***
Плакса хорош в чем-то совсем чуть-чуть: Юрий убедится в этом, посмотрев дважды видео, в котором японский фигурист откопирует произвольную программу Виктора Никифорова. Это все равно не исключает того факта, что Плисецкий от души сказал: — Этот японец полный придурок! Ну, потому что так оно и есть. К сожалению, так подумает только он; Виктор сбежит от своих обязанностей одним из ближайших рейсов в Японию именно из-за этого полного придурка. — Легкомысленный дебил! — рявкает «Русская фея», а сам чемодан аккуратно собирает сразу после того, как увидел в новостной ленте пост про переезд Виктора. Этому альфе как будто не двадцать семь, а пять! И собственные обещания, — в частности, тренировать Юрия, — для него пустой звук. Никифорову многое вообще по барабану, что есть оно, что нет его; сказал и забыл — его жизненный девиз. Но Юрий этой стези не придерживается, и если надо будет, он зубами вырвет свою возможность стать лучшим среди лучших в фигурном катании прямо из-под носа японской свинки. Даже если с ним подерется (оно так, скорее всего, и будет). Подерется и будет прав, ибо нечего всяким бездарностям воровать талантливых тренеров, что уже обещали свое внимание кому-то другому.***
Плисецкий налетает на япошку раньше, чем тот может отдышаться после бега и наболтаться, как сильно он похудел. Пребольно пинает ногой в голень, стараясь всего-навсего вывести тело из равновесия, но благодаря тупой свиной котлете все идет наперекосяк. Кацуки спотыкается: это да. Только умудряется еще перевернуться в воздухе и схватить за леопардовую ветровку Плисецкого своими ручищами, заставляя нитки в изделии напряженно затрещать. Юрий сначала пугается за вещицу со своим излюбленным леопардовым принтом, и уже после за самого себя. Кеды скользят, чужой вес гвоздит к полу, и Юрий позорно оказывается на полу следом за японцем. Ему не было больно, нужно отдать должное чужому телу, падение оно однозначно смягчило. Юрий валяется поверх Кацуки, расставив руки по обе стороны от его плеч. Собирается уже встать как можно непринужденнее, но останавливается в последний момент. От японца пахнет яблоками или яблочным соком: Плисецкий явственно чувствует этот запах, будучи уткнутым носом в шею. Юрий дышит чаще обычного, тщательно принюхивается, касается носом смуглой кожи и беззастенчиво ведет до скулы. Кажется, это все-таки цветущая яблоня, «Русская фея» разбирается в ароматах отвратительно. Но точно уверен, что запах ему неожиданно нравится. Не просто не раздражает: нравится. До этого момента Плисецкий никогда особенно не задумывался, какой запах ему симпатичен, какой — нет; если не брать во внимание, что резкие запахи его раздражают по определению. Японский фигурист пыхтит под ним и ворочается, отталкивает в сторону. Плисецкий отряхивает коленки и прислоняется спиной к стойке. — Он мне первым обещал, что будет моим хореографом. — И закатывает целую тираду. Но Кацуки только улыбается и говорит: — Я не совсем тебя понимаю, так что лучше поговори с ним сам. Без обид и даже немного приветливо, как будто не Плисецкий повалил его только что на пол. В глубине души Юрий весьма удивлен. А свинка-то интересная при ближайшем рассмотрении. А Виктор при том же ближайшем рассмотрении весьма раздражающая личность: легкомысленность эта и забывчивость в таком старческом, по мнению Юрия, возрасте создают просто невероятную комбинацию. Плисецкий раздражается снова и снова, с каждым новым «я забыл» и «но я придумал»; последнее вообще хуже всех, зная примерное направление фантазий Никифорова. — Ох, да ладно тебе. Я тоже не в восторге, но это не самая плохая идея, — миролюбиво говорит японец и подходит ближе. В этот момент запах яблок становится сильнее. Плисецкий отвлекается на него и даже перестает рычать на раздражающе веселого после своей идеи Виктора. «Русская фея» намеренно встает к Кацуки поближе, почти касаясь плечами, и дышит как можно глубже. Ему начинает это нравится, почти как запах после дождя. Надо будет прикупить себе яблочные духи…***
