Запомни меня счастливым

      Сегодня вторник, без двадцати минут час пополудни.       Саске выходит из здания университета, уверенно направляясь к ждущему его на улице человеку. Итачи, увидев брата, машет ему рукой и идет навстречу.       На всегда равнодушном лице Саске сейчас явно читается недоумение — старший брат никогда (совсем никогда) не забирал его после занятий. Не просил освободиться пораньше. И уж тем более не приезжал к университету в середине учебного дня, просто чтобы увидеться.       — Что на тебя нашло? — хмуро спрашивает младший вместо приветствия и привычным жестом скрещивает руки на груди — то ли защищаясь, то ли сдерживаясь.       Итачи улыбается — нежно и искренне, протягивая руки к брату. Секунда — и Саске оказывается в крепких, родных объятьях, старший жадно вдыхает его запах, зарываясь лицом в растрепанные черные волосы, а потом шепчет:       — Я скучал.       Саске стоит неподвижно, его руки все так же скрещены — не в силах ответить взаимным объятьем, но и не решаясь оттолкнуть. «Черт, Итачи, что ты делаешь, на нас же люди смотрят», — недовольно ворчит младший, и все равно тонет — в этой оглушительной, жаркой нежности. Итачи редко (никогда не, вернее) демонстрирует свои чувства, и оттого момент близости так непривычен. И прекрасен настолько, что хочется в нем раствориться, остаться навсегда, вырваться из быстрого потока времени и замереть — в этой единственной секунде, навечно.       Но это невозможно. Саске замечает насмешливые взгляды компании хихикающих девчонок, и руки сами отталкивают теплое тело брата.       — Прекрати, — срывается с пересохших губ, а в родных черных глазах напротив мелькает такое явное разочарование, что становится почти больно.       — Прости, — извиняется Итачи, растерянно оглядываясь по сторонам — группы студентов снуют по университетскому дворику, шумные, веселые, чересчур любопытные.       — Забей, — вздыхает Саске, и в этот момент ему хочется блевать от собственной холодности. — Так чего ты от меня хотел?       Старший снова улыбается — ласково, но как-то грустно, а потом неожиданно хватает младшего за руку и тянет за собой.       — Эй! — пытается возмутиться Саске, но горячие пальцы брата лишь настойчивее сжимают его ладонь, и он подчиняется. Он чувствует, как учащенно бьется сердце — но не знает, брата ли или его собственное.       Итачи ведет его к машине — черный пыльный «Вольво», неприметный и старый, втиснут на парковке между навороченными тачками университетской элиты. Саске без слов садится на переднее сиденье, Итачи — в кресло водителя. Повернут ключ зажигания, кашляет и хрипит двигатель, несколько неровных, рваных, до боли медленных разворотов — и вот машина наконец выезжает на дорогу. Едут в тишине, только поставленный на виброрежим телефон брата то и дело принимается натяжно жужжать. Итачи не отвечает, только крепче стискивает руль побелевшими пальцами и хмурит тонкие брови.       Во время очередного протяжного «д-з-з-з» Саске просто хватает раздражающий мобильник и, почти не глядя на дисплей — где «номер неизвестен», конечно же, — нажимает кнопку выключения питания.       — Спасибо, — тихо благодарит Итачи. Саске усмехается и включает радио.       Сегодня вторник, час пополудни. Обычный рабочий день, в который оба они всегда заняты: Саске — пропадая на парах, Итачи — вкалывая на своего босса. Занятия у младшего заканчиваются вечером, старший освободился бы к ночи. Или завтра в полдень. Или утром дня через три — у него график ненормированный. А последние пару месяцев еще и слишком нервный — Итачи плохо спал, плохо ел и оттого плохо выглядел: еще больше осунулось тонкое лицо, залегли темные круги под глазами, стали глубже морщинки на щеках.       Саске понимал — чувствовал, — что у брата какие-то проблемы, но ни о чем не мог спросить — эта тема всегда была под запретом. На прошлой неделе Итачи ночевал дома лишь дважды. В пятницу утром он ушел — сердце Саске отчего-то болезненно сжалось, а в глазах защипало от соленой влаги, когда старший с мягкой улыбкой на грустном лице ласково потрепал его по волосам и неожиданно попросил: «Не скучай без меня, отото». Саске чувствовал — знал, — что, возможно, больше не увидит брата никогда. Просто отказывался в это верить.       