Подарки

ПОДАРКИ Эти серьги Васька увидел зимой, на ярмарке. Бродил между рядов, одурелый с похмелья, сам не зная, что ищет. И тут блеснули с прилавка два маленьких ярких диска, как будто все лучи февральского солнца в себя вобрали. И представилось вдруг, как озорно они будут танцевать промеж черных кудрей, рассыпая в свете свечей золотые искорки. Васька так ломанулся к лотку, что торговец сразу понял: удача привалила. Заломил цену, а Васька и торговаться не стал, заплатил сколько просили – тем более что и деньги были. Куда их еще девать, ежели не тратить? - Порадуешь боярыню свою, - радостно обещал торговец, заворачивая покупку, - ох порадуешь, любить тебя будет… Ага. Та еще... боярыня. А только вот как-то всё не складывалось. Уже и весна пришла, снег стаял, сады зацвели, а сережки всё дома в тряпице лежали, в тайном месте. Васька и сам не знал, почему не отдавал. Как-то боязно было, да и… Слишком серьезно, что ли. Как будто если сделаешь такой шаг, то обратно уже не повернешь. А потом – вдруг – оказалось, что и отсрочивать некуда. Если нынче, так уж нынче – а то, может, никогда и не получится. Прискакал рано утром, едва рассвело, к дому Басмановых, бросил коня на дворе, протопал в горницу. Не ждали. Не принято, вот так, с утра, без предупреждения. Растревожил всех. А только не уйду, решил Васька, расставил пошире ноги, перекрестился на образа и стал ждать. Челядь брызгала вокруг напуганными мышами, с шепотками да переглядами. Где-то в дальней комнате заливался плачем младенец. Наконец появился Федор - не выспавшийся, злой, бледный. На руках у него сидел мальчонка лет трех, сосал палец, смотрел на Ваську неодобрительно черными круглыми глазами. Похожи до чего, мелькнуло в голове у Васьки. На очередной истошный вопль младенца Федор сморщился, схватился за голову. - Опять орет! - Ведь зубки же, Федор Лексеич, - торопливо пробормотала вертлявая старушка, крутящаяся рядом. - Да знаю я. Федор повернулся к Ваське, глянул неприветливо. - Чего тебе? Васька развел руками, вздохнул. - Уезжаю. В Астрахань царь посылает. - И что с того? - Попрощаться пришел. - Ну прощайся. Васька затоптался на месте, сопя расстроенно, бросая тоскливые взгляды то на Федора, то на серое небо за окном, то на любопытных слуг. Наконец Федор сжалился. Спустил с рук сына, подтолкнул к двери: - Беги к матери. – Потом кивнул Ваське, повел за собой через несколько комнат, пока они одни не остались. Закрыл дверь, повернулся к нему. – Ну, прощайся, - повторил еще раз. Все не так шло, как Васька представлял, совсем не так! Но решился, полез за пазуху, достал тряпицу, развернул. Даже в тусклом утреннем свете серьги блеснули жарким золотом. - Вот. Тебе. На память. И внезапно Федор оказался совсем рядом – как только получилось? сонный-сонный, а быстрый как змея. Руки Ваську за ворот вверх вздернули - лицо от Васькиного совсем близко, глаза сощурены – и голос тихий-тихий, только ледяным холодом по спине тянет. - Совсем разум потерял, Вася? Девкой своей меня считаешь? Подлюка. Васька заелозил неуклюже, не пытаясь высвободиться, запыхтел покаянно. Мог бы с Федором сладить, наверное, хоть тот и цепкий что лоза – но не стал, сдержался. Его вина, прав Федор. И чуть позднее хватка слегка ослабла. - Федь, да я же… - Васька помялся смущенно. – Я же не со зла. Федор отпустил, усмехнулся криво, отступил на шаг. - Знаю, что не со зла. Если б со зла, я б на тебя уже собак спустил. Облегчение нахлынуло волной, Васька хихикнул. - А разве ты не спустил? - Дошутишься. - Но, Федь, Федь, ты ведь посмотри какие. Я ж для тебя выбирал, - он снова поднял руку с тряпицей. - Как солнышки. С лучиками. - С лучиками. И оттого, что в Федькином голосе уже не было злости, Васька осмелел, полез к нему, доставая одну сережку. - Смотри, тебе красиво будет. - Отстань, - Федор отпихнул его руку. – Услышат. - А ты не шуми – вот и не услышат, - ухмыльнулся Васька и попер еще настойчивее. Позади Федора был стол – отступать некуда. Васька удовлетворенно хмыкнул, поймав его, отвел прядь волос от уха, вытащил из мочки жемчужную сережку – большая жемчужина, а с нее мелкие свисают – и вдел свою. Федор вертел головой, морщился, но не противился. Васька положил ему ладонь на щеку, заставил повернуть голову, начал вытаскивать другую сережку. Видно от излишнего усердия золотая перемычка сломалась, жемчужины