Это не любовь

Я ненавижу моменты, когда я не могу управлять собой. Они редкие, но все же встречаются, и меня это раздражает. В последнее время они приходят все чаще, и – какое совпадение! – в основном, когда я рядом с Каваллоне. Дурацкое волнение, которое мешает мне сосредоточиться на битве, как будто сопровождает его всюду, куда бы он ни пошел. Оно очень меня раздражает, это волнение, и я совершенно не знаю, что с ним делать и кто в нем виноват. Пытаясь от него избавиться, я бью ожесточеннее, чем обычно. «Ты делаешь успехи, Кея», — сказал Каваллоне, улыбаясь и вытирая рукавом сочащуюся из уголка губ струйку крови. Он точно идиот. Он ранен – я же знаю, удар был сильный, — а все равно улыбается. Эта его постоянная улыбка меня раздражает. Когда я ее вижу, что-то екает у меня в груди. Я думаю, что она ничего не значит, потому что он всегда и всем так улыбается. Еще бы она что-то значила! Я вообще не понимаю, откуда берутся эти глупые, ненужные мысли. Они меня тоже раздражают. Они никак не убираются из моей головы. И вообще меня раздражает все, что связано с Каваллоне. Понятия не имею, почему. Может, потому, что меня раздражает это непонятное волнение, а оно приходит всегда вместе с мыслями о нем. Я крепче сжимаю тонфа, и мои удары становятся быстрее и четче. Я хочу выбить это дурацкое раздражающее волнение. Если я буду все время тренироваться, так, чтобы в ушах звенело от усталости, у меня не останется сил на эти глупости. Забавно. Теперь я так и делаю, а этот придурочный организм все не унимается. Меня раздражают долгие, задумчивые, непроницаемые взгляды, которые бросает на меня Каваллоне. Как будто он все знает. Как будто понимает. Как будто ему все это… нравится. Впрочем, он ничего знать не может. При всем желании. Вот в чем я уверен, так это в том, что на моем поведении никак не сказывается это досадное сумасшествие. Забавно. Внутри я точно взбесился, а никто не может понять. И слава богу. Я не понимаю. Я ничего не понимаю. Почему руки Каваллоне такие горячие? Я не могу до них дотронуться. Не то чтобы мне хотелось, но они обжигают, если я ненароком коснусь их посередине боя. Или если он коснется меня. Тут же во мне просыпается дикое желание немедленно отдернуть руку, даже если от этого я могу пропустить удар хлыстом. Я пока держусь, но вряд ли смогу долго это выносить. Раньше я и не думал, что так часто касаюсь его. Теперь мне кажется, что этим касаниям нет числа. Меня это ужасно раздражает. Я дерусь все лучше и лучше, можно было бы сказать, что Каваллоне прекрасный учитель. Если бы не это дурацкое волнение. Оно становится сильнее, и мое дурацкое сердце тоже, кажется, принимает в этом участие. Когда Каваллоне рядом, оно то замирает, то стучится гораздо быстрее, чем должно. Каваллоне все труднее отбивать мои атаки. Я вижу, что он медлит, прежде чем замахнуться левой рукой – я сильно ударил ему в плечо, кажется, в понедельник. Я вижу, что он морщится, прежде чем натянуть на себя дежурную улыбку – я вмазал ногой ему в челюсть, вроде бы в среду. Я вижу, как тяжело он дышит после поединка, цедя сквозь зубы итальянские ругательства. Я не знаю, почему это меня раздражает. Мне хотелось бы, чтобы его привычная дурацкая улыбка не сходила у него с лица, потому что тогда он сильнее меня раздражает и мне приятнее его избивать. Когда я вижу, что он слабеет, интерес пропадает. Пожалуй, надо сказать ему об этом, а то с него станется сдохнуть от чего-нибудь сверхдурацкого. Я не выдерживаю, когда он в очередной раз пропускает простейший выпад. — Эй, Кея! Ты куда, мы же еще не закончили! Он меня раздражает. — Продолжим, когда ты сможешь нормально драться, травоядное. Иди и вылечись где-нибудь. На его лице непонимание сменяется улыбкой. — Так ты беспокоишься обо мне, Кея? Эта дурацкая фраза почему-то вызывает во мне бурю эмоций. Сердце подпрыгивает и, кажется, хочет проломить грудную клетку. Мозг подло подсовывает мне мысль о том, что я не хотел, чтобы Каваллоне сдох. — Еще чего. Мне просто неинтересно избивать тебя до смерти, когда ты не способен даже поднять руку. Я уже собираюсь уходить, когда слышу голос этого охранника – кажется, его зовут Ромарио. Голос встревожен. — У вас правда болит рука, босс?! Я быстро скрываюсь. Мне надо срочно подумать. Как так получилось, что я заметил то, чего не заметило глупое травоядное, обязанности которого как раз и заключаются в том, чтобы замечать раны другого, не менее глупого травоядного? Выходит, я хорошо знаю Каваллоне. Ну конечно. Просто мы постоянно деремся, и я прекрасно знаю его удары. Противника надо знать в лицо. Но где-то на периферии сознания маячит мысль, что не может быть все так просто. Я отгоняю эту мысль, но осадок остается. Есть какое-то другое объяснение, но какое? Я не могу вспомнить. Я знаю, кто-то когда-то говорил мне что-то похожее, но я не могу вспомнить. И уже совсем под конец появляется