Яблочные духи тут не при чем и отдельный аромат яблок, как оказалось, тоже, у Юрия дважды была возможность это заметить и одна — осознать, переварить в своей голове в гордом одиночестве эту мысль. Сегодня он в ущерб своему здоровью обежал несколько магазинов, специализирующихся на косметике вперемешку с бытовыми товарами, но яблочных духов там либо не было вовсе, либо пахли они откровенно не яблоками, а какой-то искусственной дрянью, и Плисецкого от неестественности просто воротило. Продавцы-консультанты разводили руками и говорили, что для туалетной воды он слишком придирчив, и если хочется чего-то соответствующего требованиям, пускай ищет фирменные духи. Юрий разницы между флаконами и названиями откровенно не видел, но послушался. Он перешагнул через собственное «не хочу» и посетил пару парфюмерных магазинов, где к нему предсказуемо подлетели продавцы, чего Плисецкий откровенно не хотел, и начали гнуть свое «Для кого духи покупаете?», «Как она выглядит?», «Что она любит?», хотя он ни слова не сказал про девушку. С трудом объясняя продавцу на японско-русском и языке жестов, а именно размахивая руками в воздухе и ударяя ребром в центр ладони, когда диалог совсем не ладился, он добился нужного результата. Миловидная женщина преподнесла ему небольшую коробочку, аккуратно распаковала бледно-розовый флакон прямоугольной формы и сделала один пшик на полоску бумаги. Духи действительно пахли яблоками и не раздражали рецепторы яркими искусственными нотками, надо заметить, что и стоили они соответственно своему качеству — прилично. Плисецкий раз двадцать провел бумажкой под носом, заставляя женщину терпеливо ждать, а после отдал ей бумагу и досадливо вздохнул: — Не то. Оно-то, конечно, пахнет яблоками, но, как оказалось, разные сорта яблок пахнут по-разному, и японская свинка пахнет не так сладко, как эти духи. Девушка-консультант, тщательно запаковав стекляшку, привлекла к себе внимание: — Знаете, я, конечно, заинтересована в том, чтобы продать товар… Но ни одни духи не заменят вам запах любимого человека. Плисецкий заинтересованно поднимает голову. Судя по всему, воспользовавшись его хорошей мимикой, девушка предположила мотивы покупки, но только частично правильно: Плисецкому нужен этот запах, но Плисецкому не нужен сам Кацуки. Интересно, неужели к ним так часто приходят люди в попытках заменить чей-то запах искусственным? — Поначалу они схожи, а потом начнешь видеть разницу. Когда-нибудь разница перерастет в раздражитель: тебе хочется думать, что вот оно, у тебя под носом, но раз за разом ты будешь лучше осознавать, что на самом деле запах — фальшивка. Через некоторое время духи совсем потеряют сходство с запахом любимого, и хорошо, если на этом все и закончится, плохо, если появится зависимость, для которой заменители больше не подойдут. Прослеживая ироничный взгляд «Русской феи», девушка коротко поясняет: — Был опыт, — но после возвращает себе беспристрастный вид и протягивает коробку русскому: — Но вы можете его проверить. Плисецкий даже вежливо, непривычно для него самого и употреблямо в редкие моменты, отказывается. Еще ему не хватало быть зависимым от какого-то Кацудона, если он всего-то собирался себе присвоить понравившийся аромат: только, видимо, ему определенный сорт яблок нравится, который найти довольно проблематично. Когда он возвращается домой, уставший от долгих походов и с кружащейся от запахов головой, вяло просит сестру Кацудона, которую, кажется, Мари зовут, налить ему ванну. Привычно погружается в теплую воду, закинув руки на края, и просто отмокает несколько минут, чувствуя полное расслабление и легкую сонливость. Открывшаяся дверь и шаги в комнате становятся раздражающей неожиданностью, Плисецкий приподнимает голову, будучи готовым покрыть матом вошедшего, но замолкает, когда узнает в человеке японскую свинку. — Ты чего здесь забыл, свин? Совсем охренел, я, вообще-то, моюсь! — Мари сказала. Но я заметил, что ты не взял с собой полотенце, — Кацуки помахал стопкой какой-то одежды. — И сменную одежду. Вечером прохладно, тебе стоит заботиться о своем здоровье, — он кладет белье на стул. — Ты свалишь уже отсюда, или мне слушать твои лекции? — огрызается Плисецкий. — Ты меня стесняешься? — нахально спрашивает Юри, и Плисецкий даже воздухом давится. Совсем охренел, свин! — Да иди ты! — Честно говоря, Виктор сказал, у русских нет такого уважения к чужому личному пространству, поэтому не обижайся. Я подумал, у тебя такое же мнение. К тому же, мы оба мужчины-омеги, если тебя