Из серости к солнцу

Вечером в среду Люси идет домой медленнее обычного, сливаясь с тенями от зданий, и дышать ей настолько трудно, что кажется, будто обстоятельства переломали ей все ребра. Побродив мимо домов и не сразу узнав в веренице серых зданий то самое, в котором она живет уже несколько лет, она долго ходит по этажам, всматриваясь в двери, вслушиваясь, внюхиваясь, пока не находит ту, которая кажется знакомее остальных. Когда она достает ключи из кармана, её руки дрожат. Про себя Люси повторяет слова, сказанные ей в течение рабочего дня начальством, сослуживцами, обычными прохожими в метро, которые опять оттоптали ей все ноги, и они глухо звучат в ней, будто эхо в пустой темной пещере с грязным мелким ручьем и летучими мышами под потолком. Узнав, наконец, свою квартиру, она бросает вещи в прихожей и сразу идет в спальню, скидывая с себя страшно надоевшую офисную одежду. И, наверное, стоило бы сразу лечь спать, но сон не идет, и она бездумно сидит на краю кровати, свесив ноги, и хмурит брови, стараясь не плакать. В голове, раньше наполненной волшебными песнями и фантазиями, настолько серо и пусто, тяжело, душно, что Люси от безысходности начинает рассматривать линии на своих ладонях. Они больше не заплетаются в витые канаты, что поддерживают паруса нарнийских кораблей, не вьются дорогами до Кэр-Параваля и даже не шипят по-змеиному, как помощницы Эдмунда. Ладони Люси — всего лишь ладони, и от этого ей настолько гадко, что, не выдержав, она тихо всхлипывает. Теплые слезы чертят мокрые дорожки по коже, и Люси кажется, что она взяла на себя слишком много, с каждым новым вздохом — сильнее и сильнее. Что она из раза в раз пыталась, но не смогла стать такой же смелой, как Питер, удачливой, как Эдмунд, и свободной, как Сьюзен, чье имя даже про себя она произносит тихим отзвуком, не решаясь на большее. Потому что у сестры, в отличие от неё самой, хватило духу жить так, как захотелось, а не по правилам, в которых поначалу было так удобно заворачивать свою непонятную панику перед окружающим миром. Панику, которой до возвращения из Нарнии никогда не было, и, испытав её впервые, Люси устыдилась самой себя настолько, что не рассказала об этом никому. А настоящий мир, захлестнувший её с головой мутной ледяной водой, быстро уверил её в том, что все волшебство ушло. «Если и было оно, то только в детстве», — шепчет ей темнота, которая теперь её вечная спутница, подглядывающая и подслушивающая, и, всхлипывая, Люси падает лицом в подушку. Спустя несколько долгих горьких минут она наконец засыпает, отравленная своими же собственными мыслями. «Не хочу просыпаться», — думает она, зарываясь лицом в подушку сильнее, и не видит, как лунный свет гладит её по плечу, пробиваясь через грязное окно, а вещи начинают собираться сами собой. Мерно дыша, она спит, страшно уставшая, и где-то там, за морем, её братья встревоженно качают головами, а сестра, единственная и откровенная, хмурится и покупает первый же билет на знакомый самолет. Кожа на руках Сьюзен сереет от чужой тоски, но она не замечает этого, потому что все её мысли уже заняты предстоящей встречей, о которой еще не было сказано ни слова вслух, но подумано – сотни раз. *** Утром все незримо меняется. Северный ветер ерошит Люси волосы во сне, распахнув окно и раскидав документы по столу так, как она сама давно хотела сделать. Она слышит тихий шелест сквозь дрему, и ей кажется, что это древние деревья с теплыми стволами, шершавыми, скрипучими, греются под нарнийским солнцем и все так же рады ей, как и в детстве. Эту память, яркую, мистическую, она рада пронести сквозь годы хотя бы во снах. Отключив все будильники, она просыпается на несколько часов позже положенного, долго сидит, не решаясь встать с кровати, растерянная и растрепанная, но все же не идет на работу.. Ни сегодня, ни завтра; не в этом месяце точно. «Быстрее на волю! Быстрее!» — поют птицы за окном, и, прогнав остатки сна, Люси удивляется тому, как громок на самом деле мир вокруг неё. В