живёт на льду, непринуждённо исполняя тройные аксели. У Юрия своя армия почитателей его удивительного таланта, едва ли меньшая, чем у самого Виктора, свой костюмер и соулмейтовская бледно-красная метка во всю внутреннюю сторону левого предплечья. «Сколько тебе лет?» — интимно вспыхивают угловатые буквы, словно выведенные маркером, переливаются глянцевой рябью, и Юрий даже на время тренировок не расстаётся с длинными чёрными перчатками до сгиба локтя. «Сколько тебе лет?» — ворчливо интересуется Яков и смотрит на Юрия снизу вверх, будто бы сканирует, гипнотизирует блёклым внимательным взглядом, как у змеи. «Сколько тебе лет?» — восхищённо спрашивает его красивая рыженькая девочка лет одиннадцати, Милочка, когда Юрий впервые мастерски, без помарок, исполняет тройной тулуп. «Сколько тебе лет?» — приветливо машет рукой Виктор, и метка тревожно горит, тает от его улыбки и сильного, бережного рукопожатия. «Мне пять лет», — Юрий боится этого Якова, укрывается ненароком за дедушкой, как за стеной. «Мне восемь», — отмахивается Юрий. Подумаешь, тулуп. Есть ещё к чему стремиться. «Тринадцать мне», — Юрий старательно прячет, давит в себе бередящие душу неясные чувства, томлёные, терпкие, как пряный зелёный чай, — Виктор кусает губы и будто бы случайно проводит левой ладонью вдоль своей правой руки. Чужие грёзы — это, конечно, прекрасно. Но… Виктор носит множество, чёртово бесконечное множество масок — одну поверх другой, — и каждую совместную ночь Юрий срывает, жаром собственного тела растапливает их, силясь, наконец, добраться до самого естества. Виктор не любит быть беззащитным, обнажённым душой, показывать другим нежное, ранимое, исполосованное давними шрамами нутро, — он заново обрастает снисходительной иронией и льдом, отстраняется на чёртовы двенадцать лет, крепко вжимая Юрия своим горячим сильным телом в постель (будто бы сам Юрий — против). Юрий, наверное, самая большая ошибка в Викторовом жизненном пути. Виктор — самая большая боль в Юриевом существовании. Сокращаясь друг в друга мышцами, раскрывая собственные тела, они не распахивают навстречу душ, предпочитая замалчивать-замаливать собственные проблемы сорванными тайком поцелуями. Барьер возраста незримо стоит между ними и порой кажется, будто бы он не сужается, а только растёт за счёт недосказанности и фальши — Виктор считает его, Юрия, вечным ребёнком, опекает даже не по-братски — несколько по-отечески, кутает в приятную липкую ложь и позволяет поклонницам целовать себя в щёки. Юрий носит с собой календарик в кармане толстовки, смешной, девчоночий розовенький календарик с отрывными листочками — подарок от Юко. Каждый прошедший день он с наслаждением зачёркивает чёрным маркером, каждый прошедший месяц-листочек сжигает в сизый пепел над фикусом. Листочков остаётся восемь, месяцев до совершеннолетия — почти десять, а время идёт так чертовски быстро… и так чертовски медленно.***
— Ты стыдишься меня, — говорит Юрий неделю назад с глухой-глухой тоской, ноющей где-то под рёбрами. Метка чуть вспыхивает, предупреждающе пощипывает, не стоит, мол, — но Юрию уже всё равно. Они снова переезжают на другую тренировочную базу, — на этот раз в Стокгольм, похожий на Санкт-Петербург своей неповторимой архитектурой, тёмными водами протоков озера Меларен и многочисленными мостами, — сдают грузчикам запакованный багаж, проходят регистрацию на посадку. …Вернее, переезжает пока один Юрий, Виктор без него отправляется в солнечный Неаполь по каким-то своим очень срочным делам. От шума и гула у Юрия закладывает уши, виски наливаются свинцовой тяжестью. Из этого