это утешит. — Мне плевать! — Я больше не буду так делать, — миролюбиво говорит Кацуки, следом тянется рукой к воде и запускает в жидкость. — Вода совсем остыла. Вылезай. Юри распахивает широкое полотенце, которое Юрию точно не принадлежит, и подсовывает его Плисецкому под нос. — Ты совсем страх потерял?! Я тебе кто, малыш?! — Ты мой гость. Я обязан о тебе заботиться. Плисецкий хочет послать его далеко, хотя бы вон из этой комнаты, но близость Юри играет с ним дурную шутку: запах яблок уверенно заползает в ноздри до легкой щекотки. Юрий чихает, и Кацуки бормочет что-то непереводимое на японском и заставляет Плисецкого подняться, потянув вверх за локоть. — Ты простыл, — бормочет он, накидывая полотенце на плечи. Плисецкого резко пронзает жаром осознание того, что он стоит обнаженным перед чужим человеком, впервые, наверное, за несколько последних лет, и аромат этого человека до того приятный, что даже возмущаться ничему не хочется. Юрий закидывает руки японцу на плечи, чем пугает его до легкой дрожи, но Плисецкому хочется думать, что дрожит тот от соприкосновения с холодом, и как бы невзначай утыкается холодным носом в шею. Он вслух матерится на русском, потому что такая близость иррационально прошибает приятными спазмами. И строит целые сложные предложения из сплошной ругани: примерно понимает, что сейчас происходит. У него раньше никогда не было тяготения к чужим запахам, он ненавидел запах альф, даже если природа сказала ему делать по-другому, равнодушно относился к омегам и бетам, а теперь вот что: глупая свинка, соперник — и вызывает зависимость. Это бесит?.. Будет бесить, однозначно, когда Плисецкий протрезвеет и выветрит запах яблок из комнаты. Себя пересиливая, отталкивает руками Кацуки и ворчит: — Вали уже, я сам все могу. Японец растерян от такой резкой смены настроения, но головой послушно кивает. — Ужин уже готов, приходи быстрее, а то остынет. Когда дверь закрывается, Плисецкий судорожно вдыхает запах геля для душа, чтоб аромат омеги перебить. Целый год с двенадцати лет Плисецкий убивался, что запах альф для него раздражающий, а знакомые над этим откровенно смеются и дразнятся «неправильным», целый год ушел на то, чтобы заглушить нытье и желание знать причину такого явления, окромя докторского «Успокойтесь, такое случается, и это — нормально. Когда-нибудь вам попадется нравящийся запах». До этого момента Плисецкий полностью превращал «дефект» в одну из своих особенностей, и теперь огрызался на любого, кто смел думать иначе. И вот пожалуйста: нашелся-таки приятный запах, которого он уже и не ждал. Только не от альфы. Юрий не знает, что с этим делать: это радует и огорчает одинаково сильно.***
Когда они ужинают, а Плисецкий буквально уминает вкусную еду за обе щеки и не особо заботится о том, что мусорит, Юри старается на него особенно не смотреть и свинство в своей комнате пока терпит. Виктор же подкалывает Юрия при каждом удобном моменте и попрекает тем, что он — весьма неаккуратный омега. У них это почти традиция: тыкать друг другу, где и в чем они не удовлетворяют стереотипам об альфах и омегах; у Плисецкого этих пунктов, конечно, значительно больше, но Никифоров знает грань дозволенного и по-серьезному никогда не задирает. Они перестают препираться, только когда Кацуки не выдерживает, порывисто просит замолчать их обоих. — Не все ли вам равно? Это же просто особенности вашего характера, — смущенно поясняет он и утыкается в свою тарелку. — Как вы можете есть в таком… таком… Виктор смеется, заставляя своего пса Маккачина залаять и подбежать к хозяину в ожидании какого-то интересного события вроде прогулки, дружелюбно размахивая хвостом. Плисецкий фыркает и запихивает в рот очередную порцию риса. Особенности характера, значит?***