последние несколько лет она напрочь позабыла об этом, погрязнув в бумагах и книгах, не таких, как в детстве. Там за строчками не стоит ничего, кроме скупо улыбающихся авторов и смысла, сухого, горького, как песок на пляже, как её щеки и подушка по утрам. Поэтому, устав от всего разом, она смотрит вначале за окно, потом — на свои тонкие серые запястья, которым так отчаянно не хватает солнца, порывисто вздыхает, закусив губу, и идет собирать вещи. Воздушная тюль с окна подбадривающе гладит её голые плечи, когда она решительным жестом распускает волосы, тяжелые и душистые. Спрятав резинку в складках легкого платья, Люси улыбается небу и, прищурившись, представляет, как через несколько дней окажется совсем в другом мире, мире-за-морем, там, где беспечно живут братья. Они давно звали её к себе в гости, но только сейчас в Люси накопилось достаточно горя для того, чтобы вспомнить об этом. О письмах, пропитанных солнечным зноем, о мятой бумаге и тихом смехе, который всюду преследовал её после прочтения коротких, но таких родных строк. В них Питер всегда целовал её в правую щеку, а Эдмунд в левую, и вдвоем они просили её не отчаиваться. Говорили, как гордятся ей, умоляли спать почаще и не пить так много вина, и, кажется, Люси впервые в жизни готова послушать все их советы и выполнить каждый. А там, думается ей, уже более легкой на походку и на движение, не такой порывисто-истеричной, как вчера, позавчера и все дни до этого, там наступит и её собственное лето. И, возможно, она решится на нечто большее, чем мечты о недосягаемой Сьюзен, чей образ вытравлен на душе, будто рисунок на медальоне, не стираемый ни временем, ни ржавчиной. Ветер озорно раздувает её юбки, путает волосы и бросает под ноги прошлогоднюю листву, а сердце стучит, стучит все быстрее и быстрее, так, что по дороге на вокзал Люси едва сдерживает слезы. О другой встрече, от одной мысли о которой сердце сбивается с ритма окончательно, Люси старается не думать — с сестрой у неё всегда было не просто, не так, как у братьев, понявших все с первого взгляда друг на друга, и она решает подождать. В Лондоне неторопливая весна, трава нерешительно вылезает из бурой земли, и Люси отчаянно не хватает соленого морского бриза и ярких красок. Что-то тихо шепчет за правым плечом знакомым, слегка ворчливым тоном, и, пока Люси стоит в очереди в кассу, её сумки становятся на пару килограмм легче. Пропадают вещи, не нужные в дороге, те, что пригодятся только потом, у девушки на кассе до боли знакомые карие глаза, а волосы сами заплетаются в косы. И вот, спустя несколько часов, Люси, ежась и улыбаясь уже не через силу, путается в ногах и тихо смеется, ловя в отражениях витрин и на асфальте вторую тень рядом со своей — братья никогда не могут оставить её без присмотра и даже сейчас, когда она и так едет к ним, присматривают, оберегая от мимолетных разочарований. Ведь самым большим разочарованием, все же, для себя стала она сама, думает Люси, забираясь на верхнюю полку поезда с ногами и отворачиваясь к окну. Там, в крошечной полосе окна, которую видно из-под матраса, медленно скользят слякоть и грязь, сменяясь затем усталым облупленным камнем вокзала, затем — сухими полями, реками, болотами, короткими остановками. Постепенно темнеет, ночь наваливается мягким покрывалом поверх её замерзшего тела, но Люси не обращает на это внимания — её сердце бьется в такт колесам, стучит где-то в горле вместе с горечью, невысказанными словами и сожалением. О чем именно горевать и за что корить себя, она так и не решает, до самой полуночи слушая шум в придорожных проводах. Затем соседи засыпают, оставляя игры в карты и чтение газет на завтра, и нечто невесомое целует Люси. Вначале коротко и, как всегда, не совсем рассчитав силу, в правую щеку, а затем мягко и абсолютно по-другому — в левую, почти в висок, и волосы в этом месте покрываются инеем на несколько секунд. Третий поцелуй не такой, как два предыдущих, — он намного более напористый, горячий, прямо в губы, он обдает