мира — шумного, грязного, суетного, словно многоликое чудовище, хочется поскорее исчезнуть в мир чистых, свежих простыней, горячей ванны с розовой солью, ароматного чёрного кофе, украдкой выпитого на пустых трибунах, и тренировочного льда. — С чего ты взял? — удивлённо хмурится Виктор, взглядом пересчитывая свои многочисленные яркие чемоданы. — Что за глупости ты вбил себе в голову, Юра? Юрий только вздыхает и отворачивается. — Ты же сейчас снова сбегаешь — и от меня, и от моего вопроса. Виктор крепко ловит его за запястье, перехватывает за подбородок и резко тянет вверх, смотрит даже не в слезящиеся обидой и непониманием глаза — смотрит в самую душу. Метка уже не пульсирует — горит синим пламенем, и Юрий часто-часто дышит сквозь стиснутые зубы. — Юра, я не сбегаю, честное слово. Мне просто нужно уехать — всего лишь на несколько дней. Быть может, я вернусь даже раньше, чем ты успеешь соскучиться. Юрий только головой качает — как будто это возможно. Каждый день, каждый час, каждая минута, каждое мгновение, проведённые без Виктора, — настоящая пытка, почти героиновая ломка. Порой Юрию кажется, что Виктор влился в его пересоленную жизнь драгоценным кислородом и морфием — исчезнет Виктор, медленно исчезнет-увянет и сам Юрий вслед за ним. — Ну же, малыш. Это время ты прекрасно проведёшь без меня. Виктор близко-близко склоняется к нему, замирая, — и Юрий невольно жмурится, ждёт поцелуя, губами ловит тёплый воздух у викторова рта. От ожидания его чуть потряхивает, метка наливается предвкушающей негой и… И ничего — совсем ничего! — не происходит. Юрий неверяще слышит удаляющиеся шаги — каждый из них чётко, будто звучным, раскатистым ударом в гонг, отпечатывается в памяти — и обессиленно опускается на собственный чемодан. Юрий горько улыбается, в кровь закусывает белые губы, и ладонью накрывает воспалённую метку. Виктору тоже больно — но почему? Разве они не могут быть счастливыми без этих глупых условностей, без оглядки на чужое никому не нужное мнение? Видимо, нет, не могут. Чёртовы двенадцать лет — непреодолимая пропасть. Неважно, сколько лет в итоге будет Юрию, — шестнадцать, восемнадцать или двадцать два — для Виктора он навсегда останется ребёнком, малышом, забавной игрушкой. Соулмейтом, выбранным случайной насмешливой улыбкой судьбы. Впервые за полгода Юрию снова отчаянно хочется наебениться до беспамятства, до темноты в глазах и жизни без Виктора.***
В общем крохотном душе нет горячей воды — наверняка чёртова китаянка всё извела на себя. Юрий встаёт под ледяные упругие струи, подставляет лицо, смывая дорожную пыль. Волосы намокают, спадают на лицо, пена шампуня стекает по плечам. Боль в метке постепенно угасает, но полностью не проходит — остаётся где-то на периферии сознания, сливаясь с гулким биением сердца. «Вик» — «тор», «Вик» — «тор» — сердце Юрия уже давно живёт по своему собственному ритму. Юрий выходит из душевой, растирается докрасна полотенцем, отогревает замёрзшие ладони собственным дыханием. Внутри словно расползается тонкий лёд, метку сжимает короткой судорогой. Юрий ещё помнит, как топить эту стужу текилой, как заедать эту горечь кислым лаймом и солью. От предвкушения у него сладко сводит низ живота — идея до приезда Виктора уйти в алкогольный клубный дурман кажется заманчивой как никогда. Дверь внезапно рывком распахивается, китаянка от неожиданности тоненько вскрикивает, когда обнажённый Юрий раздражённо оборачивается к ней через плечо, и спешно покидает ванную, запираясь в своём номере на два оборота. Юрий уходит к себе, выуживает из мини-бара бутыль виски. Настроение чуть приподнимается, когда Юрий смотрит по телевизору какие-то мультики, смеётся — или же это выпитый виски смеётся вместо него? Телефон как назло молчит — ни ожидаемого звонка, ни даже смс в одно короткое слово «Жди». Бутыль виски незаметно почти полностью пустеет — под детский смех Юрий засыпает на неразобранной постели до завтрашнего вечера, до бледного золотистого заката с румяными розовыми облаками.***