со стуком раскатились по полу. - Дурень косорукий, - с раздражением сказал Федор. Но все так же стоял, зажатый между столом и Васькиным телом, ждал, пока Васька неловкими лапами вторую сережку вденет. Васька вдел, выдохнул – а в глазах от близости Федора, от жара его тела так мутилось, что сил не осталось полюбоваться на свое творение. Только и смотрел, как над открытым воротом рубашки черные кудри до самых ключиц падают, да как голубая жилка под кожей бьется. Не выдержал, ткнулся туда лицом, прижался губами. Федор острым локтем уперся ему в грудь – но не отталкивая, так скорее, для острастки. Только распалил этим – а может, того и хотел. Васька вытянул руки, облапил Федора, притягивая ближе, начал целовать – шею, за ухом, щеку, губы… Губы ответили – не сразу, но все-таки. Когда-нибудь, подумал Васька, когда-нибудь всё по-другому будет. Когда-нибудь Федор не просто позволит ему себя целовать, а сам на шею бросится, обнимет крепко. Может, и скажет: «Люб ты мне, Вася.» Может, когда он вернется – так и скажет. Может… Мечтать не вредно. А пока целовал сам, хмелел от восторга, от шелковой кожи под губами, от того, как тело Федора гнулось у него в руках, как тот запрокидывал голову, словно нехотя, против воли открывая горло жадным поцелуям. Ну хоть так, подумал Васька, хоть так. Пусть и не скажет ничего Федор, а тело не врет. Полез рукой к нему в штаны, путаясь в завязках. Федька дернулся, словно норовистый конь, едва не вырвался из Васькиных объятий. Как будто в первый раз. Васька засмеялся от этой мысли, а вслух получилось нежно, даже трепетно как-то. - Ты чего, Федя? Федор уперся ладонями ему в грудь, покосился на дверь. За дверью было тихо – ни шагов, ни голосов. Прикусил губу, посмотрел на Ваську задумчиво. - Ничего. Васька отпустил его, схватил лавку, крякнув, перевернул и приставил концом к двери. Отряхнул руки. - Все. Никто не зайдет. - И чего ты тут распоряжаешься, как у себя дома? Но прозвучало это беззлобно, и руки Федька опустил, расслабился. Сердце у Васьки екнуло от радости. Что ж - может, и не бросится Федор ему на шею никогда, не станет сам целовать да говорить, что люб… А вот за этот взгляд, за то, как подался он вперед, к Ваське, словно говоря: делай, что хочешь – за это хоть в огонь, хоть в воду можно. И не пожалеть ни о чем. Васька стиснул Федору плечи, накрыл губы ртом, поцеловал быстро, жарко, потом развернул лицом к столу. Федор нагнулся, ладонями в стол уперся, а Васька торопливо стянул с него штаны, потом со своими справился. Облизал пальцы, пробрался между ягодицами, поискал, ткнулся внутрь настойчиво. Федор только вдохнул беззвучно - да рука, сжимающая край стола, чуть задрожала. - Подожди, Федя, подожди, сейчас я… Теперь-то Васька уже наловчился, опыта набрался на такие штуки. А поначалу для него все внове было, не знал, как и пристроиться. Как Федька только терпел его... но ведь терпел почему-то. Васька пошевелил пальцами, стало немного свободнее. Вынул пальцы, приставил текущий влагою член, послал бедра вперед. Ни звука от Федора. Ишь какой, с уважением подумал Васька. Неожиданная мысль пришла в голову: если не захочет Федька – никак его не заставишь хоть звук издать. Что ни делай с ним. Потому что там, за дверями – дети, и челядь, и жена, и здесь, дома, Федор совсем другой - и какой-то другой жизнью живет, чем в шальном угаре при царском дворе. И захотелось проверить – а вдруг всё же получится? Сделать что-то, чтобы – то ли болью, то ли наслаждением - заставить нарушить тишину. Но одновременно и какая-то странная нежность заломила сердце. Пусть так. Да, вот он такой, Федька… в Слободе один, здесь другой – значит, таким хочет быть… пусть так и будет. Наверное, от усилий сохранять тишину, Федор особенно тесно стискивал его член, и Васька даже зубы сжал от почти невыносимого ощущения – больно, и хорошо, хорошо до ужаса. Провел по бедру Федора, дотянулся, обнял ладонью шелковый, горячий ствол его члена, почувствовал, как пульсирует под ладонью вена. Подумал с изумлением, что никогда и не представить себе не мог, что будет вот такое делать. Чужой член в руке держать… и чувствовать блаженство от этого. И с одновременным движением руки по члену Федора – подался вперед еще, до упора, потом назад, и снова, снова, и стало легче, Федор уже не сдавливал так, путь стал свободнее. Скользил