Без ума от моря

На второй или третий год от роду отец подарил Каспиану диковинную ракушку, внутри которой крутились мелкие шестеренки, издавая тихие, влекущие звуки. Каспиан, не зная, что перед ним, крутил её в руках так и этак, пока не сломал через несколько дней, но эти звуки, скрипяще-звенящие, мистические, отпечатались на нём сильнее его собственного имени и судьбы. В детстве Каспиан часто сбегал в портовый городок, что был у самого берега бурного моря, и крутился там в темных барах, где свечи чадили, черня потолок, а зубы у всех моряков были гнилые и коричневые от пристрастия к рому. После баров от Каспиана пахло крепким табаком и солеными волнами, но в замке мало кто обращал на это внимание. И если поначалу моряки чурались его и прерывали свои беседы, стоило чересчур бледному и богато одетому Каспиану появиться рядом, то со временем они даже стали пускать его к себе за стол. Так, сидя рядом с немытыми бородатыми рыбаками и пиратами, Каспиан услышал свою первую легенду, которую запомнил навсегда, — она была о Калипсо, великой Морской владычице, переменчивой и вздорной, будто шторм. Фортуна — говорили пираты Каспиану, и вода в его стакане густела от восторга, начиная медленно закручиваться в воронку. После этого он, оглохнув и отстранившись ото всех, мог часами наблюдать за водой, вином или виски, которые при его приближении неизменно обледеневали, начинали дрожать или шли, будто море, мелкими волнами. На пиве даже появлялись барашки, и, увидев это, моряки стали называть Каспиана проклятым. Тот не возражал — вода звала его к себе, манила, берег льнул под босые ноги, а шум моря просачивался даже сквозь тяжелые шторы спальни. Море словно жило внутри него с самого рождения, начав волноваться вместе с первым вдохом, и Каспиан изо всех сил старался не расплескать ни капли. Тяжело болел, но выздоравливал, получал ранения и не умирал, несмотря ни на что, рвался в море, к воде, живой, бурлящей, целующей ладони. Море, у которого он проводил каждую свободную минуту, снилось ему ночами и приходило в болезненном бреду, унося боль, укачивая, баюкая. Когда же Каспиан злился, крича вместе с чайками, внутри все клокотало в жажде разбить обидчиков о скалы, растащить волнами в стороны и утянуть туда, на глубину, где бурлят в беспокойстве вековые течения, жадные до крови. В том же баре, немного возмужав, Каспиан выпил первую кружку рома и поцеловал первого юнгу, впервые подрался и упросил знакомого моряка взять его в короткое плаванье. Спрятал все богатые одежды, измазал грязью лицо, позабыв о белых зубах и нежных ладонях, заплатил за место в команде дворцовым золотом и следующий рассвет встретил уже не на суше, а в море. Оно, величавое и спокойное, сонное, ширилось в стороны так, что у Каспиана захватывало дух до головокружения. Выйдя на палубу самым первым, он долго стоял на носу корабля, раскинув руки, и чувствовал, как горизонт приятной тяжестью ложится на плечи, как задувает другой, не такой, как на суше, ветер за шиворот, рвет рубаху из пояса и помогает дышать. Тогда, кажется, Каспиан даже плакал от счастья, но об этом не узнал никто, кроме него и самого моря. Ветер ласково гладил его по лицу, смазывая слезы по щекам, и Каспиан чувствовал себя уже не человеком, а частью корабля. Тонким витым канатом, заплаткой на парусе, маслом в фонаре, что движется вперед и только вперед вместе со всей огромной мощью, преклоняясь перед волнами, вверяя себя судьбе. Судьба перестала улыбаться им уже к вечеру, когда капитан приказал сушить сети, а у Каспиана вскрылись кровавые мозоли на руках. Он как раз заканчивал обматывать ладони порванной на лоскуты рубашкой, когда небо вдруг нахмурилось тучами, просело, потяжелев, прямо в море, а само море то возмущенно ощерилось метровыми волнами. Каспиан, как и вся команда, обвязал себя веревкой на всякий случай, но в тот момент, когда он