Виктор неожиданно приезжает на следующий день к этому чудному стокгольмскому закату, заметно уставший, пропахший насквозь дождём, порохом фейерверков и молочным, приторно-сладким кофе с корицей. Юрий сонно трёт глаза, мучаясь не то от сонного похмелья, не то от похмельного сна, и вскакивает с кровати. Помогает Виктору стащить насквозь промокшее шерстяное пальто, недоверчиво и крепко-крепко обнимает со спины, вдыхая знакомый древесный одеколон, — невероятно соскучился. Виктор тихо смеётся, треплет Юрия по чуть влажным волосам и разматывает длинный бежевый шарф. На шее у него — марлевая повязка, туго обмотанная пластиковой плёнкой. Юрий заинтригованно тянется к ней, проводит вдоль самыми кончиками пальцев, однако Виктор спешно перехватывает того за руку и качает головой — мол, нельзя. — Что у тебя там, татуировка? — с ревностью спрашивает Юрий. Наверняка татуировка. — Много будешь знать — скоро состаришься, — мягко шутит Виктор, но Юрию совершенно не смешно. Любое упоминание о возрасте, пусть даже и вскользь, — как ножом по сердцу. Юрий мрачнеет, опускаясь обратно на кровать, и подбирает под себя ноги. — А мне намного не надо, знаешь ли, — всего лишь на год или два, — огрызается он и допивает оставшиеся два глотка виски прямо из горла бутылки. У Виктора опасно темнеют глаза, из аквамариновых превращаются в штормливые серые. — Юра, мы ведь это уже обсуждали — никакого алкоголя в твоей жизни до восемнадцати лет. — Да-да, помню, как же. Никакого алкоголя до восемнадцати, никаких рыжих татуированных мальчиков и баров с названием «Пятница Тринадцать». Может, и секса до восемнадцати у меня не будет — или мне уже поздно строить из себя целку? — скалится Юрий — выпитый впустую, без закуси виски развязывает ему язык. Метку обжигает коротким, сильным всполохом, словно языком открытого пламени, — Юрий роняет бутылку из пальцев, сдавливает запястье, баюкая и осторожно прижимая его к собственной груди. — Да что я не так сказал? — вспыхивает Юрий сквозь болезненные слёзы, вскидывает голову и осекается. В глазах Виктора девятиваловой волной, как с картины Айвазовского, плещется вина, — каждый её укоризненный укол горит у Юрия в метке. Виктор устало опускается на постель, горбится, пряча лицо в ладонях. — Юра, — начинает он — и тяжело-тяжело вздыхает: широкие плечи, обтянутые голубой тканью пуловера, мелко вздрагивают, — не делай мне ещё больнее, чем есть. Пожалуйста. Если бы я мог что-либо изменить… — Ты бы нихрена не изменил. Не мы выбирали друг друга, метки сделали это за нас. — Тихо говорит Юрий, скрещивая руки на груди. Как будто от этого — легче. — Не так-то просто смириться мне с мыслью, что я педофил, малыш. Юрий весело фыркает. — А мне не так-то просто смириться с тем, что ты до сих пор никак не понимаешь — мой возраст не помеха. Мне не всегда будет семнадцать. Виктор, отгибая смятое покрывало, осторожно ложится в кровать, — Юрий тут же подбирается к нему, обнимает за талию, крепко сцепляя ладони в замок, и вжимается босыми заледеневшими ступнями тому в щиколотки. — Ни одного звонка, ни единой грёбанной смски. Зато фотки собственной задницы и Неаполя по двадцать раз на дню — это, видимо, норма. — Прости, малыш, — так же тихо отвечает ему Виктор. — Но за всё это время я ни разу не входил в интернет. Все соцсети с общей страницы вела мой менеджер Алиса. — О да, Алиса прекрасно знает твой лучший ракурс. Юрий молчит, под своими ладонями ощущая гулкое биение сердца напротив. Багровый закат медленно угасает — и последний бледный луч солнца тонет в сизых сумерках. — Я так тебя люблю, — едва слышно шепчет он, прячет своё лицо в темноте, прижимаясь пылающими щеками к викторовой спине. Три с половиной года упорных, маниакальных тренировок на катке, почти целый год за границей, потраченный впустую на пьянство и тусовки, ещё полгода туманных полупостельных-полутренерских отношений с Виктором — ровно столько Юрию требуется, чтобы выразить, наконец, эти грёбанные чувства в единое предложение и, дрожа от стыда, признаться в них человеку напротив. Спина в его объятиях каменеет, беспомощно сжимается в натянутую струну, — Юрий целует сгиб шеи, губами ведёт вдоль плёнки, запускает ладони Виктору под свитер, оглаживая впалый живот. Расстёгивает тугие пуговицы на синих джинсах, — Виктор неожиданно его останавливает, накрывает своими руками его пальцы, когда Юрий касается обнажённой горячей кожи. — Ты точно хочешь этого, малыш? — сдавленно спрашивает он. Юрий только ухмыляется в ответ. — Я что, похож на того, кто не хочет? Юрию на глаза опускается сухая, жёсткая ладонь, полумрак сменяется кромешной тьмой, — но больше не страшно. Матрац пружинит, чуть прогибается под викторовыми коленями. Долгожданный поцелуй клеймом обжигает губы — Юрий разбрасывает ноги, опрокидывает Виктора на себя. Метка интимно вспыхивает, когда Виктор выцеловывает узкие тонкие ключицы, ведёт ртом вдоль рёбер к поясу спортивных штанов, — Юрий выгибается, глухо стонет, когда Виктор собирает языком прозрачную пряную смазку с головки и берёт у него в рот, сжимая ладонями его обнажённую задницу до алых пятен. Юрий задыхается, мечется, — слишком много, много всего: эмоций, прикосновений, удовольствия… Слишком много Виктора. Чтобы дать себе короткую передышку, Юрий толкает Виктора в плечо, нависая над ним, долго целует, смакует свой собственный вкус с чужих губ. Этот Виктор в мятом, до груди задранном свитере — пародия на свой холёный аристократический образ с обложек журналов. И этот Виктор — раскрасневшийся, встрёпанный, откровенно возбуждённый, с лихорадочным блеском в бирюзовых глазах и заострившимися чертами лица — Юрию нравится откровенно больше: потому что этот Виктор единственно настоящий. Безо всяких масок. Безо всякого льда. — Так и будешь любоваться мною, малыш? — насмешливо улыбается Виктор. Юрий понимает — Виктор снова прячется в полуснятую раковину, в броню самоконтроля и фальшивых снисходительных улыбок, отдаляется за цифру «двенадцать» — их чёртову разницу в возрасте. Юрий опускается ему на бёдра, сдавливает своими худыми, острыми коленями, вырывая хриплый судорожный полувздох — тоже пока настоящий. — Смотри только на меня, не отводи взгляда, — усмехается Юрий. Под тёмными джинсами нет белья — что ж, тем даже лучше, думает Юрий через мимолётный укол ревности и медленно языком скользит по налитому, горячему члену, вбирает его почти до упора, так же мучительно медленно выпускает изо рта, проводит пальцами вниз-вверх по бархатистому стволу вдоль выпуклых пульсирующих вен. Виктор под ним каменеет, дышит тяжело, пальцами зарывается в волосы Юрия и требовательно надавливает на затылок. Бёдра Виктора подрагивают, сам он замирает на долгом протяжном выдохе, как натянутая пружина, когда Юрий, отстраняясь, щекочет багровую