Той ночью Итачи домой не вернулся. Как и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник.       Сегодня вторник, час пополудни. Двадцать пять минут назад Саске получил от брата смс: «Давай встретимся. Жду возле университета» — и сломя голову помчался на улицу, прямо посреди лекции, игнорируя недовольный возглас профессора и удивленные взгляды однокурсников. Он бежал по коридорам, как ненормальный, ничего не замечая вокруг, расталкивая путающихся под ногами людей — медленных, таких невыносимо медленных! Сбилось дыхание, зашкаливал пульс. А когда Саске увидел из окна фигуру брата — его сердце и вовсе, кажется, на миг остановилось. И захотелось разбить стекло, спрыгнуть с окна второго этажа, чтобы как можно скорее обнять своего единственного родного человека… Саске сдержался — окружающие бы его совсем не поняли, но главное — его бы не понял Итачи. Поэтому оставшуюся часть пути до выхода Саске шел неторопливо, с гордо поднятой головой — выравнивая дыхание, успокаивая сердцебиение. Брата он встретил с привычной для них обоих отстраненностью — отчего лишь сильнее защемило в груди, когда Итачи жарко обнял его.       Сегодня вторник, час пополудни. Черный «Вольво» лениво ползет по широкой дороге — прочь из города, прочь от всех проблем. Тихо играет радио — что-то иностранное и медленное, но наверняка о вечном. Итачи молчит, напряженно глядя вперед. На лице очки в тонкой металлической оправе (его зрение за последний год резко ухудшилось), и старший выглядит в них непривычно трогательно, кажется более уязвимым. Саске любуется красивым профилем, ухоженными бледными руками, вдыхает чуть глубже, чтобы почувствовать легкий запах знакомого парфюма.       Наверное, он смотрит слишком пристально: Итачи это замечает и, оторвавшись на миг от дороги, встречается с ним взглядом.       — Как дела в универе? — задает старший банальный вопрос, нарушая напряженное молчание.       — Нормально, — Саске не вдается в подробности. На то, чтобы не спросить «Как дела на работе?», ему мозгов хватает.       — Не сильно напрягают? — зачем-то продолжает играть в непринужденность Итачи. Так глупо, так неуместно, черт возьми! И младший, не выдержав этого фальшивого притворства, горько усмехается, бросая в ответ резкое:       — Нет. А тебя?       Итачи едва заметно вздрагивает и снова поворачивается к нему, внимательно смотрит, задерживая взгляд на лице брата чуть дольше, позволяя Саске самому прочесть ответ в глубине черных глаз. Ответ очевидный и слишком пугающий.       — Давай не будем об этом, — тихо просит Итачи. — К тому же, сегодня у меня выходной. — На тонких губах снова появляется улыбка — вымученная, несчастливая, — и Саске копирует ее в точности. Холодной и скользкой змеей расползается внутри тревога, но младший старается не обращать на это внимание.       Сегодня у его брата выходной: Итачи не отвечает ни на чьи звонки, забирает любимого отото прямо с середины занятий и едет вместе с ним прочь из города — чем шире трасса, тем выше скорость. И Саске совсем не хочет знать, от чего или от кого так стремится «отдохнуть» его брат. Не хочет думать о том, что ждет их завтра и будет ли это завтра вообще.       Сегодня вторник, два часа пополудни. И до конца этого дня у них с Итачи есть несколько часов, чтобы просто побыть вместе.       — Куда мы едем? — спрашивает Саске, когда шумный и душный город остается позади, а дорога все больше забирает влево и вниз.       — К морю, — коротко отвечает Итачи. Младший кивает, даже не спросив, зачем. Потому что ему совершенно все равно куда ехать, главное — вместе с братом.       Еще через час машина выезжает на дикий песчаный пляж. Итачи глушит двигатель, снимает очки, с наслаждением потягивается, разминая затекшие мышцы. В его движениях столько непринужденности, спокойной уверенности, что Саске даже хочет отвлечься от своих мрачных мыслей, но — не получается: край задравшейся вверх черной рубашки обнажает бледный впалый живот брата… и рукоятку заправленного за пояс брюк пистолета. Младший поспешно отворачивается, скрывая глаза за рваной челкой — чтобы Итачи не понял, что он успел увидеть.       