её жаром, и она, не ожидая этого от самой себя, вдруг вспыхивает румянцем на щеках, довольно фыркнув при этом. Словно буря, запертая в старинной вазе, Люси с каждым километром, который поезд пролетает не замечая, наполняется всё новыми и новыми эмоциями. Они идут волнами внутри неё, нахлестываясь друг на друга, пенят мысли барашками, и вот, перестав улыбаться, она вновь начинает плакать. Сдавленно всхлипнув, Люси прикрывает глаза, слезы теплыми каплями скатываются по лицу, цепляясь за нос и забираясь в уши, слез так много, что, кажется, Люси сейчас промочит все газеты соседу снизу, но ей уже все равно. Окруженная мерным стуком родных сердец, сжавшись в комок, она дышит теплом на заиндевевшую оконную раму и греет сама себя, сильная, уставшая, Люси Певенси, которая едет к лету. — Ты обязательно будешь в порядке, — шелестит подушка под её головой голосом Сьюзен. Люси сонно передергивает плечами, кивает сама себе, растягивает губы в улыбке и обнимает подушку. Та в ответ тихо фыркает, словно Питер, которому Люси в детстве вечно дарила венки из одуванчиков и обнимала так же крепко. Окно расцветает сотней причудливых орнаментов, которыми вьется иней, легкий туман заползает на неё поверх пледа, согревая, и к утру Люси даже начинает улыбаться сквозь сон. *** Следующие дни она проводит в спокойном отдыхе — братья оставляют ей в сумке пару книг и кладут от себя в дорогу продуктов, о которых она, в очередной раз решив мыслить слишком широко, совсем позабыла во время побега от серой реальности. От бутербродов из черного хлеба с помидорами и соусом буквально пахнет солнцем и радостью, и, слизывая сок с пальцев, Люси не может не улыбаться. Сосед снизу, тихий серый старик, восхищенно цокает языком и делится с ней своим душистым чаем. Она в ответ предлагает ему салат с пряностями и сочные фрукты, вытаскивая из листьев живого недовольного жука. Он забавно перебирает лапками ей по ладони, быстрый, рыжий, и все, что она ест, будто придает ей сил для каждого следующего вдоха, — все в её руках яркое, красочное, зовущее в пляс, и Люси действительно становится легче. Она представляет, что фрукты, которые старик бережно протирает полотенцем, перед тем как начать аккуратно разрезать, несколько часов назад висели на ветках зеленых деревьев, впитывая дождь, качаясь в грозы, слушая чужой смех или ссоры. Прикрыв глаза, она видит не темноту под веками, а Эдмунда, загоревшего и счастливого, с веснушками и шелушащейся кожей на носу. Он, вновь забыв надеть шлепки, бродит по двору босиком, и горячие камни обжигают ему пятки. Это, конечно, вскоре замечает Питер, и у них происходит очередная ссора, настолько спокойная и даже в чем-то задорная, что в конце они неизменно целуются. А потом идут собирать ей фрукты, и Питер, наверное, подхватывает Эдмунда под колени и закидывает себе на плечо, чтобы тот больше не обжигал себе ноги. На глаза вновь наворачиваются слезы, но на этот раз — слезы радости, и Люси тихо смахивает их, притворившись, что зевает; солнце, уже немного другое, более яркое и смелое, прячется у старика в очках, высвечивая глаза до рыжины. Он так похож на лиса, что всю оставшуюся дорогу она пытается рассмотреть спрятанные в седине лисьи уши или черные усы на изрезанном морщинами лице. Поезд, меняя виды за окном, мчится к теплу, будто птица, узнавшая по весне, что снег сошел, и Люси до щекотки в ладонях хочется взмахивать руками, словно под водой, чтобы колеса стучали еще громче. Еще, еще быстрее и сильнее, туда, в жаркое марево сухого лета, где крыши домов выкрашены яркими красками, где окна, как и сердца, как и души — всегда распахнуты, а после дождя вместо туманов приходит влажное марево, от которого завиваются волосы. К концу поездки Люси долго прощается с полюбившимся соседом, который дарит ей на прощание смятую книгу, пахнущую лосьоном для бритья. «Я буду помнить его», — решает она, сходя на перрон, и первым, что она слышит после этого, становится чужой разноголосый смех. Веселые выкрики, обрывки песен — всего этого не встретить в тихом чопорном Лондоне, зевающем по утрам, и, выпрямившись, Люси врезается в разноцветную веселую толпу с воодушевлением, которого не замечала в себе так долго. Дожидаясь автобуса, она гладит старую обложку книги пальцами. Прослеживая каждую трещинку, гадает, сколько историй поведала эта книга, и, открывая её, забравшись с ногами на самые задние сиденья, она чувствует, как с силой бьется сердце о грудную клетку: у книги её любимый шрифт, у страниц — чайный цвет старости, и она настолько рада всему этому, что не устает улыбаться всё то время, пока автобус несет её дальше и дальше от вокзала, по узким улочкам разогретого солнцем города, в котором Люси так давно мечтала побывать вновь. *** Братья встречают её на нужной остановке, начиная махать руками уже издали, когда она только выезжает из-за поворота, и Люси, не сдерживаясь, машет им в ответ, начиная глупо хихикать. Здесь, в этом мире, ей не нужно больше притворяться спокойной и умной — братья и так знают о ней все, здесь можно скинуть все слои этикета, сбросить, будто старую истончившуюся кожу, и подставить новую себя солнцу — огромному и жаркому, такому, как в Нарнии, часть которой все еще живет в Люси. В приветственные объятья её стаскивают прямо со ступенек, и, пока Питер кружит её, подняв на руки, а она хохочет, громко, довольно, Эдмунд быстро забирает вещи и благодарит улыбающегося водителя. Тот даже машет им рукой на прощание, закрывая двери, и, подмечая это краешком подсознания, Люси не сомневается: его братья тоже околдовали своими улыбками и хитрыми мыслями, сделали приветливее и осторожнее, тихо попросили вести аккуратнее. Они всегда поступали именно так — два брата-с-магией, один с темной, другой — со светлой, начав приглядывать за ней с самого детства, когда она себе и всем остальным больше напоминала кокон, наполненный светом и смехом, а не девочку с неуклюжей, косолапой походкой. Теперь же, сбросив с себя весь свет, растратив его понапрасну на короткий сон и бесконечную занятую молодость, которой по возвращении из Нарнии она пыталась занять свое горе, свою безветренную жизнь без чудес, Люси знает: они не забросили эту затею даже спустя годы, за что она страшно благодарна им. Это — одна из тех вещей, в которых она не сомневается, и, наверное, именно благодаря ей она и просыпалась каждым дождливым утром, влезала в неуютную одежду и пыталась быть той, кем никогда не хотела становиться. Потому что так делают взрослые, так принято у них, серых теней, у которых вместо лиц — безобразные потеки от помады и туши, теней, румян, под которыми уже и не сыскать самого человека, как ни старайся. Так, казалось Люси, должна поступать и она сама, но от тихой печали у неё чуть не разъело всю душу вместе с сердцем, и сейчас, поднимая снопы мелкой пыли своими туфлями, следуя за братьями по сухой дороге, по бокам от которой сразу начинаются выжженная солнцем трава и бурьян, она не жалеет о том, что не поступила так, как хотели другие. Как хотела и она сама какой-то жалкий, горький отрезок времени, который остался там, в Лондоне, за запертыми дверьми. Который, наверное, за неё сейчас варит кофе на работе и подписывает никому не нужные бланки, никем не уличенный в подделке под человека. Но сама она вырвалась, выбралась, сдалась в нужный момент, чтобы, опустив руки, вскинуть их уже крыльями и улететь сюда, в жаркую безмятежность и тихие споры братьев, которые не могут выбрать, по какой колее им идти — по правой или левой. И Люси действительно счастлива, что находится здесь. В воздухе вокруг неё летают яркие бабочки, в траве стрекочут цикады, и все вокруг пахнет чем-то неуловимо знакомым, родным, и от этого запаха у Люси колет кончики пальцев. Потому что именно так пахнут волосы у Сьюзен, а такие совпадения не бывают случайными. **** Как только ярко-рыжая крыша выглядывает из зеленой листвы, Люси замирает на месте и просто стоит некоторое время, осознавая происходящее и впитывая его в себя каждой клеточкой своего