Пустое Небо.

      «Погасло, погасло, товарищи!» — кричали заголовки газет, да и особо впечатлительные граждане утром двадцать девятого декабря двадцать пятого года. Как жаль, что все это оказалось слишком уж горькой правдой. Никакая сорокоградусная дрянь и рядом не стояла. Есенин, златокудрый, улыбчивый, просто прекрасный паренек, по совместительству любимейшее маяковское Солнце… повесилось. Звучит, как какая-то слишком неудачная шутка про того же несчастного Колобка. Но нет. Все совершенно серьезно и чертовски грустно.       До Маяка весть о смерти любимого лирика дошла не сразу. Лиленька днем просто принесла мужчине газету, где заголовки уже давно во всю глотку вопили всякую отвратительнейшею мерзость, в которую и вчитываться совсем не хотелось. Вряд ли можно сказать, что все это хоть как-то поэта успокаивало. Наоборот, лишь разжигало холодное пламя отчаяния в душе.       Поначалу, как и любому адекватному человеку, Владимиру не верилось. Он даже обвинил Брик в наглой лжи, клевете, да в чем угодно! Лишь бы не… но понятие пришло. А принятие — нет.       Второй день поэт не выходит из комнаты, дабы не совершать ошибку, как советовал намного позже Бродский. Правда, Маяковский еще давно ее совершил, влюбившись в Солнце. А Солнце это в сотни раз ярче того, что на небе. Глаза слепит. Даже больно немного.       А тут уж и стишочек пишется сам. Долго и упорно пишется. Занимает ночи, занимает дни. Слова сплетаются в единый текст слишком тяжко. Странно, что именно в стихе Маяк снова обращается к Сергею на «Вы». Может, так он хотел вернуться к самой первой встрече, к самым истокам? Быть может, потому и исключил из собственных строк всякое «Солнце»? А на вопросы, что, да как связывало его с Есениным, отвечал слишком смазано, неопределенно. Не верилось ведь до сих пор.       В конце двадцать шестого года футурист стал замечать, перечитывая, что письма, которые приходили от Сергея, больше похожи на ложь. Наглую и непролазную. Каждое хорошее событие — вранье, выдумка, слишком приукрашенная реальность. А вот все плохое оставалось у Есенина на сердце, образовывая тяжелый и острый камень, который добивал. И Небесное Светило ведь постепенно угасало, заставляя щуриться при взгляде на него все меньше. И почему раньше Владимир этого всего не видел? Слишком был ослеплен? Наверное, так и есть.       Лиленька оставила всякие попытки достучаться до футуриста. Он ведь не слушал, гнал, продолжал рыдать. Ну, а как же тут иначе? Только людям показывать всех этих душевных терзаний не стоит. Могут и засмеять. А нервы не выдержат. Прихватят за собой крышу, а она и съедет, словно бы ничего ее и не держит. Тогда точно не останется даже жалкой капли надежды на то, что все можно наладить.       Темная комната освещалась лишь тусклым лучом света, что пробивался сквозь давно уже задвинутые шторы. Почти полное отсутствие этого самого света в помещении угнетало только больше. Рядом, на тумбочке, стояла пепельница, переполненная то недокуренными, то сожженными по самое «не хочу» папиросами. Мужчина уже со счета сбился, сколько их. Хотя, ладно, будем же честны перед народом, он и не считал. Зачем?       Время превратилось в ничто. Каждая минута казалась вечностью или полнейшей ее противоположностью.       Рука не раз тянулась за браунингом. Одна беда — нет сил подняться с постели и дойти до стола, достать из первого ящика этот спасительный предмет, дабы пустить пулю в лоб. Или сердце. Лучше в него, да. Оно болит сильнее.       А вот уже и надежды нет. Совсем. Даже простого на нее намека.       Время не лечит. От собственного бессилия, беспомощности хотелось убежать. Уйти следом за Солнцем, в собственный закат жизни. Хотя, Владимир же обещал, верно?       Тридцатый год. Собственный апрельский закат оказался чересчур красным. Новость о таком «небесном пожарище» разлетелась по Москве и Ленинграду в считанные часы. Люди скорбят. По-человечески жалеют. Осознают собственные ошибки вновь. Глупые, глупые люди.       Заголовки снова будут вопить.