Брат выходит из машины, оставляя дверь открытой. Теплый салон тут же наполняет рокот прибоя и прохладный воздух с побережья. От дуновения ветра брелок-подвеска на зеркале заднего вида — маленький красно-белый утива — раскачивается из стороны в сторону на тонкой цепочке. Саске ловит металлическую безделушку пальцами и легким щелчком заставляет вертеться вокруг своей оси. После нескольких оборотов цепочка почему-то рвется, и утива отскакивает на приборную панель. Саске поднимает его и, открыв бардачок, быстро — пока брат не заметил — забрасывает внутрь. От своей глупой, детской шалости становится смешно, и младший, может быть, и рассмеялся бы, но — в бардачке он замечает белый конверт, на лицевой стороне которого написано его имя. Саске хочет взять его и…        — Не трогай! — Грубый оклик, почти приказ — и младший отдергивает руку, резко поворачиваясь к брату. Итачи смотрит холодно, раздраженно и… испуганно — с удивлением понимает Саске, и уступает.        — Как скажешь, — он пожимает плечами, стараясь выглядеть привычно (и как можно более) равнодушным. А подлая змея-тревога сжимает его внутренности тугим кольцом.       Брат едва заметно кивает, на бледном лице появляется извиняющаяся улыбка.       — Иди к морю, — просит Итачи. — Я кое-что возьму и догоню тебя.       И Саске послушно идет — холодный белый песок противно скрипит под подошвами кроссовок, — не оборачиваясь и не думая, зачем брат приехал именно сюда, в это слишком уединенное и богом забытое место. Он доверяет Итачи чуть больше, чем полностью, и ничего не боится. Хотя видел пистолет, скрытый под свободной черной рубашкой. Знает, что брат уже восемь лет работает на якудза. И считается там одним из лучших убийц.       Саске не боится за свою жизнь, потому что верит — чувствует: старший брат любит его слишком сильно, чтобы навредить.       И именно по этой причине он так боится за Итачи.       Сегодня вторник, три часа пополудни, середина сентября. Город задыхается от духоты, но здесь, на побережье, свежо и прохладно. Осеннее солнце светит тускло, то и дело прячась в рваных облаках. Волны лениво лижут песок и разбиваются пенными брызгами о прибрежные скалы. Саске закрывает глаза, подставляя лицо легкому бризу, и вдыхает пахнущий солью и водорослями воздух.*       Саске пытается вспомнить, когда они с братом в последний раз вот так выезжали куда-то вместе — и не может. Наверное, это было только в детстве — далеком и забытом, что кажется теперь прошлой жизнью. Да, в детстве, когда они с Итачи были очень близки, понимали друг друга с полуслова, почти всецело принадлежали друг другу. Старший брат был для Саске всем и даже больше. Заменил родителей, которые пропадали на работе, друзей, которых младший не успевал завести в связи с частыми переездами, и даже, кажется, первую любовь. Саске всегда восхищался Итачи и любил его чуть больше, чем брату положено любить брата.       Всё изменилось восемь лет назад. Когда убили родителей, а двоюродный дед Мадара рассказал Саске правду, которую Итачи скрывал от него. Оказывается, мама и папа были якудза, членами клана, который Мадара возглавлял. И теперь старшему сыну предстояло занять место погибшего отца и работать на доброго дедушку — в обмен на безопасность младшего брата. Итачи согласился. Ему было четырнадцать, Саске едва исполнилось девять — но детство для них обоих закончилось. И братские узы, еще недавно бывшие столь крепкими, стали рваться. Вернее, их рвал сам Итачи — решив, что должен оградить Саске от грязи и тьмы своей новой жизни, он все больше отдалялся от младшего брата.       