закреплял узел, что-то будто отбило его руку, выдохнуло холодом в затылок, и он, словно в полусне, закрепился непрочно. Так, что его оторвало и швырнуло в волны после первой же молнии. Каспиан только и успел, что вытянуть руки и набрать в легкие как можно больше кислорода, как стихия приняла его в себя, закружила, подбросив сначала над водой, а затем потянув в себя. Каспиану, конечно, стоило бы кричать от страха, но вместо этого он лишь смеялся. Восторг, дикий, ревущий вместе с ветром, грозил разорвать его на части, но Каспиану было не жалко. Он всю жизнь мечтал умереть именно так — мокрым, задушенным морскими потоками, чтобы море снаружи соединилось наконец с морем внутри, смазав все шестеренки, и позволило ему заиграть что-то смутное, что слышалось иногда на грани сна. Ветер разнес его смех на сотню лиг в стороны, размазав, расколов на звуки, и через пару секунд им начал вторить чужой хохот. Тогда он и увидел впервые Фортуну, которой тут же отдал душу и сердце впридачу, не раздумывая ни секунды. Это была не девушка и не дух, как он фантазировал раньше. Фортуной был юноша, руками перемешивавший море, дышавший вместе с ветром, он схватил Каспиана за руку и вытянул из пучины так легко, будто и не осталось в том больше тепла и жизни. «Дыши», — выдохнул Калипсо ему в губы бурей, поднимая над волнами, отвоевывая у шторма, и Каспиан покорно вдохнул, закашлялся и разлепил глаза, которые, оказывается, успел зажмурить. Легкие горели, он не чувствовал ни рук, ни ног, только что-то неземное и могущественное совсем рядом. Молнии, которые все еще били в море прямо рядом с ним, позволили Каспиану разглядеть своего спасителя — у Калипсо были страшно спутанные длинные черные волосы и тьма глубин в глазах, такая, что, взглянув в них лишь на секунду, Каспиан вновь начал задыхаться. Калипсо в ответ на это улыбнулся полными бескровными губами и тряхнул головой. Вокруг взвыл ветер, волны взмыли ввысь, но Каспиан уже не смотрел на них — он не мог оторвать взгляда от своего спасителя, с кожей белой, словно ракушник, с сильными цепкими пальцами, которые продолжали держать его. Морские брызги летели Каспиану в лицо, волны били в бока, зубы стучали от холода, но он упорно не отрывал взгляда от Калипсо. «Забираю их себе», — сказал тот Каспиану, растянув губы в широкой, нечеловеческой улыбке, и у него потянуло в груди. Сердце стукнуло в последний раз, замолчав ненадолго, и Каспиану стало словно легче дышать. Калипсо придвинулся и поцеловал его, чужие волосы упали Каспиану на лицо, внутри все сдвинулось, начиняя вращаться. В этот же миг он вдруг понял, о чем кричит ветер высоко над ним, в темном небе, почему молнии жалят воду с такой яростью, заглянул в самые темные глубины моря, туда, куда не дотянуться даже солнечному свету. Сердце, дрогнув, продолжило жить, но уже не принадлежа Каспиану, — оно теперь хранилось у Фортуны вместе с его душой, которую он так легко отдал, искренне и жарко. Калипсо напоследок огладил его по щеке и отступил обратно в волны. Каспиана же вновь закрутило, кинуло в пучину, но он уже не боялся утонуть: вода стала другом ему, и его легко смогли выловить через некоторое время испуганные моряки. После этого случая даже пираты наотрез отказались брать его с собой в море, но Каспиану уже не нужно было их разрешения — он легко пробирался на корабли ночью, уговорив воду замерзнуть на несколько минут под ногами, и все так же смеялся в штормы, воровал у Калипсо поцелуи и с каждым разом узнавал о нем все больше. — Он любит перемешивать теплые течения с холодными! — делился он со служанками в замке, наскоро меняя драную пиратскую одежду на ту, что подобала принцу. Ветер, перемешиваясь с морским бризом, озорно целовал Каспиана в щеки и трепал его прическу в особенно плохие дни, когда ему хотелось все бросить и уйти в море навсегда. Но трон держал крепко, шло время, приемы