налитую головку самым кончиком языка. — Ты меня с ума сведёшь, малыш, — шепчет Виктор, щурит свои бирюзовые мутные глаза и единым слитным движением подминает Юрия под себя, разворачивает спиной, разводит ему ягодицы и двумя пальцами толкается внутрь. Юрий сцепляет зубы, пережидая короткую вспышку боли, нетерпеливо подаётся назад — метка горит словно проклятая эрогенная зона. Когда же Виктор, наконец, с оттяжкой входит в него, с силой надавливая на поясницу, у Юрия и вовсе не остаётся никаких мыслей — он забывает совершенно обо всём: о своём наивном желании напиться, о чёртовых китайцах в соседнем номере, о тонких гипсовых стенах, оклеенных обоями в дурацкий полуцветочек, о завтрашнем интервью. Юрий и не стонет уже — хриплым, сорванным голосом кричит на каждое движение викторовых бёдер, пластается под ним, беспомощно цепляется за изголовье кровати, которое качается, бьётся о стену в такт аритмичным толчкам. Виктор стискивает его запястья, не позволяя Юрию себя коснуться, целиком покрывает своим горячим тяжёлым телом, осыпает жгучими поцелуями сгибы плеча. Его пальцы скользят вдоль юрьева живота, мимолётно накрывают член, — и всё тонет в сумасшедшей вспышке-белизне.***
За окном брезжит яркий солнечный свет, прорезая синий-синий небосклон с кантом белоснежных весенних облаков. Юрий поднимается с постели, мимоходом замечает, что стокгольмские небеса диво как похожи на глаза Милы, и фыркает своим сентиментальным, наивным мыслям. Он заворачивается в пушистый бордовый халат и отправляется в соседнюю ванную — ватные ноги не слушаются, разъезжаются, дрожат колени, — но упрямства Юрию не занимать. Задний проход немилосердно пульсирует и тянет, на пальцах — белое крошево спермы. Юрий с силой бьёт себя ладонями по разрумянившимся щекам и становится под душ целиком, смывая с бёдер мутные подсохшие подтёки. Слава тебе, китайский Господи, вода сегодня тёплая, ласковая, остужающая кипящий смущением перевозбуждённый разум и отогревающая замерзшее тело. Юрий мстительно расходует всю комфортной температуры воду, оставляя лишь обжигающе ледяную после себя, долго-долго умывается с мылом и поднимает глаза. В мутном зеркале отражаются рассыпанные по всему телу багровые пошлые засосы вперемешку с веснушками и родинками, отражаются узкие запястья, окольцованные в тёмные синяки чужими сильными руками. Отражаются и глаза, заспанные, уставшие, но сумасшедше-счастливые — светлые, яркие-яркие, словно высвеченные солнцем воды Тихого океана. В дверь ванной настойчиво барабанят, и Юрий, бросая последний взгляд на отражение, покидает её, сталкиваясь лицом к лицу с китайской соседкой. Она только изумлённо распахивает свои узенькие глазки, роняет душистое мыло из рук, бесконечно растерянно разглядывая юрьево тело, прикрытое лишь коротким умывальным полотенцем, — худое, белое тело, невероятно пошло и тщательно вылюбленное прошлой ночью — чёртов Виктор и правда настоящий педант. А Виктор уже носится по комнатке: мимоходом поливает фикус, собирает вещи в сумку, вытаскивает из шкафа строгий тёмный костюм для Юрия. — Проспали! Яков нам голову отвинтит. — Сокрушается Виктор, отточенными быстрыми движениями вяжет себе на шею шёлковый голубой платок, скрывая то, что ещё вчера было затянуто целлофаном и марлей. Что за манера — одеваться сверху вниз? Юрий смотрит на белоснежный полупрозрачный край рубашки, едва скрывающий бледные подтянутые ягодицы, и судорожно сглатывает. О, нет, это — чуть позже. — Ну, во-первых не нам, а тебе, — ты же мой тренер, — мстительно подначивает его Юрий. — А во-вторых: нам обязательно идти в этом? В