Саске мог простить старшему его неправильный выбор, ложь, даже совершаемые преступления — всё. Кроме отстраненности. Кроме предательства. Итачи предал их чувства, считал Саске, а сам отчаянно пытался вернуть брата, наладить их общение. Но в ответ слышал только усталое: «Не лезь в это, глупый маленький брат» — и не лез. Бессильно злился, почти ненавидел брата за его постоянную холодность, равнодушие — и учился отвечать тем же. Пока в итоге они с Итачи не превратились в двух чужаков, живущих под одной крышей и связанных лишь общими воспоминаниями. Старший сознательно вычеркивал себя из жизни брата, зная, что день, когда Саске придется выживать в этом мире без него, настанет скоро. Намного раньше, чем им обоим хотелось бы. Младший это понимал. Умело демонстрировал бесчувствие, которое так хотел видеть аники, и почти поверил в то, что брат для него больше ничего не значит. Но это была ложь. И неправильная, больная любовь к старшему с годами не только не прошла, а лишь усилилась, окрепла — недоступное всегда более желанно.       Поэтому, хоть Саске и убеждал себя, что готов потерять брата в любую минуту (те, кто работают на Мадару, долго не живут), он всегда отчаянно боялся этого. И надеялся, что Итачи повезет.       Надежды не оправдались. В отличие от страхов…       Саске смотрит на спокойное море, а руки сами собой сжимаются в кулаки. Он кусает губы от горького предчувствия — и вздрагивает, когда горячая ладонь ложится ему на плечо.        — Все хорошо, Саске, — успокаивающе произносит Итачи, как всегда подходя бесшумно и как всегда без слов понимая, что чувствует отото. — Лучше помоги мне вот с этим. — Улыбается, набрасывая на плечо младшего клетчатый плед.       У Саске дрожат губы и почему-то слезятся глаза, но он заставляет себя успокоиться — брат не увидит его слабость, — снова возвращая на лицо маску холодного засранца.       — Пикник? — язвительно интересуется он, скептически изогнув бровь при виде бэнто. — Ты серьезно?       Итачи смеется и привычным жестом щелкает его по лбу:       — Не будь занудой.       — Кто бы говорил, — вяло огрызается младший.       Но на искусанных губах против воли появляется улыбка, и даже тревога ненадолго отступает.       Сегодня вторник, три тридцать пополудни. Саске сидит на расстеленном на песке клетчатом пледе, ест онигири с тунцом («Вкусно? Я сам приготовил!») и отказывается понимать, что происходит. Его старший брат ведет себя совсем не так, как обычно, совершенно неправильно. И это пугает.       Итачи, в последние годы ставший таким далеким, что почти чужим, сейчас с неподдельным интересом расспрашивает Саске о его жизни — «У тебя есть друзья? А девушка? А какие девушки тебе нравятся?». И искренне расстраивается, слыша в ответ односложное «Несколько», «Нет» и «Разные». И это он еще не знает, что Саске врет, отвечая на первый и последний вопрос — друзей у него нет (разве что приятели), а девушки ему не нравятся, вообще. Потому что конкурировать с Итачи в его сердце не может никто. Но этого Саске, конечно, не говорит.       А Итачи — всегда такой сдержанный, отстраненный — слишком много улыбается и шутит: «Не сиди с такой кислой миной, отото, мы же не на похоронах».       Нет, мысленно соглашается Саске и думает, что происходящее скорее похоже на поминки. С потрясающе вкусной едой и таким упоительно живым покойником. Итачи — непривычно искренний, открытый, избавившийся от всех своих дурацких заморочек и скучных правил — будто бы наконец ожил, вздохнул свободно, стал самим собой. Саске любуется им, отчаянно жалея о том, что старший не мог быть таким раньше.       Итачи качает головой, глядя на хмурое лицо брата.       — И в кого ты вырос таким серьезным, — вздыхает и — он больше не избегает тактильного контакта — ерошит и без того растрепанные черные волосы отото.       — Действительно, — хмыкает Саске, и на этот раз они с братом смеются вместе.       Сегодня вторник, четыре часа пополудни. Коробки с бэнто быстро пустеют. Итачи наслаждается десертом — жует уже вторую порцию своих любимых (как оказалось) данго, жмурясь, как довольный кот, и облизывая перепачканные сладким соусом пальцы. Саске смотрит на него, вертит в руках веточку помидоров черри, но из-за ощущения комка в горле никак не может доесть последний оставшийся.       — Что такое, Саске? — спрашивает Итачи, заметив на себе пристальный, напряженный взгляд. — Ты же вроде не любишь сладкое. Или… хочешь? — Охотно протягивает палочку с нанизанными на нее моти.       