Зеркально-отрицательные

Лидия бродит в лабиринте безобразных ломанных, застревает в гранях, за гранью, на грани — уже не понять. Геометрическая девочка. Угловатая, недоказанная, мечется и боится навсегда затеряться в холодном стеклянном королевстве. Лидия натыкается на остро торчащие осколки, режется. Кровь браслетами охватывает её голые лодыжки. — Тебе идёт красный... Фу-у-у. Это слишком пошло прозвучало, да? Светлые волосы кажутся пепельными в зеркальных преломлениях. Брук кукольно улыбается, размешивает в бокале топлёное золото лампочки. Она пьёт красное полусладкое, что бархатом сползает по стенкам бокала, а затем пустой горечью оседает на дне желудка. Строить из себя трезвенницу, как обычно делает Лидия, отказываясь от сомнительных коктейлей — не для Брук. У Лидии дрожь ползет по рукам каждый раз, когда в зеркальных поверхностях она видит не своё отражение. Чужая. Другая. Но такая п о х о ж а я на неё саму. Она спятила, спятила, спятила, другого оправдания нет, да и перед кем оправдываться? Только пальцем у виска покрутят и влепят соответствующий диагноз в медицинскую карту. А может она и правда больна? — Ты можешь больше не пить? Или... Хотя бы не так часто? Пожалуйста, — просит Лидия, а конспекты снова плывут перед глазами. — А что такое? Не нравится моё похмелье? — язвит Брук, но бокал отодвигает. — Мы с тобой скоро сопьёмся вместе. — Зануда. Лидия вздыхает, слепо укладывает клубничные пряди в прическу, мажет малиново-красным блеском по губам. Прячет запястья от всего мира под длинными рукавами. Бесчисленные шрамы — как метки от каждого неосторожного слова со стороны, как засечки на стене в камере узника. Брук осуждающе щурится — от неё ничего не скроешь. — Я бы уже давно на него забила. — Это моё дело. — Ага, а руки у нас почему-то общие. Карминовые линии тянутся по бумажной коже, болезненно-яркие, идентичные порезам на загорелой коже Мартин. Лидия кутается в вязи безразмерного свитера, прячет руки, да и вся хочет спрятаться, съежиться под колющим взглядом. Брук тянет уголки губ, рвутся стяжки на её улыбке. В ней несовершенство линий, тесное плетение порока и фабричной недоделанности — Лидию передергивает. Дешевая китайская подделка её самой. Пугает тихим постукиванием ногтей по стеклу среди ночи, заводит речь о Стайлзе — милый мальчик, так бы и съела его, а ты? Дрожащими пальцами Лидия набирает сообщение, ставит на массовый рассыл — помогите. П о м о г и т е. Не слышит Эллисон. Не слышит Дерек. Не слышит Малия. Никто её не слышит. Сорвала голос. Они больше не ведут милые, полушутливые беседы. Брук смотрит, не мигая, похоронив блеск в глазах за платиновой чёлкой. Лидия пытается не бояться. Лидия пытается игнорировать её присутствие. Двадцать четыре на семь. Она уже не в зеркалах. Она в её голове. Паяет их мысли воедино. Исчезни. Исчезни. Лидия алой помадой выводит на зеркале улыбку. Безумную, потекшую. На её собственных губах — сухой шёпот, как ветер в пустыне, гонит песок. — Пошла прочь из моей жизни, сука, — глухо звучит на вдохе. — Н а ш е й жизни, — ухмылка тянется по лицу. Потому что похожи слишком сильно даже в этом лабиринте кривых зеркал. Первая трещина — и мир Лидии сыпется. Гранатовые бусины стекают по пальцам — кап-кап. Кап. Падают. Лидия бьёт, разрозненные движения, всё сильнее разбивает костяшки, пока место помадной улыбки не занимает хрусткое месиво. Лидия бьёт и бьётся в истеричном хохоте, захлебываясь воздухом и свободой, пока не затихает. Оседает на пол мешком костей и осипших криков. Теряет своё отражение, и себя, по сути, тоже теряет. В черепной коробке непривычно громко звучит тишина. За грудиной тоже тихо. Ни стука. Только на шее по инерции бьётся голубая венка. Стеклянный мусор там, где ещё недавно мелькали тонкие руки и старело в бокале густое вино. Тряпичная кукла на полу, в доме, где однажды вечером Лидия Мартин избавилась от своего отражения.