тела. Братья, обернувшись и не заметив её позади себя, возвращаются и терпеливо ждут, пока она будет готова, стоя поодаль. И пусть они сами не двигаются, их тени живут отдельно от них. Захватив в плен бледно-серую тень Люси, их собственные темные очертания кружат её в объятьях, и, ощутив едва слышимые прикосновения тепла к коже, Люси, наконец, отмирает. Делает вдох, за ним — второй, жаркий сухой воздух наполняет легкие, и она шепчет «спасибо» в волосы Эдмунда, которые пахнут корицей, а Питеру посылает полный благодарности взгляд. Энергия от них, таких жарких и вечно летних, будто течет внутрь неё, наполняя желанием жить, петь, впервые за последние месяцы она понимает, насколько страшно изголодалась по искренним улыбкам и чему-то настоящему, стоящему, ради чего хочется забыть на время обо всех грустных мыслях и той, другой реальности, в которой ей все еще нужно уволиться с работы, а по возвращении — искать новую. Дом у братьев — будто отголосок старой жизни — белокаменный и статный, выглядит неприступно только снаружи, внутри себя скрывая несколько десятков коридоров и картины, оживающие время от времени. Люси смотрит на золотые пятна солнца на каменной кладке, на десяток гнезд для ласточек под самой крышей, на вьюн, что успел оплести уже половину северной стены, и тянет ко всему этому руки, не в состоянии удержаться. Камень под её пальцами теплый и шершавый, вьюн нежными завитками цепляется за её пальцы, птицы тихо возятся прямо у неё над головой, жар целует её в щеки, и она тихо шепчет, здороваясь со всем этим. Дом отвечает приятной тяжестью в груди, хлопают, раскрываясь, ставни, Питер хмыкает, опираясь боком на входную дверь, и, кинув туфли у порога, Люси босиком ступает на гладкий прохладный пол, вдыхая полной грудью сладко-пряные запахи, которые, кажется, пропитали здесь все с того момента, как братья решили открыть на первом этаже кондитерскую. — Переоденься. Мы принесем твои вещи,— говорит ей Питер, утягивая Эдмунда куда-то в сторону, и Люси кивает, осторожно ступая по прохладному полу босиком. Будто впервые, она заново привыкает к тишине этого дома, к наполненности, к тому, насколько здесь спокойно — даже тишина здесь другая, не как в Лондоне, и ей невероятно нравится. То, как звуки, не желая тревожить её, тихо снуют по стенам тенями, как ползет холодок по ногам, как половицы, старые и кое-где сухие, не смеют скрипеть. Дом приветственно дышит теплом, двери сами открываются перед ней, и, когда одеяло ползет с кровати, а шторы раскрываются, впуская щебетанье наглых птиц в комнату, Люси жмурится и распахивает объятья невидимой магии, которая тут же обнимает её в ответ, сдавливая до головокружения. Тихо шаркая, из-под кровати выбираются тапки и, отыскав ноги Люси, мягко тыкаются в пальцы, прося надеть их. Спохватившись, она тут же приседает и чешет тапки за помпонами — те тут же начинают тихо урчать, тарахтя, и это приятной дрожью замирает у Люси под пальцами. Она, определенно, успела напрочь позабыть о том, как чудна бывает магия в любящих, умеющих руках, и теперь здесь, в доме двух колдунов, ей так волшебно вспоминать обо всем этом. О той сотне сказок, что Эдмунд смог претворить в жизнь ради Питера. Об их общих проказах и невероятных способах мириться друг с другом после каждой ссоры. Об их крохотных и огромных тайнах, часть из которых ей посчастливилось узнать. О том, как тьма улыбается Эдмунду через Питера, а тот, всегда будучи слишком светлым для таких вещей, не боится засверкать в ответ. Люси помнит не только начало всех этих историй, она помнит время, когда их и не было вовсе — у Питера тогда волосы почернели на пару лет и вокруг глаз залегли глубокие тени, он не говорил — плевался ядом, не в состоянии справиться со всем тем гневом, что принесла ему темная магия, и подпускал к себе только брата. И пусть Эдмунду от такой темной мощи рядом с собой было физически дурно, он, позабыв о себе, вновь учил Питера всему тому, что тот позабыл с пробуждением силы. Осторожно, медленно, иногда — крепко держа за руку, иногда — только короткими вылазками, он показывал Питеру мир и то, каким он может быть для человека, теперь видящего вокруг себя лишь все плохое. Люси помнит, как успешно убирала из дома все обереги, выметала из углов все засушенные травы, потому что однажды утром Питер проснулся темным колдуном, чувствующим только черную силу, живущим благодаря ей, и теперь от беды было уже не уберечься магическими камнями — она пришла и поселилась с ними рядом, в них, и с этим оставалось только смириться. Помнит она и почерневшие стены в комнате Питера, помнит, как сгнивала прямо на нем одежда, помнит кровь, что вечно шла у Эдмунда носом, и как тот был бледен, как лопались у него капилляры в глазах и на руках, и он ходил весь в синяках, будто избитый. Как сам Эдмунд, напротив, в дождливую погоду заболевал, выздоравливая только с приходом солнца, как поначалу не мог спокойно разговаривать с людьми, чувствуя их ложь и лицемерие кожей, как завораживал его огонь, на который Эдмунд тогда мог смотреть, как на источник идеального света, до слез из глаз, как тянул к нему голые руки, а Питер в последний миг успевал остановить его и уберечь от ожогов. У Люси в те времена тоже были проблемы, которые она вынашивала в себе, будто выводок змей, которые мерзко копошились в ней, переползая от сердца к легким, сжимая их, обвивая, но все это было абсолютно неважным по сравнению с бедой братьев, одной на двоих, и она, кажется, так и затушила в себе это неправильное пламя, не научившись светить так, как нужно. И теперь, похожая на запыленный фонарь без створок и свечи внутри, она вернулась в дом, пропитанный спокойной, дружелюбной переплетенной магией, нейтральной из-за смешения, и это, наверное, лучшее, что с ней случалось за последние годы. Годы без Нарнии, без страны, в которой солнце всходило и опускалось по их желанию, годы грязного воздуха и низкого неба, годы снега, недостаточно холодного, слишком пресного моря и людей без души. Все это Люси готова забыть и забывает в тот же миг, как братья зовут её вниз, к чаю, и следом за Люси из её комнаты вылетает невидимое, но осязаемое тепло, пахнущее яблочным пирогом. Оно ложится её на плечи, будто дружеское объятие, и греет их всю дорогу до кухни, подсказывая легкими покалываниями, в какую именно дверь нужно войти. Поэтому, наверное, она и не находит кухню сразу. Свернув именно в тот дверной проем, за которым, как она помнит, в прошлый раз стоял кухонный стол, она вдруг попадает в чужую комнату, пропитанную родным запахом духов и нетерпеливым ожиданием. Там, в комнате с распахнутыми ставнями, со светом на полу и на обоях, с цветами на столе, спит, положив книгу себе на живот, Сьюзен, живая, настоящая, и в первые несколько секунд у Люси подкашиваются ноги. Чтобы не упасть, она хватается руками за дверной проем, всем телом при этом подаваясь вперед, дверь позади неё тихо скрипит, закрываясь, подталкивая её в спину, и она, крупно вздрогнув всем телом, делает шаг вперед. Ковер, лежащий на полу, глушит её шаги, и она с радостью пользуется этим — подходит, будто сама став видением, к спящей сестре и долго смотрит на её лицо. На растрепанные со сна волосы, на бледные, такие же, как и у неё самой, руки, на потрепанную обложку книги. Точно такой же, что подарил ей дедушка в поезде, но это как раз неудивительно — Сьюзен всегда просила у пространства для себя все то же, что ждало Люси. Все те же беды, но больше, чтобы знать, как помочь, те же радости, но меньше, чтобы понимать, как никто другой. Люси знает, что после её рождения у Сьюзен появились те же родинки, что были у неё самой. Когда она заболевала, сестра шмыгала носом и носила две пары носовых платков. Когда падала или ударялась — кровь обычно шла у Сьюзен, а Люси оставались только синяки и мелкие порезы. Однажды ошпарившись кипятком, Люси подарила им с сестрой одинаковые шрамы на тыльной стороне ладони. Именно на этот шрам сейчас и смотрит Люси — старый и побледневший, как и все те непринятые