Саске отрицательно мотает головой — сладкое он действительно не любит.       Но он любит Итачи. Достаточно сильно, чтобы почувствовать — что-то не так.       И он хочет наконец узнать, что именно.       — Может, скажешь, что всё это значит? — Саске отбрасывает черри в сторону, смотрит на брата — упрямо, настороженно, желая и одновременно боясь услышать ответ. — К чему это… всё? Что здесь происходит, нии-сан?       Итачи тихо вздыхает. Откладывает сладости и на миг прикрывает глаза. Встряхивает головой, будто стараясь избавиться от каких-то лишних мыслей, а когда поворачивается к Саске, в родных черных глазах — снова лишь грусть и бесконечная нежность.       — Я пытаюсь быть счастливым, — признается он. У младшего сердце пропускает один удар после этих слов, а брат добавляет: — Я хочу, чтобы ты запомнил меня счастливым, Саске.       Потом они долго молчат. Очевидная и горькая правда остается невысказанной.       Правда о том, что те, кто работают на Мадару, долго не живут.       — Неужели ничего нельзя… — сдавленно начинает Саске.       — Нет, — прерывает его брат.       — Но почему?! — голос младшего срывается на крик.       — Нам просто не повезло с семьей, — Итачи усмехается. Поразительно спокойный — он ничего не боится. Он с самого начала знал, что так будет.       Саске молчит, понимая, что брат прав. Да, им действительно просто не повезло — быть частью клана якудза, возглавляемого выжившим из ума, но все еще таким влиятельным стариком.       — Не бойся, Саске, тебя они никогда не тронут, обещаю, — уверенно говорит Итачи, видимо, желая успокоить младшего — но вместо этого делая еще больнее.       Глаза начинает жечь — слезы бессилия слишком горькие. Итачи протягивает руку — и стирает их кончиками пальцев.       — Не плачь, — брат ласково гладит Саске по щеке.       В душе младшего смешиваются боль и нежность, и с оглушительным грохотом рушится годами возводимая стена отчужденности.       Поэтому он всё-таки позволяет себе сорваться.       Перехватывает ласкающую его руку, подносит к губам длинные мозолистые пальцы и начинает целовать — осторожно, каждую фалангу, каждый ноготок в отдельности.       Итачи не пытается отстраниться, не вырывается, не говорит глупые банальности, вроде «Мы не должны, это неправильно». Сегодня он готов позволить брату любое безумство — потому что завтра для него не наступит никогда.       Саске понимает это слишком хорошо.       И от этого понимания хочется выть.       У Итачи черные глаза — блестящие, удивленно распахнутые, когда Саске опрокидывает его на спину и садится поверх узких бедер, уверенно расстегивая на брате рубашку. Пистолета за поясом брюк уже нет (видимо, Итачи оставил его в машине), а если бы и был, вряд ли бы младший обратил на это внимание — сейчас он занят другим.       У Итачи бледная кожа — гладкая и теплая на ощупь, когда Саске касается ее; изуродованная на груди слева, над самым сердцем, страшным изображением Сусаноо в боевых доспехах. Саске на миг замирает, разглядывая татуировку. «А у Мадары здесь лицо его любовника», — зачем-то сообщает Итачи, усмехнувшись, и Саске склоняется ниже, касаясь лица бога, нарисованного на теле брата, губами, очерчивает языком аккуратные линии, а потом, как бы невзначай, облизывает оголенный сосок. Итачи крупно вздрагивает — Саске чувствует это и улыбается.       — Что же ты делаешь… — шепчет старший, откинув назад голову и закрыв глаза.       — Хочу сделать тебя счастливым, — отвечает Саске и начинает покрывать быстрыми легкими поцелуями шею, лицо, находит губами сухие, приоткрытые губы — и целует по-настоящему, глубоко и жарко, проникая языком в горячий рот, касаясь нёба, собирая карамельную сладость с чужого языка. И совсем теряя голову, когда Итачи начинает ему отвечать.       Саске не ошибся. Его больная любовь к брату, может, и неправильная, но точно не односторонняя. По крайней мере, сегодня Итачи готов ее с ним разделить.       «Потому что ему уже всё равно», — как удар под дых мелькает предательская мысль, и Саске в отчаянии прикусывает губы — свои, брата — уже без разницы. Теперь всё — без разницы, потому что остановиться он все равно не сможет.       