член Васьки внутри него, скользила ладонь по члену Федора. Федор уже не опирался на руки, опустился на локти, прогнулся к Ваське, и казалось, что с каждым толчком у Васьки получается входить всё глубже, всё быстрее. Васька закусил губу, чтобы не застонать, не зареветь от восторга, а с губ Федора по-прежнему не слетало ни звука. Только в тишине нежно звенели, постукивая друг о друга, лучики-подвески на золотых сережках. И Васька вдруг подумал, что даже если вдруг он сегодня умрет – ну вдруг, всякое бывает, от смерти никто не заговорен – он все равно будет знать, что это было: вот это серое утро, и тихий звон сережек, и склоненная Федькина голова, и огненное, блаженное наслаждение, волнами разливающееся по телу. И не о чем жалеть. И в единый миг будто молния перед глазами вспыхнула – кончил, излился внутрь Федькиного тела – и почувствовал, как пульсирует в ладони Федькин член, заливает его руку горячей жидкостью. Повинуясь какому-то странному желанию, Васька вдруг поднял руку, поднес ко рту. Лизнул перепачканные пальцы. Сам же дернулся от непристойности того, что сделал. Горько. Солено. Нормально, в общем – как у него самого. А все равно удивительно было – и в сердце что-то как будто сжималось, пело. И это он тоже унесет с собой, этот вкус. И внезапно... совсем уж странного захотелось. Откуда только мысли такие в голову пришли - а вот ведь, аж сил не стало терпеть. Вышел из Федьки, удерживая его за бедра, не давая повернуться - и скользнул вниз, на колени. Сердце ухнуло вслед за ним - от того зрелища, что он вдруг вблизи увидел. Никогда раньше так близко не смотрел. Сношались - да, а смотреть - нет, да и что там смотреть, срамно все-таки. Белая струйка его, Васькиного, семени текла по ноге Федора, а отверстие между ягодиц было темным, раскрытым, растянутым - кажется, что и дотронуться больно. Девки так не выглядели... хотя Васька и девкам *туда* обычно не смотрел. - Ты что? - голос у Федора был острый, встревоженный. Как будто пакости какой ждет. А Васька понял, что не хочет - не хочет его отпускать, не хочет, чтобы он поворачивался... И вдруг - сам не понимая, что делает - наклонился вперед, подул тихонько на растянутое отверстие. Федька так и взвился - вырвался бы, если бы Васька его так крепко вокруг колен не держал. - Пусти! Пусти, чучело! И по голосу ясно - не шутит. Когда Федька в таком настрое - спорить с ним опасно. Васька сам удивился своей наглости, набычился, еще крепче руки сжал. - Не пущу. И снова наклонился - и языком, туда, по горячему, пульсирующему кольцу... Почувствовал, как Федька застыл - как натянутая струна - и аж дыхание затаил: что теперь - то ли сейчас вывернется из Васькиных рук, и тогда Ваське точно пиши пропало, то ли... А, семь бед один ответ, снова скользнул языком внутрь, провел по кругу. Федор не вывернулся. Задрожал, но не пытался освободиться, а под Васькиным языком мускулы его заднего прохода дрожали, сокращались, бились - как крылья птички - и само это сравнение, пришедшее ему в голову, ужасно удивило Ваську - пожалуй, даже больше осознания того, насколько ему это нравится. Свое собственное семя вылизывал, и Федькину срамную дыру - и ему это нравилось. А еще больше нравилось - понимание, что не зря Федька так задергался, сбежать пытался. Значит, не было у него такого раньше, ни с кем, ни с кем - и вот от этого Васькино сердце просто запело счастливо. Может, вот это всё и изменит - может, вот так он на Федоре свою отметину оставит - так, что не забудет. И... и вдруг действительно, когда-нибудь - бросится на шею Ваське, обнимет, скажет те самые слова... Поднял голову, посмотрел вверх. Кажется, Федька руку кусал - видно, сейчас тишину сохранять куда сложнее было, чем когда Васька его имел. От этой мысли было немножко обидно - но и азарт какой-то охватил. Осторожно вытянул руку, нашел Федькин стоящий член. Ай молодца! Вот прямо так, без перерыва почти. Но и у самого стояло так, что аж ломило. И всё же не хотелось вставать, прерываться, даже кончить казалось не таким важным, как это... Васька снова нагнулся, продолжил языком работать. В такт движениям языка рука скользила по Федькиному члену, а Федька выгибался под его прикосновениями - словно ему больно было, словно сил не было этого выносить. И когда Васька знал, что он вот уже, почти совсем готов, то чуть отпускал руку, и