Единожды он раздражает обычно уравновешенного и не терпящего насилия Кацуки, нарвавшись на подзатыльник. Это было так неожиданно, что Плисецкий даже не кинулся привычно на обидчика с кулаками, а по-идиотски раскрыл рот от удивления и таращил на японца свои зеленые глаза, немо вопрошая: «Это ты сейчас сделал?». — Ох, извини, — Юри устало потер двумя пальцами переносицу. — Я не хотел, само вышло. И ласково погладит по растрепавшимся после катания волосам, еще раз тихо извинившись. Юрий неосознанно привстает на носочки, чтобы продлить прикосновение, которое оказалось неожиданно приятным: обычно «Русская фея» терпеть не может, когда его волосы трогают. — Тебе не стоит выставлять свою сущность как что-то гадкое. Прекрати, Юрио, тебя не оправдывает даже твой юношеский максимализм. И уходит обратно на лед оттачивать один и тот же элемент программы, который у него никак не хочет получаться на отлично. Плисецкий задумчиво чешет затылок в месте удара и провожает омегу тяжелым взглядом. Что он такого сказал, чтобы заслужить удар? Что он сказал такого, чего раньше не говорил? Все началось с того, что Юрий снова начал задираться своим обещанием вернуть Виктора в Россию и вопросом, какого черта такой фигурист вообще тренирует свинок-неудачников, плакс и недотеп. Получил в ответ вежливую, но фальшивую улыбку, за которой не иначе скрывалось чистое раздражение, и неожиданно захотел увидеть гнев: эмоцию, которую Кацуки никогда не показывал. Плисецкому почему-то хочется выпивать из этого омеги как можно больше эмоций и обращать на себя внимание. Юрий уже даже не помнит, что именно наболтал, но был уверен: обидное; потому что затронул тему, которая его самого изо дня в день раздражает. Кажется, он сказал, что даже несмотря на то, что Плисецкий — совершенно неправильный тошнотворный для остальных омега, альфа-Виктор все равно выберет его и смотается обратно на родину, потому что неудачники-жирдяи альфам не нужны вовсе. Переборщил. Уже понял. Извиняться не будет. Хотя бы потому, что не уверен, за что именно.***
— Да кому сдалась эта Агапэ? Виктор затащил их в какой-то отвратительно холодный водопад, что только из себя ударами ледяных струй по плечам выводит, Плисецкий мелко дрожит от холода. Слева от него стоит Юри и выглядит подозрительно спокойным, как будто тяжесть вод не падает на его плечи и не морозит тело. Юрий протягивает руку, цепляется за предплечье омеги и дергает на себя, привлекая внимание. — Тебе нравится Виктор? — напрямую спрашивает он. Кацуки в упор глядит на подростковую ладошку на своей руке и, не отрывая взгляда, спрашивает: — Какая разница, если он все равно тебя выберет; так ты, кажется, сказал? Зачем тебе оно? — Думаю, за что придется извиняться, — он почти обижается, когда видит улыбку на чужом лице. — Хватит ржать. Я умею это делать. — Почему бы тебе не извиниться за все сразу? — холодно спрашивает Кацуки. — Я не вижу своей вины во всем. Только в одном из. Я… Он хочет сказать: «Я бы хотел извиниться за слова про Виктора», он хочет сказать: «Потому что я привык к тому, чтобы быть дефектным, и я не вижу своей вины». Он действительно хочет сказать и сам себе запрещает даже думать: «Но не буду делать ничего, потому что факт твоей привязанности к альфе для меня болезнен. Если он тебе нравится, я перестану дышать запахом яблок и выслушивать, что мой характер — нормальный, я перестану к тебе задираться и свободно касаться. Я перестану для тебя что-то значить». — …Я влюблен в Виктора, наверное, с того самого момента, как увидел его по телевизору. — А сейчас? — И сейчас. И руку из захвата вырывает, снова ладони вместе складывая и в задумчивости прикрывая веки. Юрий хочет сказать: «Ясно». Но как идиот говорит синонимичное: «Хорошо», хотя оно, черт возьми, дерьмово. Думает только матом и только в негативном ключе, потому что такая чушь странно отдает колкой болью в груди. Он думает, что не сможет воспринимать Виктора иначе, чем человека, который часть Кацуки у него отбирает: альфы жуткие собственники, — и их, в принципе, можно понять, — никто не позволит пятнадцатилетнему мальчишке дышать ароматом своего омеги просто потому, что ему оно нужно. В голове судорожно вертятся мысли, что если он прямо сейчас что-нибудь не сделает, будет загибаться без запаха цветущей яблони еще долгое время. Поэтому он снова хватает чужую руку; и только после лопочет оправдание, пришедшее в голову первым: — Мне нужна твоя помощь, — Юри заинтересовано оборачивается на голос и даже выглядит взволнованно, видимо, голос Юрия кажется непрезентабельно жалким. Он пытается это исправить и говорит куда спокойнее: — У меня скоро первая течка, и я не справлюсь без твоей помощи. Это ложь лишь наполовину. У него скоро течка — да, первая — тоже верно, но Плисецкий прекрасно