Руки ласкают податливое тело — горячее, отзывчивое на любую ласку; гладят, сжимают, оставляя на бледной коже розовые метки. И Итачи реагирует — сидящий на бедрах брата Саске не может не почувствовать его возбуждение, жаркое, пульсирующее. И не может не поддаться искушению — в первый и последний раз.       Грубая металлическая пряжка ремня царапает пальцы, молния на ширинке заедает, но так даже лучше, потому что слышать, как Итачи хрипло смеется («Ты все-таки глупый маленький брат»), наблюдая за неловкими попытками младшего снять с него штаны — бесценно.       Саске все-таки справляется — упрямства ему всегда было не занимать, — и вскоре обхватывает твердый, с влажно блестящей головкой член сначала рукой, делает пару движений вверх-вниз, а потом, осмелев, берет в рот. Наслаждается терпким, солоноватым привкусом, крепче сжимая губами пульсирующую плоть и поднимая глаза на брата — ему отчаянно необходимо видеть сейчас лицо Итачи, он не хочет — не может — упустить ни единой эмоции своего аники.       Глаза Итачи влажно блестят из-под длинных ресниц, старший кусает покрасневшие губы и, прошептав что-то невнятное, хватает Саске за волосы — почти грубо, до боли, — направляя его движения, задавая нужный темп и ритм. И Саске подчиняется, расслабляя горло, позволяя проникать глубже. Собственное возбуждение кажется нестерпимым — стоит так, что аж больно, белье неприятно липкое от смазки — и всё усиливается, нарастает с каждым толчком брата. И когда Итачи кончает — запрокинув назад голову, комкая в пальцах клетчатый плед и задыхаясь — от счастья, кажется; Саске кончает вместе с ним, даже не прикоснувшись к себе, до капли глотая густую и почему-то сладкую сперму старшего.       Итачи отпускает его волосы, и Саске отстраняется. Смотрит на брата — расслабленного, с испариной на лбу и румянцем на щеках, с довольной улыбкой на тонких, потемневших губах — и улыбается сам.       — Быть счастливым тебе к лицу, — замечает Саске, а Итачи хватает его за руку и тянет на себя. Младший ложится — почти падает — на грудь брата, прижимается щекой к влажной, обжигающе горячей коже, чувствует, как учащенно стучит сердце, как брат дышит — глубоко, жадно, как вибрирует грудная клетка, когда Итачи произносит своим низким голосом:       — Прости, Саске, наверное, я был никудышным старшим братом. Но я хочу, чтобы ты знал: я всегда буду любить тебя.       ...Осознание подобно ушату ледяной воды.       Осознание того, что сердце брата — такое живое, бьющееся сейчас так отчаянно громко — очень скоро остановится навсегда.       Саске не замечает, когда начинает плакать. Просто слезы — боли, обиды, отчаяния — так и текут из глаз, а в груди все скручивается в неприятный тугой узел.       Итачи больше ничего не говорит, только перебирает густые волосы любимого отото, бережно разделяя спутанные пряди.       Он не плачет.       Потому что хочет, чтобы Саске запомнил его счастливым.       Сегодня вторник, пять двадцать пополудни. Усталое солнце низко висит над линией горизонта, окрашивая небо во все оттенки алого, отражаясь в черных глазах братьев кровавыми всполохами.       — Тебе пора, Саске, — ровным голосом произносит Итачи.       Клетчатый плед аккуратно свернут и уложен в багажник, между двумя чемоданами с «необходимым вещами» («Потом разберешься»). Свой пистолет брат кладет в бардачок, в качестве ценного приложения к белому конверту с инструкциями — «завещанию», как называет его Саске.       — Ну, вот, наверное, и всё, — говорит Итачи, протягивая младшему ключи от машины. Саске их не берет.       — Поехали вместе, нии-сан? — заглядывает он с мольбой в лицо брата.       Итачи грустно улыбается и качает головой.       — Это невозможно.       В груди у Саске жжет от боли так, что невозможно сделать вдох, на глаза снова наворачиваются слезы.       — Нии-сан… — беспомощно и жалко выдыхает он и, не в силах сдержаться, обнимает старшего, прижавшись к нему близко-близко, чтобы еще раз — последний — ощутить, как быстро бьется сердце — брата ли, его собственное, или оба в унисон?       