мысль, что я не имею ни малейшего понятия, как на это отреагирует моя головная боль. Головная боль решила меня пощадить и об инциденте не вспоминать. Разве что косилась на меня чересчур… просто – чересчур. А мне что-то не хочется думать. Вообще ни о чем. То есть, о волнении в частности. В голове царит восхитительная пустота, и я чуть ли не улыбаюсь. Хорошо, когда эти дурацкие мысли не достают постоянно. Только вот на Каваллоне не смотрю. Это сложно, драться не глядя, и вообще как-то глупо, но я ничего не могу с собой поделать. Меня раздражают такие мысли. Поэтому я в упор смотрю на это травоядное и внимательно слежу за его движениями, стараясь не обращать внимания на то, что сердце замирает и просится наружу. Я так сосредоточился на том, чтобы сохранять хорошую мину при плохой игре, что не сразу заметил одну важную вещь. Мое тело меня не слушается, и это не имеет ничего общего с легким, воздушным волнением при виде Каваллоне. Я даже при смерти узнаю эти ощущения. Я не могу пошевелиться и не могу уйти. Я не могу ничего сказать и ничего сделать. Розовый лепесток невесть откуда взявшейся сакуры плавно опускается на землю, а мне в лицо летит рукоятка хлыста. Ненавижу оправдываться, но этот удар я отбил бы с закрытыми глазами. Успеваю заметить странное выражение лица Каваллоне и понимаю, что никогда не смою с себя этого позора. Потерять сознание у него на глазах. Я просыпаюсь мгновенно и сначала не могу понять, где нахожусь. Комната светлая и просторная, оформленная в европейском стиле, а кровать непривычно мягкая. Сверху свешивается балдахин – и зачем он нужен? Рядом с кроватью стоит небольшая тумбочка светлого дерева. На ней цветы. Где-то за дверью слышен громкий раздраженный голос Каваллоне, что-то кому-то выговаривающий. Он говорит по-итальянски, и я понимаю, что меня это раздражает. Делаю себе заметку выучить этот язык. Тем временем Каваллоне, кажется, закончил разговаривать и подходит к двери в мою комнату. То есть в ту комнату, где я лежу. Я думаю, что разговаривать пока не готов и активно притворяюсь спящим. Это сделать несложно, а этот, когда увидит, что я еще не очнулся, просто уйдет. Глаза у меня закрыты, поэтому я не вижу, что происходит. Слышу скрип открываемой двери. Чьи-то ноги… ну как чьи-то, ясно же, что это Каваллоне, — мягко подходят ближе к кровати. В комнате так тихо, что я слышу его дыхание, хотя он не очень близко. А вот теперь он близко. Кровать поскрипывает, продавленная тяжестью его тела. Сложно оставаться естественно спящим. Сквозь одеяло чувствуется тепло его ноги – кажется, ноги. Осторожное, невесомое прикосновение теплых пальцев к моей скуле настолько неожиданно, что я чуть не вскрикиваю, но вовремя спохватываюсь. В голове стучит кровь, заглушая тишину, стоящую в комнате. Как-то внезапно обнаруживаю, что я весь напряжен и непроизвольно затаил дыхание. Усилием воли заставляю себя расслабиться. Пальцы медленно скользят к моему уху. От него по телу разбегаются волны мурашек, и, кажется, я опять забыл, как надо дышать. Если бы я сейчас заговорил, мой голос дрожал бы. Отгоняю вполне разумную мысль, кричащую, что по-хорошему надо шумно вздохнуть, перевернуться на бок, потянуться – в общем, спугнуть его. Другая мысль вопит, что надо никогда больше с ним не разговаривать и что он сумасшедший. Пальцы осторожно очерчивают линию скулы и плавно опускаются вниз, к шее. Я лежу, не в силах пошевелиться. Мое сердце бешено колотится, а все мое существо сосредоточено там, где моей кожи касаются его пальцы. Я думаю, что понимаю котов. Они мурлычут, если их чешут за ушком или подбородком. И тут моих губ касается что-то сухое и мягкое. Я думаю, что Каваллоне окончательно спятил, и что если я сейчас не «проснусь», черт знает, что может случиться. Еще я думаю, что он очень смелый. Еще я думаю, что его губы удивительно мягкие. А он тем временем осторожно проводит языком по моим, мягко надавливая и заставляя приоткрыться. Я думаю, что схожу с ума, но наслаждение, которое я испытываю, не сравнить ни с какой битвой. Раньше я думал, что только сражаясь, можно получить удовольствие. Еще я думал, что не люблю целоваться. Я больше не могу сдерживаться и медленно начинаю отвечать ему. Он вздрагивает, но поцелуя не прерывает. Этот поцелуй, одновременно такой легкий и такой страстный, заставляет меня забыть обо всех мыслях, которые я собирался додумать. В голове становится удивительно пусто и приятно. Моя рука сама по себе поднимается и зарывается в волосы Каваллоне, крепче удерживая его. Наконец он отстраняется, ошарашенно таращась на меня своими глазищами и тяжело дыша. Впрочем, мое дыхание тоже надо восстановить. — Кея, я… прости, я… Презрительно фыркаю. Тоже мне, извиняться он будет. — Ты совсем опустился, травоядное. Нападать на спящего человека… Он поджимает губы, слегка краснеет и смотрит в пол. И несмело улыбается. И все-таки он меня раздражает.