представляет, что это такое и как оно проходит: главное во всем этом был тот факт, что соревнованиям оно мешает. Поэтому Юрий сходил к врачу еще год назад и закупил подавляющие таблетки примерно тогда же, таскаясь с ними постоянно. Короче говоря, ничья помощь ему не нужна, тем более в таких проблемах. Он вообще собирался проломить нос любому, кто удосужится увидеть его во время течки (как — Плисецкий пока не знал), но, видимо, планы придется поменять. Кацудон даже не краснеет, хотя Юрий ожидал от него такой реакции; более того, ожидал посыла (ввиду мягкого характера, посыл для японца — вежливый отказ), но, судя по всему, в Юри играет пресловутая омежья солидарность или желание помочь мальчишке, который терпеть свою сущность не может, и посему справиться с этим ему тяжко, и он говорит: — Хорошо. Тебе придется снять номер в гостинице, в горячих источниках много альф. Плисецкий заворожено кивает. Он сказал это, совершенно не подумав, ляпнул первое, что пришло в его подростковую голову и что он говорить не собирался никому, а теперь тело сладкой судорогой сводит от мысленных фантазий на тему того, как можно помочь течной омеге. — Я предупрежу Виктора и родных, что меня не будет несколько часов в день. Куплю нужные медикаменты. Ты знаешь, какую еду тебе нельзя во время течки? Что сказал врач по поводу… Кажется, Кацуки спрашивает какие-то серьезные вещи по поводу его здоровья и переносимости лекарств или чего-то там, но Плисецкий отвечает невпопад и не совсем уверен, что хотя бы в тему. У него будет целых три-четыре дня по несколько часов единоличного обладания Кацудоном, он сможет трогать его и дышать запахом яблок столько, сколько захочет, не вспоминая ни о каких Викторах и окружающих. Плисецкий не думал, что когда-либо в своей жизни скажет такую глупость, противореча тяжело установленным жизненным принципам, но скорее бы наступила эта течка.***
«Русская фея» текстом скидывает адрес гостиницы и номер комнаты тридцатью минутами ранее; комнату он снял небольшую с одной только широкой кроватью, тумбочкой рядом, парой небольших шкафов и кофейным столиком, который как-то бесполезно и сиротливо стоял посередине комнаты. Плисецкий прикрывает за собой дверь в ванную, а затем скидывает с торса мешающую рубашку, стягивает штаны, переступая нога на ногу в последний момент, потому что нормально снять лень, и отшвыривает вещи в темный угол, не особо заботясь о чистоте. Облокачивается всем телом на прохладный фарфор ванны, присаживаясь на колени. У него в правом кулаке крепко зажат один блистер с подавителями, впиваясь острыми краями в ладонь. Вообще-то, Юрий не собирался ими пользоваться ввиду изменившихся планов, но последние несколько минут течка как-то ненормально отзывается во всем организме: Плисецкий не может ее больше терпеть. Ему жарко до выступающих капель пота на коже, все тело едва заметно потряхивает, и между ног обильно течет. Он на это не рассчитывал, не думал, что течки выбивают из привычного распорядка дня до такой степени. Испугался. Струсил. Сам себя за это презирает, но… — Вот ты где, — голос у Кацуки сбивчивый, как будто сюда ему пришлось бежать; возможно, так оно и есть. — Не сиди на холодном, — первоочередно говорит он и заставляет Плисецкого встать на ноги. Кацуки приходится силой отбирать блестящий блистер и закидывать в раковину. Плисецкий пока молод, успеет еще в большом спорте потравить свой организм химией, но в этот раз обойдется. У «Русской феи» ноги неподобающе образу крутого мальчишки расходятся в стороны, его приходится подхватить на руки, благо, легкий вес позволяет это сделать. — Почему так хреново, Кацудон? — спрашивает Юрий, цепляясь за чужие плечи, чтобы не завалиться на бок. — А чего ты хотел? — Юри открывает дверь ногой. — Течки у всех по-разному проходят. Очевидно, что у тебя из-за чрезмерных нагрузок и стресса первые разы будут тяжелыми. — В каком месте это было очевидно? — шипит он, когда его усаживают на заправленную кровать и оставляют одного. Без ощущения чужого тепла под боком становится как-то неуютно. — Читать потому что надо больше, а не доверять первому сообщению в форуме и закрывать вкладку. Плисецкий вспыхивает, потому что так оно все и было: омежьи темы его не интересовали до такой степени, что даже