Итачи обнимает его в ответ, нежно целует в висок, шепчет на ухо:       — Всё будет хорошо, Саске. У тебя всё обязательно будет хорошо…       Младший его не слушает — слова не нужны. Только крепче стискивает руками стройное тело.       — Всё, Саске, всё… Уходи. — Итачи пытается его оттолкнуть, хватает за плечи — больно, наверное, даже до синяков. Саске плевать. Он упрямо мотает головой и притягивает брата еще ближе, будто желая слиться с ним, срастись в одно целое. В конце концов, они ведь всегда были неделимы, и без Итачи Саске просто не представляет свою жизнь.       — Нет, Итачи, нет! Я не отпущу… Ты не бросишь меня, как отец! Я не позволю тебе уйти! Они не посмеют тебя забрать! — заполошно, полубезумно бормочет младший, решив во что бы то ни стало удержать брата.       Или умереть вместе с ним, если потребуется.       Потому что умереть вместе — лучше, чем оставаться одному.       Сильный удар в правый бок заставляет Саске охнуть и разжать руки. Следующий удар Итачи наносит в солнечное сплетение, выбивая воздух из легких и заставляя младшего упасть на колени от боли и глухо застонать.       — Не заставляй меня повторять в третий раз, — зло прищурившись, со стальными нотками в голосе произносит Итачи. — Садись в машину и уезжай, сейчас же.       Брат серьезен, но Саске почему-то становится весело — побелевшие губы изламываются в кривой усмешке.       — А если не сяду? — Даже в сгустившихся сумерках виден безумный блеск в черных глазах младшего. — Если не уеду, что ты сделаешь, нии-сан? Убьешь меня? Давай, я не боюсь! Лучше убей меня здесь, а не заставляй жить...       «...и помнить тебя счастливым», — сказать это вслух Саске не решается.       Итачи хмурится, грубо хватает брата за шкирку, поднимая на ноги, тащит к машине, но — поздно. Тишину нарушает отчетливый шум мотора, мелькает свет фар — все ближе и ярче.       Итачи бормочет ругательства сквозь стиснутые зубы и, оттолкнув брата — «Не вмешивайся», — делает шаг вперед, закрывая младшего собой.       На пляж уже въезжает черный Рэндж-Ровер, шелестя колесами по сухому песку. Дальние фары светят не хуже прожекторов, заставляя Саске часто моргать, чтобы привыкнуть к внезапно ставшему слишком ярким освещению. Открывается задняя дверь, и из внедорожника выходит человек в темно-синем деловом костюме. Его короткие черные волосы небрежно растрепаны, правая половина лица в уродливых рубцах, черные глаза за стеклами очков в роговой оправе равнодушны и пусты. Он кажется Саске смутно знакомым…       — Обито-сан, — Итачи приветствует визитера вежливым поклоном. Саске судорожно сглатывает, но — прятаться и сбегать он не будет — уверенно становится рядом с братом. Старший лишь досадливо закусывает губу.       Обито — или, вернее, дядя Обито — удивленно поднимает брови при виде Саске и неприятно усмехается.       — Почему этот щенок до сих пор здесь, Итачи? Мне убить вас обоих?       «Попробуй!» — хочет выкрикнуть Саске, но брат жестом велит ему молчать, и младший почему-то слушается.       — Дай ему уехать, — в голосе Итачи звучат непривычные просящие интонации. — Пожалуйста.       Обито снова смотрит на Саске — холодно, оценивающе, по изуродованному шрамами, бесстрастному лицу ничего нельзя прочитать. Зато когда он откидывает полу пиджака и достает пистолет с глушителем, все становится более чем очевидно.       — По-моему, у вас было достаточно времени, — голос у дяди грубый, хриплый. — Не моя вина, что прощание затянулось. Я действую по приказу, и Мадара-сама ненавидит ждать. — Рука в черной перчатке поднимает оружие, направляя его на Итачи.       — Ничего личного, брат, — добавляет Обито, будто извиняясь, а потом спрашивает: — Куда предпочитаешь? В голову или в сердце?       Саске забывает, как дышать.       — В сердце, — не колеблясь, выбирает Итачи.       Обито делает шаг вперед — и Саске не выдерживает. Тело действует совершенно бесконтрольно, когда он бросается навстречу мужчине с пистолетом — глупо, отчаянно, безнадежно. У него нет ни плана, ни стратегии — ни шансов! Но он не думает об этом, он просто хочет во что бы то ни стало защитить Итачи, не позволить брату умереть. По крайней мере, раньше него...       