смысле, в парадном? — А в чём ещё? — удивляется Виктор. — Это же официальная прямая трансляция. Кстати, Юра, ты не видел моё бельё? — На третьей полке в шкафу. Хотя тебе зачем? Без трусов отсасывать в туалетной кабинке сподручнее — всего-то расстегнуть ширинку и… — Юра! — досадливо морщится Виктор. — Точно. Всего-то расстегнуть ширинку — а дальше всё сделает Юра. Виктор только вздыхает, протягивает руки, помогая Юрию одеться и повязать красивым узлом бледный зелёный галстук в тон его глазам. — Иди вниз, вызывай такси, иначе мы никогда не покинем эту чёртову комнату. «Было бы весьма неплохо», — думает Юрий и бегом спускается в холл. Возле стойки администратора — знакомая страшненькая китаянка, которая всегда не к месту, в своём нелепом национальном платье: она трещит, возмущённо размахивая руками, и внезапно пальцем указывает на Юрия. Девушка-администратор, — Ингрид, кажется, — смущённо кланяется, что-то клятвенно обещает и робко подходит к самому Юрию. — Простите, герр, — запинаясь, говорит она, безостановочно крутит на пальце помолвочное тоненькое колечко с бриллиантиком, — на вашу комнату триста тридцать восемь поступила жалоба. — Жалоба? Какого рода? — приподнимает бровь Юрий. Девушка уже даже не розоватого — густого пунцового цвета. — Вы очень шумели прошлой ночью, — шепчет она, накрывает ладонями свои губы. — Фру Ли не уточнила, какого рода был шум, но… — Я понял, мы будем ебаться потише, — фыркает Юрий по-русски — к счастью, девушка его не понимает. Но видимо смысл улавливает, потому что исчезает в мгновение ока. — Что-то случилось? — Виктор появляется бесшумно и неожиданно: забрасывает сумку на плечо, мимоходом отдаёт ключ портье. — Мне сделали выговор, — морщится Юрий, воинственно суёт кулаки в карманы пиджака, — за неподобающее поведение в общественных местах. — А если конкретнее? — Ещё конкретнее? Помнишь, как мы почти шесть месяцев тому назад ночью уезжали из отеля «Президент» в Минске? Бабка из соседних апартаментов вызвала наряд милиции, потому что тараканы из-под театрального убогого парика нашептали ей, что за соседней стенкой происходит как минимум убийство. Двойное. Виктор смеётся. — Конечно помню, малыш. Я ещё тогда понятия не имел, что ты можешь быть настолько несдержанным в выражении своих эмоций. Разговаривать с капитаном в одной простыне было весьма неловко. — Я думал, неловко тебе стало, когда я вышел в коридор — до синяков выебанный катком и тобой и уже безо всяких простыней. Юрий устало вздыхает, носком туфли стучит о паркет. — И что теперь? Опять съезжать — ещё полбеды. Но не прямо же сейчас — на это нет времени. — Тебе разве есть до них дело? — неожиданно спрашивает Виктор, и Юрий сбивается с привычного ритма шагов. — Нас бесплатно послушали, оценили — и на том спасибо. — Нет, но… Разве не ты волновался за то, чтобы наши… наши настоящие взаимоотношения держались в секрете? — Главное, что тебе всё равно. Виктор поворачивает голову и легко целует Юрия в висок под вскрик изумлённой китаянки. Телефон вибрирует в кармане в пятнадцатый раз, — Яков, да не волнуйся ты так, мы просто опаздываем, — когда они, хохоча, скатываются со ступеней и ловят, наконец, чёртово такси до Ледового дворца.***