раздражали, поэтому он всегда рад избавиться от них как можно быстрее. Кацуки закидывает на кровать сумку, с вжиканьем расстегивает и вынимает на свет маленькое полотенце и бутылку воды, смачивает ткань, часть воды проливая на кровать. Юрий заторможено анализирует его действия, в основном цепко наблюдая за движением мышц на руках, глотательными движениями кадыка и жадно вдыхая запах омеги. Непроизвольно подается вперед, ближе к объекту резко нахлынувшего желания. Юрий мелко дрожит, когда теплая ладонь японца, откинув светлую челку, касается горячего лба. — Горишь, — информирует Кацуки, а Плисецкому невольно хочется огрызнуться, потому что спасибо, конечно, но он и так это понимает лучше прочих. «Русская фея» требовательно тянет руки к Кацуки, дергает на себя за рубашку и удовлетворенно тыкается носом в шею, закидывая руки за плечи. Яблочный вкус тут же дает о себе знать дурманящим ароматом, но сейчас, в течку, он чувствуется гораздо явственнее. Юри ведет влажным полотенцем по взмокшей спине с выступающими позвонками, и Плисецкий дрожит от охватившей нежности к чужой заботе и холодка по коже. Русский жмется к Юри ближе, скидывает с ног одеяло, обнажаясь. Естественная смазка стекает по внутренней стороне бедра, когда он становится на коленки, прежде чем быстро оседлать чужие бедра, пачкая грубую джинсу прозрачной пахучей смазкой. — Мне очень херово, — шепчет он, потираясь о мягкую щеку. — Помоги мне. — Я помогаю, — тихо отвечает Кацуки, потому что тяжесть чужого тела и запах впервые потекшей омеги невероятно смущают. — Не так, — досадливо говорит Плисецкий и несдержанно потирается о бедро, царапает нежную чувствительную кожу твердой тканью. — Я не могу сделать то, что ты хочешь. — Виктор не узнает, — шепчет Плисецкий и заставляет себя вспоминать формулы по алгебре, чтобы не акцентировать внимание на столь больной для него теме, пускай она необходима сейчас. — Мы ему не расскажем. Никому не расскажем. Это останется только между нами. Обещает, а следом целует в скулу, мерно раскачиваясь взад-вперед на чужих ногах, потираясь полностью вставшим от возбуждения вперемешку с чужим запахом членом об обтянутый тканью живот. Кацуки думает не очень долго. Плисецкий уверен, что если его, омегу, неправильно ведет от запаха другого омеги, то и Юри должен чувствовать что-то, может быть, в меньшей степени; но сейчас у Плисецкого первая течка, говорят, альфам она напрочь крышу срывает (следовательно, японец тоже что-то ощущает). Юрий расстегивает пуговицы на рубашке немного неаккуратно, потому что у него дрожат пальцы. Но справляется с этим, обнажая грудь Кацуки, прижимается к нему всем телом и вырывает из уст первый довольный вздох. Юри ведет ладонью от тонкой шеи до бледной груди, царапает ногтями затвердевший сосок, то сжимает его, то ласкает. Он знает, что нужно делать, потому что более опытен: за свои двадцать три года пережил не одну течку и примерно представляет, что нужно этому омеге. Тело у Юрия наверняка пылает и чувствительно настолько, что одно грубое прикосновение причиняет боль. Юри отстраняется, чтобы стянуть с себя джинсы, дабы Плисецкий не царапал нежную кожу бедер, а после бережно подхватывает омегу под ягодицы и усаживает на колени, позволяя коснуться кожа к коже и почувствовать чужое тепло. Юрий благодарно улыбается и снова тянется за лаской. Кацуки треплет его по блондинистым волосам, откидывает со лба прилипшие прядки и заботливо целует в лоб. У Плисецкого по-подростковому острые лопатки и хрупкое телосложение. Пока что едва проявившийся запах мяты, Юри думает, что омегам он несвойственен, но русский сам в целом на типичного омегу не похож, и это по-своему прекрасно. Но мышцы на его теле крепкие, тренированные, хотя и не сравнятся с мышцами того же Виктора. Юри скользит ладонью вниз, ныряет между ягодиц. Там все скользко и тепло от выступившей смазки, Кацуки быстро пачкает пальцы до последней фаланги в пахучей смеси. Сначала кружит возле сфинктера подушечкой пальца, но когда Юрий нетерпеливо подает бедрами назад, вводит внутрь одну фалангу. — Еще, — тут же просит Плисецкий и целует Кацуки в скулу. Юри решает не медлить со страдающим от собственного возбуждения парнем и вводит до середины сразу два пальца. Во время течки анальное отверстие омеги