Его атака жалкая, нелепая. Саске просто заносит кулак, целя в челюсть — и промахивается. Опытный якудза легко, будто шутя, уворачивается, с презрительной ухмылкой на злом лице. А вот сам бьет наверняка: тяжелая рукоятка пистолета одним отточенным, выверенным до мелочей движением опускается на затылок — «Отдохни, малой», — и сильная рука в кожаной перчатке хватает за горло, грубо отшвыривая в момент онемевшее тело в сторону.       Саске падает на спину, распластавшись на холодном песке. В глазах все плывет, сознание туманится — последнее, что он видит, это печальное лицо Итачи и мягкую, добрую улыбку на его губах.       «Я всегда буду любить тебя», — беззвучно произносят губы брата.       «Я всегда буду любить тебя», — слышит Саске родной голос Итачи у себя в голове.       И погружается в темноту.       Саске снится сон. Двор их старого дома в Киото. Широкая энгава, на которой они с братом любили сидеть вместе и любоваться звездным небом. Сейчас на деревянной веранде сидят родители. Удивительно, но почти забытые наяву, во сне их лица кажутся до боли яркими и отчетливыми — теплота в глазах всегда серьезного отца и красивая, добрая улыбка матери. Фугаку и Микото выглядят такими безмятежными и счастливыми. Они смотрят на Саске — и ему так хочется шагнуть им навстречу, пробежать это короткое расстояние по узкой садовой дорожке и обнять самых дорогих ему людей.       Но он не успевает.       Старший брат появляется будто из ниоткуда, протягивает руку и не больно, но ощутимо ударяет младшего двумя пальцами в лоб — как он любил делать, когда они были детьми.       — Прости, Саске, в другой раз, — ласково говорит Итачи и улыбается — с невыносимой, отчаянной нежностью. А Саске вдруг понимает, что улыбка у брата мамина.       А потом старший разворачивается и уходит — навстречу ждущим его родителям. Прямая спина, собранные в хвост длинные черные волосы…       — Нии-сан! — зовет Саске, но Итачи не оборачивается.       — Итачи! — младший кричит громче, но брат продолжает удаляться — медленно и неотвратимо. Блекнут очертания дома, в ярком белом мареве, как в тумане, теряется знакомый силуэт. Саске хочет побежать следом, догнать брата, но громкий, назойливый, раздражающий шум в ушах заставляет его очнуться.       Саске резко разлепляет веки — и тут же со стоном зажмуривается от сильной головной боли и слишком яркого, слепящего глаза желтого света. Где он и почему тут так светло?       И шумно, господи, как же шумно! Саске слышит как будто сквозь слой ваты: гул голосов и отдельные выкрики, далекий рокот прибоя, шорохи, шелест, отрывистый механический взвизг (сирена?) — но всё это сливается в противную какофонию, усиливая давящую, почти нестерпимую боль в голове.       Саске хочет поднять руку, чтобы заткнуть уши, прикрыть ладонями глаза — а тело не слушается. И лишь пальцы чувствуют что-то холодное, сыпучее, но почему-то противно липнущее к коже — песок?       Что-то теплое касается запястья — и Саске медленно-медленно, давая себе привыкнуть к яркому свету, вновь открывает глаза.       Над ним склонился темноволосый парень в полицейской фуражке, это его пальцы пытаются сейчас прощупать и посчитать пульс.       Секунда — и взгляды Саске и полицейского встречаются.       — О, очнулся! — Круглые черные глаза удивленно расширены, отчего кажутся просто огромными. — Какаши-сан, он очнулся! — громко кричит парень в фуражке и куда-то убегает — Саске видит его стремительно удаляющиеся черные ботинки и взметаемый ими вверх песок.       А потом ему все-таки удается пошевелиться, и Саске медленно поднимает вверх левую руку. Смотрит сначала на часы — вторник, два часа пополудни, остановились. Потом переводит взгляд на свои пальцы — прилипший к коже песок почему-то неправильного, красно-бурого цвета.       ...И все звуки вдруг исчезают, воздух застывает в легких и моментально холодеет в груди.       Саске осторожно поворачивает голову влево — мертвое тело Итачи остывает рядом с ним на песке.