решения, как несказанные однажды слова, он все так же вместе с ними обоими. Даже дышащими одновременно, с нежностью замечает она, чувствуя, как знакомо замирает сердце от всего этого. У Сьюзен волосы точно такой же длины, как и у неё самой, и, уже не боясь потревожить её, Люси осторожно убирает упавшую прядь с лица сестры, не в состоянии сдержать улыбку. Та сонно вздыхает и открывает глаза, поворачивается, откладывая книгу в сторону, а заметив Люси, тоже начинает улыбаться и распахивает приветственные объятья. Для того чтобы обнять сестру, Люси присаживается на кровать и тянется вперед. Тихое тепло обнимает её вместе с сестрой, волосы лезут в нос, и она весело фыркает, сжимая её чуть крепче, чем следовало. Сьюзен охает от неожиданности, все еще слегка сонная, и гладит Люси по голове, зарываясь пальцами в кудряшки так, как делает только она. — Давно приехала? — сдавленно спрашивает у неё Люси, не зная, как начать разговор, и по-глупому стыдясь этого. — Вчера ночью. Самолет прибыл в четыре утра, и я опять, кажется, проспала все на свете. От голоса Сьюзен у Люси привычно краснеют щеки, настолько он нравится ей, и, почувствовав это, она прячет лицо в сгибе своей руки, так и не отпустив сестру. — Ты много плакала. — Сьюзен, как обычно, говорит все слишком прямолинейно, не имея привычки ходить вокруг проблемы кругами. Раньше это невероятно шокировало Люси, каждый раз до замирающего сердца, но за несколько лет разлуки и постоянных воспоминаний она смогла привыкнуть. И пусть сейчас, когда все происходит вживую, все намного ярче и внезапнее, теперь она готова и к этому. — Да. Но теперь все хорошо. Легкое одеяло взлетает над кроватью и накрывает их прохладной тенью. Чувствуя, как глубоко и спокойно вздыхает Сьюзен, Люси вздыхает тоже, ощущая, как щекочут нос запахи цветов. Они, раскинувшись по всей комнате сладкими невидимыми щупальцами, парят в нагретом воздухе, кружа голову, и, когда у Люси начинают затекать руки, она скидывает одеяло и протягивает Сьюзен руку, помогая ей подняться с кровати. Та встает одним плавным движением, прихватив с собой книгу, и Люси замечает, что закладка лежит примерно в том же месте, на котором она остановилась сама. **** За столом они в основном молчат, то и дело переглядываясь друг с другом. Люси всегда отводит взгляд первой, в то время как Сьюзен смотрит прямо и спокойно, и глаза у неё в этот момент улыбаются так искренне, что хочется протянуть ей руку и увести танцевать. Сердце все так же глухо стучит в груди, и, чтобы не оглохнуть от этого, Люси старается чаще отвлекаться на братьев. Те рассказывают о новых пирожных и шоколадных конфетах с пряными начинками, делятся секретами приготовления тех или иных муссов, постоянно путая ингредиенты и перебивая друг друга. Их речь, громкая и напористая, отрезвляет Люси, сбивая с неё сонливость, которой она заразилась в комнате Сьюзен, и через несколько десятков минут она подает голос, чтобы затем начать задавать вопрос за вопросом, смеяться и переглядываться со Сьюзен уже без опаски — та тоже улыбается, иногда вставляя от себя комментарии, но больше молчит. Немногословность — её украшение, из их семьи только Сьюзен умеет молчать настолько богато, что не нужно никаких слов. Люси в списке говорунов стоит сразу за Эдмундом, оставив после себя Питера, а за ним и Сьюзен. Эдмунд, кажется, даже не ест — ему нужно рассказать столько интересных новостей и шуток, столько всего приключается в их летнем мире, где все просто и понятно, что в какой-то момент Люси даже начинает завидовать им, но быстро одергивает себя. «Это можно добиться и для себя, стоит только постараться», — в тарелке у неё вдруг оказывается салат из фруктов, сменяя вкусный суп из овощей, и, выловив ложкой самый аппетитный кусок клубники, Люси протягивает его Сьюзен. Та раскрывает полные губы, съедает ягоду, за распахнутыми окнами в зеленой листве поют птицы, а на руке Эдмунда лежит ладонь Питера, и их пальцы переплетены даже сейчас, когда они спорят о том, какой шоколад