частично подготовлено к вторжению, поэтому Юрий только дышит чаще, но не чувствует боли. Двигает бедрами, пытаясь урвать как можно больше наслаждения, и доверчиво вжимается щекой в плечо. — Какой ты нетерпеливый, — говорит Кацуки, когда движения бедер омеги становятся слишком резкими. Юри укладывает его на спину и припадает к чувствительной коже на шее, скользит мокрыми губами по груди и обхватывает нежно-розовый ореол соска. Юрий судорожно вдыхает ртом липкий воздух и вскрикивает, когда чувствует укус. Кацуки подхватывает его под поясницей, пристраивает бедра к своим так удобно, что Плисецкий тут же безропотно скрещивает ноги за спиной. Юрия поднимают вверх, заставляя по-кошачьи изогнуться в спине, упираясь в кровать одними лопатками и локтями. Свободной рукой Кацуки широко проглаживает узкие мальчишечьи бедра и щекочет коленную впадину. Юри вылизывает шею, опаляет горячим дыханием кожу, а Плисецкий только и может, что отзываться стонами вперемешку с мелкой дрожью. Он пытается тоже доставить удовольствие своему партнеру, гладит ладонями обнаженную спину и несдержанно, но с большим удовольствием оставляет на коже следы от ногтей. — Поцелуй меня. — Без поцелуев, Юрио. Больно. Ему так бы хотелось касаться губами губ и проверить, правду ли говорят про чувствительность этой части тела, но Юри ему не позволяет; Плисецкий думает, с его стороны оставлять девственную омегу без поцелуев — жестоко, особенно если учитывать, что Юрий даже не целовался ни с кем ни разу. Кацуки просит Плисецкого отцепиться с тихим смешком из-за сопротивления подростка, разводит ноги широко в сторону и снова входит двумя пальцами в поддатливое тело. Юрий даже не напрягается: японец нежен с ним и сдержан в каждом движении, ни один альфа не стал бы так церемониться. Кацуки вводит пальцы под разным углом и на разную длину, пока не нащупывает простату. Плисецкого прошибает током удовольствия. Хватает пары рваных движений рукой по члену и скольжений по чувствительной точке, чтобы не искушенный подобными ласками подросток кончил себе на живот. Кацуки продолжил медленное движение пальцев, стимулируя разомлевшего подростка и с удовольствием замечая несвойственное ему покорное выражение лица. — Это похоже на… на… — Плисецкий хочет поделиться ощущениями, но понимает, что не может и двух слов вместе связать. Кацуки смеется и стирает влажным полотенцем сперму с подтянутого живота, вызывая новую дрожь. — Потом обязательно расскажешь, — целует острую коленку. — Мне нужно в душ.***
— Это очень странно… — прислушиваясь к себе, говорит Плисецкий и осматривает ладони, которые больше не дрожат. Шевелит ногами и чувствует, что полностью контролирует эту часть тела и трястись как детеныш при каждом шаге не собирается. Юри разводит руки в стороны и зачесывает назад мокрые прядки волос. — У всех по-разному. Я тоже ожидал на сегодня вторую волну. Кушать хочешь? Юрий отрицательно мотает головой и кутается в свою олимпийку, которая едва прикрывает задницу; он бы может и засмущался, да только смысл, если минуты назад его всего голым видели в разных ракурсах. — Кстати, — Кацуки роется рукой в сумке, из которой минутами ранее достал и заставил выпить какие-то витамины, и вытаскивает пока неразличимый в темноте предмет. Юрий присматривается, а когда понимает, что это, заливается смехом. — С-серьезно? Пхахаха, ты за малолетку меня принимаешь? У Юри в руках игрушка в виде серо-полосатого симпатичного котика с двигающимися лапками и хвостом, блестящими глазами-пуговками и умилительной мордочкой. — Твои фанатки дарят тебе котиков, я подумал… — Брось, Кацудон, я не девчонка, чтобы мне плюшевые игрушки дарить, — Юрий отбирает у него кота и кидает к изголовью кровати, вновь без разрешения усаживаясь на колени. — Мне очень нравится твой запах, можно?.. — спрашивает он, замирая у самой шеи, и удовлетворенно почти мурчит, когда Кацуки вместо словесного согласия давит ему на затылок, приближая. Запах яблок смыт струями воды и частично перебит запахом геля для душа с какой-то лавандой, отхлынувшие воздействия течки не позволяют больше распознавать запахи так чутко, но Плисецкому все равно нравится: нравится и запах, и утыкаться носом в теплую шею. И обнимающие его спину руки — тоже нравятся. Такое чувство, будто