После Новгорода

ПОСЛЕ НОВГОРОДА Он снова здесь. Проскальзывает тенью - так тихо, что и не почуешь. Если не ждешь. Васька ждет. Больше не засыпает сразу – сколько бы ни выпил. Да и хмель не берет, как раньше. Вот и лежит навзничь, с открытыми глазами... с темным, тяжким чувством неизбежности - ждет. Они не разговаривают. Васька даже не двигается - пока Федор сам не ляжет рядом, не прильнет щекой к плечу... щека горячая, а пальцы ледяные, стискивают руку, впиваются ногтями в тыльную сторону ладони. До крови. Тогда Васька целует его. Федор отвечает - жадно и торопливо, словно надеясь, что если их рты будут заняты, у них будет оправдание не сказать ничего такого, что ни один не хотел бы слышать. Но это не помогает. Для их разговора слова не нужны, не нужны и губы. Потому что они оба знают. Это всегда с ними. Между ними. Помнишь? Помнишь? …как вываливаются на землю скользкие спутанные петли кишечника, и дымятся на морозе, и пятнают снег не кровью, а грязью какой-то, а девка воет и все ползет, ползет, словно пытается уползти от смерти, словно еще надеется спастись… Замолчи! Не хочу слушать! …просто работа, и работа тяжелая. И нет уже ни веселья, ни удали, ни пьянящего восторга от того, что тебе - можно всё. И одежда мокрая от крови, жесткая, колом стоит на холоде – каждый день, каждый день. …просто убивать, десятки, сотни, без выдумки, без задора, и нет сил уже ни на что, но надо, надо, и надо не ударить лицом в грязь перед остальными, надо придумать что-то такое, чтобы они – даже они! – поразились… Держи ее, держи! Смотри, как дергается! Ты же ей все порвал! И что? Рожать ей точно не придется! Кончай ее, что ты возишься, вон сколько еще... И ведь и раньше всякое было, и раньше не без греха... Но раньше было в охотку, в радость. Да и там поначалу тоже: нужное дело, государево. А потом усталость, сколько же можно, одно и то же, скучно, тошно... А надо. Через «не могу». И делаешь. Делаешь-делаешь-делаешь. И чистого снега неоткуда зачерпнуть - чтобы в пересохший рот сунуть. И когда в Москву вернулись, еще долго казалось, что белый снег – какой-то неправильный. Красный должен быть. Помнишь? А потом замечаешь, что отворачиваешься от образов. Сперва вроде случайно, ну так, может, свечка слишком ярко светит, глаза ест, вот и не смотришь... никогда. А потом ловишь себя на мысли, что уставился на свои руки - словно видишь их в первый раз. И запах... запах, он всё время есть, впитал в кожу - не отмоешься. И другие, должно быть, чувствуют - вон как странно смотрят, неспроста это... У губ Федора вкус полыни. И глаза - черные, черные, будто бес какой уже выел, выжег душу, ничего не осталось. Так и хочется ладонью накрыть, заслонить - чтобы не дай Бог не увидеть в них свое отражение, даже в неверном свете лампадки. Тогда можно целовать дальше - подмять под себя и целовать, пока губы не распухнут, пока не начнет хныкать от боли и возбуждения, как раньше. И отыметь так, чтобы стонал, чтобы сидеть потом не мог, чтобы шевелился с заминкой. Как раньше. - Не трогай, Вася. Н-не могу. Он? Он что-то не может? Он, для которого нет преград ни совести, ни веры? Он, который стыда не знает и на любую пакость готов? Так про него все думают. Федор Басманов, опричник, кромешник, царский любимец... И не надо. Не трону. Так посидим. Васька обнимает Федора, прижимает спиной к своей груди, упирается подбородком ему в макушку. …наступить на выбитый, висящий на ниточке нерва глаз, чтобы лопнул под каблуком – и запузырится кровь, заклокочет стон в горле... а, живой еще... надо добить… или не добивать, Волхов все примет… - Он ведь мог меня тогда убить. Помнишь, Вася? Слова - как лезвием по коже, и Васька стискивает руки вокруг Федора в кольцо. Кто - он? Ах тот – типа, смелый, который не выдержал, когда его детям одному за другим головы разбивали? Вырвался, схватил Федора за горло. И если бы Васька вовремя саблей не махнул... ...поддеть голову носком сапога, чтобы покатилась по снегу, оставляя широкий кровавый след. Сплюнуть сквозь зубы - и дальше, за работу, вон ее еще сколько осталось... - Лучше бы ты тогда не успел. И Ваське хочется ударить его за эти слова – с размаху, так, чтобы голова мотнулась – а вместо этого притягивает ближе, головой к плечу. Потому что знает - даже если днем кажется, что Федор ничуть не изменился, все такой же скаженный, злой и яркий - ночь выворачивает душу. Ночью он приходит к Ваське, чтобы быть собой. Они оба там были. Они оба вернулись. Другими. Приходи ко мне. Даже если любиться не будем - никогда больше. Даже если мне тяжело тебя видеть. Даже если будем молчать - или ты будешь говорить вещи, которые тошно слышать. Все равно приходи. Тебе это нужно. И мне это нужно тоже. Даже если быть рядом с тобой - значит все время отвечать на этот вопрос: Помнишь? Помнишь? И девочку помнишь? И девочку. И ту семью. И монахов. И баб с младенцами. И как узлы вязали замерзшими пальцами, привычно, небрежно - все равно никому не дадут выплыть... И кровавые полосы содранной кожи, втоптанные в снег. И отрубленные руки и ноги - откуда вдруг их столько набралось? И раздробленные в месиво черепа... Вранье. Ничего не помню. И ты не помни. Забудь. Снег стаял, видишь, весна. И почему-то Ваське кажется, что скоро всё закончится. КОНЕЦ