языком - не касался, дразнил только. Он и сам не знал, что на такое способен, что такие игры знает, а ведь получалось всё, перло, и Федор жалобно двигал бедрами, тыкался - то членом в Васькину руку, то наоборот, назад подавался. В голове мелькнуло: пусть стонет, пусть просит, заставлю его, упрямца - ну и что, что дома, ну и что, что услышать могут... и тут же нахлынуло сожаление, раскаяние. Нет, не надо... не надо его так ломать. Потому что Ваське Федор целым был нужен - весь какой есть, со своими вывертами, причудами – то поманит, то оттолкнет... и с той самозабвенной сладостью, с которой он таял от Васькиных прикосновений. И сжав руку на его члене, через несколько движений, Васька почувствовал, как Федор кончает. Кончил, выплеснулся - и обмяк, упал бы, если бы Васька его не подхватил. Но Васька вскочил, поймал, помог удержаться на ногах, осторожно развернул к себе. Федька больше не выглядел бледным, наоборот, на щеках цвели ярко-алым два горячечных пятна румянца. И глаза опущены, ресницами прикрыты. Васька едва не рассмеялся - никогда его таким не видел. Как будто стыдно ему, что ли? А если и так - то ведь это же хорошо, хорошо! Он вплел пальцы в Федькины волосы, задевая сережку, подтянул Федькину голову, уткнул его лбом себе в плечо. Вечность бы так держал... Но вечности не получилось, получилось совсем недолго, потом Федька отстранился, мрачно покосился на Васькин стоящий член. - Давай, тебе нужно... - Ничего мне не нужно. - Сам удивился своим словам, но вдруг понял, что так и должно быть, так всё правильно. Быстро надел штаны, затянул завязки. Федька хмурился, глядя на него, а у самого вид был какой-то - словно он в тумане, словно заплутал и дороги не знает. И это тоже хорошо, подумал Васька, хорошо. Обычно едва только их тела разъединялись, как Федька отходил, ускользал - словно черту между ними проводил. И Васька почти даже привык к этому, казалось, что так и должно быть. А вот сегодня - сегодня по-другому. - Я тебе из Астрахани еще подарок привезу, - внезапно осмелев, пообещал Васька. Федор закатил глаза, поинтересовался едко: - Что? Ленту красную в волосы? - Нет. Пояс. Пояс привезу. Федька покачал головой, провел пальцами по волосам, расправляя кудри - и внезапно произнес с горечью, не глядя на Ваську: - Уезжаешь ты. Совсем я один остаюсь. Как же один? Он один совсем и не бывает, вон сколько народу в доме. Да и в опричнине - и отец его, и Афоня Вяземский, и прочие. Будет с кем повеселиться, побезобразничать… а все-таки эти слова Ваське странно по сердцу царапнули. И верно, один. Вяземский да иные всякие - они не друзья, в любой миг ворогами станут. А его, Ваську, он тогда другом считает, что ли? Верит ему? Нет, вряд ли, никому Федор не верит. А все же... Внезапно придумал: - А ты со мной поезжай! Отпросись у государя! Вдруг представил, как это здорово будет – ехать с Федькой до Астрахани. А там мутно, беспокойно – вдруг повезет, да веселье начнется. Тогда всё можно будет: рубить недругов, бок о бок в схватке стоять, спину друг другу прикрывать, в доблести соревноваться… и еще много всякого можно делать, когда никто не видит... Федор скорчил гримасу – только глаза у него всё равно не сердитые были. Тоскливые глаза. - Не отпустит государь. Хочет, чтоб я здесь был. - А, ну да… ну, так… И внезапно оказалось, что больше сказать нечего - словно разговор какой-то не тот оборот принял, не надо было про государя вспоминать. Грустно стало, и Васька замялся, переминаясь с ноги на ногу. Федор покосился на него. - Иди уже. Надоел. Васька кивнул. Наклонил голову. Отчего-то даже простого «прощевай» не получалось. Медленно пошел к двери, вздыхая тяжко. - Подожди! – внезапно окликнул Федор. Васька обернулся – увидел, как сверкнуло что-то в воздухе белым да золотым. Поймал. Жемчужная сережка. Федька скривил губы. – На. Носи, если хочешь. Мне она без надобности, вторую-то ты сломал. Васька сжал сережку в ладони, кивнул, выбежал за дверь. Вскочил на коня, хлестнул плеткой, рванул со двора. Смог как-то. Смог. Не оглянулся, выдержал. А то, может, и не хватило бы сил уехать. Вечером Васька проколол ухо раскаленной иголкой, вставил жемчужную сережку. Глянул на свое отражение в медном зеркале, ощерил зубы. С этой сережкой он выглядел как татарин. Как белобрысый, заросший бородой татарин. Но ему это очень даже нравилось. КОНЕЦ