ему вся свинка скоро начнет симпатизировать. В целом, не так уж и плохо… Кацуки не останется ночевать, и Юрий его, конечно, скрепя сердце отпустит, потому что японец и без того сделал для «Русской феи» многое. Плисецкий лежит под душным одеялом, вспоминает о том, закрыл ли дверь на ключ, как его Кацуки просил или нет, и откровенно скучает. На теле все еще чувствуются фантомные прикосновения теплых рук, Юрий, краснея, пытается заменить их собственными ладонями, но они холодные и по-женски узкие, неподходящие. Он мысленно хнычет и переворачивается на другой бок. В поле зрения попадается откинутая пару часов назад игрушка, и ночные тени придают ей какой-то грустный вид. Плисецкий ругает себя за приступ детства, но игрушку перехватывает одной рукой и крепко прижимает к груди. Она пахнет яблоками.***
Состояние нормализируется, течка проходит за три дня и не доставляет больше таких неудобств, как в первый день; Кацуки говорит, что это хорошо, и выдает список таблеток, которые заставлял принимать, среди них значится противоаллергенное, и Кацудон подчеркивает его волнистой чертой и ставит знак вопроса, просит Плисецкого узнать об аллергии на составляющие. Юрий усердно кивает головой и список, как оказалось, каких-то витаминов (и зачем они ему?) небрежно сует в карман ветровки. Вместо этого вешается Юри на шею и утыкается в ворот водолазки, насквозь пропахшей цветущими яблоками, но ненадолго. Их окликает Виктор, а Юри послушно следует за ним. Плисецкий зло глядит на альфу и показывает язык, но не встречает привычной понимающей подростковые замашки улыбки: натыкается взглядом на холодную синь глаз. Ну и плевать, пускай. — Всем пора спать, Юрио. Доброй ночи, — прохладно желает напоследок альфа и закрывает дверь. Плисецкий слышит шаги на лестнице и остается в полной темноте в одиночку. Иногда он жалеет, что их комнаты находятся на разных этажах. Впервые за шестнадцать лет Юрий Плисецкий чувствует этой ночью иррациональную потребность в чьей-то ласке. Если быть точным, не в чьей-либо, а конкретно в ласке одного омеги с яблочным запахом и теплой кожей. Юрий злится сам на себя и попервой пытается это желание заглушить силой воли, а потом не выдерживает. Воровато, словно в чем-то виноват, откидывает одеяло в сторону и снимает штаны. Собственные пальцы слишком тонкие и короткие, подросток досадливо хнычет, потому что достать до простаты не получается, а ритмичные движения только отдают вспышками воспоминаний о недавней течке и только подстегивают, увеличивают желание. Он бесшумно крадется по коридору, перепрыгивает на лестнице через одну ступень и ступает босыми ногами в сторону комнаты Кацуки. Кацудон заботливый и ответственный, он не станет его прогонять, Юрий уверен. Дверь в его комнату приоткрыта. У Плисецкого учащается сердцебиение, настолько он рад своей удаче и предстоящей близости, воспоминания о которой отдаются тяжестью в паху; мальчишка ускоряет шаги и словно натыкается на невидимую преграду у самой двери. Он узнает стон Юри безошибочно, успел уже выучить каждый оттенок, жадно вслушиваясь в издаваемые им звуки пару дней назад. Комнату подсвечивает только не выключенный ноутбук, что отбрасывает цвета картинки-заставки на рабочем столе. Плисецкий царапает ногтями дерево двери и челюсти стискивает до скрипа зубов. Он хочет закрыть глаза. Он приказывает себе закрыть глаза, но не может. Кацуки сладко постанывает под, мать его, Виктором, и альфа вторит ему сдержанными выдохами и целует взмокшую грудь. Он двигается резче, и Юри стонет несдержанно громко, так, что за стенами его точно бы услышали. Виктор придвигается к его лицу, касается лбом лба и ласково улыбается. Плисецкий молится вперемешку с матами, чтобы только нет-нет-нет, не это. Но Юри сам тянется к губам Виктора и глубоко и жарко целует. За время течки он ни разу не позволил Юрию хотя бы коснуться губами губ. «…Я влюблен в Виктора, наверное, с того самого момента, как увидел его по телевизору». Плисецкий судорожно закрывает руками рот, чтобы из уст не вырвалось ни одного позорно слабого звука. Ощущает на тонкой молочной коже пальцев теплую влагу. «Дефектный» омега, что подавляет любую слабость и превращает минусы в плюсы, впервые за много лет не в состоянии заставить слезы не литься из глаз.