Толпы, толпы, чёртовы толпы журналистов, — интервьюеров, фотографов, видеооператоров, поклонников, тренеров, спортсменов… Юрий чувствует глухое закипающее раздражение, когда одна девчонка в смешной куцей курточке с Пикачу останавливает их с Виктором и испуганными, дрожащими руками протягивает плакат — большой-большой глянцевый плакат с фигуристами с будущего Гран-при, едва ли не больше самой девчонки. Юрий разглядывает подписи — глаз выцепляет неожиданно знакомые имена, — о, Джей-Джей, о, Сара и Мишель Криспино, о, Аня Покровская, подружка Милочки, тоже одиночница и тоже русская фея, прозванная Дюймовочкой за крохотный рост и кроткие, наивные голубые глаза. Юрий набирает воздуха полную грудь, медленно считает про себя, как учил его Виктор, — раз, два, три (мир, умри!) — и кривовато улыбается, красным маркером по-русски выводя своё имя. Девчонка неотрывно смотрит ему на руки, и Юрий с досадой понимает, что, закатав рукава пиджака почти до локтя, он забыл перевязать оголённую бледно-розовую метку. — Я учила русский — совсем немножко, — смущённо говорит девчонка, заправляя каштановые волосы за ушки. Ну и молодец, думает Юрий, завершает отточенным движением росчерк над «й». — А правда, что вы познакомились со своим соулмейтом в тринадцать лет и уже какое-то время живёте с ним вместе? Юрий выпускает маркер из рук — алая полоса наискось перечёркивает лицо неизвестного ему азиатского фигуриста. — С чего ты это взяла? — низким, хриплым голосом спрашивает Юрий, испытывая жгучее желание встряхнуть девчонку за грудки. — Так, слухи, — просто пожимает она плечами. Слухи. Чёртовы слухи добираются теперь и до Юрия. А ещё до него добирается Яков, хватает за ухо жёсткими сильными пальцами, больно вздёргивая вверх, — Юрий вопит уже в голос, размахивая руками, зовёт на помощь Виктора. Виктор от него по левую руку, в таком же беспомощном захвате и полусогнутом состоянии. Докатились. — Я сколько ждать вас должен, ироды! Тоже мне, цари вселенной! Бац! Бац! Подзатыльники достигают своей цели, щёлкают затворы фотокамер, — Юрий обиженно лохматит затылок, Виктор трёт пылающее алое ухо под пепельными волосами. Они проходят к столам, рассаживаются согласно табличкам, — Юрий почти в самом центре, Виктор чуть поодаль — но рядом. Яков суетится, заметно нервничает, своей широкой спиной закрывая их от журналистов, торопливо суёт им в руки смятые листочки, скреплённые радужной скрепкой. Какая прелесть, Яков, специально такую скрепку искал? — Вот здесь я набросал примерный перечень вопросов, а вот здесь — готовые ответы. Юра, прекрати отвлекаться, тебя же в первую очередь касается, бестолочь! Отвечать слово в слово, интонацией в интонацию, — шаг влево, шаг вправо — расстрел! — Не думаю, что будут озвучены все вопросы, — тихо, серьёзно смеётся Виктор. — Я собираюсь сделать одно маленькое заявление. — Смотри у меня, без глупостей, — ворчит Яков и наконец занимает своё место рядом c Анечкой Покровской. У Юрия жарким, огненным румянцем горят щёки, когда Виктор украдкой переплетает свои пальцы с его, успокаивая своим присутствием, и едва заметно целует в ухо. Юрий про себя отсчитывает томительные секунды, нервничает, — вопросы расплываются перед глазами в сизые кляксы, и Юрий никак не может сложить привычные буквы в сухие слова. За две минуты до интервью Виктор как бы невзначай снимает под вспышки фотокамер свой шёлковый небесно-голубой платок и сбрасывает последнюю маску-улыбку с лица, — Юрий обмирает, нервно и беспомощно поправляет свой собственный галстук и, кажется, забывает, как нужно дышать. Хранить чужие, наивные грёзы — это, конечно прекрасно… Но… Но… На белоснежной шее у Виктора вдоль соблазнительного изгиба — угловатые тёмные буквы, калькой срисованные с их соулмейтовских меток, сфотографированных и напечатанных в каждом девчоночьем журнале. На белоснежной шее у Виктора — его, Юрия, русские инициалы имени и цифра «тринадцать» под ними, горящие так чудно, так ярко, будто собственническое клеймо.