лучше — горький или молочный. Люси, кажется, готова взлететь без крыльев. **** Успев за день накупаться в ближайшей речке вдоволь и наловить рыбы к ужину, с наступлением темноты они вчетвером разжигают огромный костер до неба. На большом участке, на который братья копили несколько лет, места хватает и на огромный сад, и на дом с качелями, и на целую шеренгу шезлонгов, на одном из которых Люси оставляет книгу, мокрые полотенца и все свои сомнения. Усталость уходит из неё вместе с заходящим солнцем, и, когда сумерки превращаются в ночь, а сухие ветки в костре начинают задорно потрескивать, она все же зовет Сьюзен на танец под музыку, которую слышат они одни. Оставив братьев, которые жарят рыбу, они уходят под темноту крон и кружатся там, прикрыв глаза. У Люси, как и у Сьюзен, кожа горячая после полуденного зноя, а на запястьях больше нет серости — её всю вымыло водой, выдуло ветрами, стерло прикосновениями, и, ощутив бархат под пальцами, Люси больше не может остановиться. Не может и не хочет, и, обняв сестру впервые еще утром, в кровати, за этот день она успела прикоснуться к ней больше, чем за последний десяток лет. Сьюзен не выпускает её руки из своей, иногда переплетая пальцы, ерошит её волосы, целует в лоб, отсмеявшись после очередной шутки, и Люси вторит ей, ощущая, как в животе ворочается нечто колкое, но прекрасное. Это никак не похоже на склизких мерзких змей, она вся будто наполнена теплой речной водой, ясной и прозрачной, сотней летних звуков и такой решимостью, что все кажется простым и доступным. Но Люси не была бы самой собой, если стала бы торопиться — поэтому, досыта наевшись и встретив рассвет рядом со своими родными, она уходит в свою спальню, обняв братьев на прощание и поцеловав Сьюзен в изгиб шеи. Та, словно прочитав её мысли, улыбается ей после этого улыбкой настолько глубокой, что, кажется, она и снится Люси всю ночь. Утром её будят солнечные зайчики, а на тумбочке у кровати уже стоит чашка с холодным цветочным чаем — давняя привычка Сьюзен, одна из тех, что вызывают на лице Люси румянец. Сестра со всеми её привычками и поступками завтракает где-то внизу, спокойная и размеренная, не спешащая улететь, уехать, сбежать куда-то через несколько мгновений, и, осознав это, Люси еще некоторое время лежит в кровати, рассматривая комнату. Картины на стенах, листва на которых колышется от легкого ветра, а волны набегают на песчаный пляж. Деревянный потолок, под которым прячутся дневные тени, старую, но крепкую мебель, воздушную тюль на окнах, не пропускающую жар дня. Чувствуя под пальцами мягкую прохладу одеяла, Люси дышит медленно и спокойно, превратившись, наконец, из тяжелой каменной статуи в невесомую тень на траве, в теплый летний ветер, в чужой смех, отбросив все то, что мешало ей раньше. Встретив в коридоре братьев с подносами, полными шоколадных плиток, и пропустив их вперед себя, Люси спускается вниз и первой тянется за поцелуем. Сьюзен смешливо фыркает и откладывает книгу — страниц в ней осталось едва ли на пару десятков, и, стащив спелый персик из вазы, Люси забирается на стул с ногами, кивком указывая на потрепанную обложку кивком головы. — Я еще не дочитала до этого места. У героини все в порядке? — искренне интересуется она, протягивая Сьюзен руку. — Теперь, я уверена, это так. — Сьюзен крепко сжимает её ладонь в своей, отвечая на все вопросы сразу. Книга тихо шелестит страницами, утолщаясь в несколько раз, закладка исчезает сама собой, не препятствуя больше истории, и буквы, складываясь в слова, множатся абзацами, спеша свершиться. Нарнийское солнце все так же светит через окна, все так же дуют душистые ветра, старые, пролетевшие не одну сотню миль, все так же поют птицы. Там, за морем, просыпается пыльный и сонный Лондон, гудят в пробках машины, а люди задирают головы, стараясь увидеть голубые просветы на сером небе. Но Люси нет с ними — она здесь, в этом жарком ярком мире, свободная и счастливая. Готовая, наконец, ко всему, что желает предложить ей судьба.