сменялись балами, и времени отчаянно не хватало. На корабли, просоленные, промасленные, на волны — холодные, недружелюбные, злые, словно охотничьи псы, на ракушки, вплетенные в черные волосы Калипсо. Скучая за длинным столом, одетый в парадный мундир и с короной на голове, Каспиан проводил часы за книгами, ища среди старых легенд неизвестно что. Страницу за страницей он перелистывал их, будто свои годы, выбираясь в море короткими воровскими набегами, будто все еще был мальчишкой и убегал в бар к морякам. Поэтому, наткнувшись однажды на одну старинную гравюру, он потерял дар речи и просидел над книгой до самого восхода, бледного, снежного, будто утро в ледяном замке. Дрожащими пальцами он гладил выцветший портрет своего спасителя и не мог поверить. В то, что тот когда-то тоже был человеком. Дышал, как и Каспиан, жил, как он, рос и взрослел. Все это было так шокирующе и странно, что Каспиан не мог найти себе места до самой следующей их встречи в бурлящем море, когда он уже привычно вплел пальцы в спутанные волосы и прижал Калипсо к себе, не обращая внимания на бурю, которая ревниво трепала его одежду. — У меня много тайн, королевич, — горько улыбнулся Калипсо, сжимая его плечи, но на этот раз Каспиан уже знал, что ответить. — Я знаю главную, Эдмунд! — прокричал он вместе с ветром и вздрогнул от того, как довольно заклокотало море, слыша старое имя своего владыки. — Назови еще раз! — прогремел Калипсо, вжимаясь в Каспиана, вплетаясь в него волнами и течениями, поднимая самые яркие воспоминания, так, что того чуть не выгнуло от навалившейся какофонии ощущений изнутри и снаружи. Но он был готов и к этому, ко всему, что готов был ему дать Калипсо, поэтому, осторожно отодвинув волосы с его уха, он прижался к нему губами и прошептал, больше походя на гальку под ленивыми волнами, чем на человека: — Э-э-э-э-эдму-у-у-у-унд. Калипсо выгнулся в его руках, распахнув рот, и море вспенилось барашками, постепенно затихая. Каспиан медленно отцепил сжатые судорогой пальцы от своих плеч, убрал чернильные волосы с лица Калипсо и поцеловал его в лоб, не переставая улыбаться. Теперь вместе с его собственным сердцебиением в его груди звучало эхо от второго сердца, чужого, о котором раньше Каспиан не мог и мечтать. Где-то в море, под чудовищным гнетом водяной толщи, их сердца лежали рядом, на дне, в песчаном коконе, и рыбы охраняли их. Сердца болели при отливах и кололи тоской под ребрами по время штилей, и Каспиану все это было вместо кислорода, вместо душных дворцовых балов и ненужных, неважных правил. Так он и прожил большую часть своей жизни, успев вырастить сына всего лишь лет до шести, когда терпеть разлуку с морем стало совсем нестерпимо. — Запомни, Гектор, всего одну легенду. И Фортуна будет охранять тебя до самого конца, — сказал он напоследок сыну, и тот запомнил отца не как полубезумного короля, а как человека, от которого пахло морем. Пиратское общество запомнило Каспиана как Мореплавателя, которому не страшны были ни штили, ни пучины. Его корабль, прозванный самым быстроходным на свете, еще долго видели в молочных утренних туманах, и удача улыбалась тем, кто вспоминал его добрым словом. Гектор повесил портрет отца в своей капитанской каюте и салютовал ему бутылкой с ромом каждый раз, когда ветер за бортом начинал поскрипывать тросами, дергал за реи и канаты, складывая все это в причудливую старую мелодию. Она, отражаясь от воды, эхом проносилась по всему морю, отряхивая ракушки от ила, а сердца — от песка. Каспиан все так же смотрел за горизонт, высвистывая бурю, а Эдмунд шел с ним рядом, вечный, проклятый своим же неосторожным волшебством когда-то давно, отдавший всего себя одному королю за то, что тот вспомнил его имя. Вспомнил и вплел в свою мелодию, простив все древние предательства, и теперь улыбки Фортуны стали искреннее, а море под его руками — спокойнее и счастливее.