Ждите весну

Стоило Барышеву выйти, как Генрих тут же снова кинулся на шею Вайсу. — Ты бы знал, как я счастлив видеть тебя! — отстранившись, доверительно зашептал он. — Живо-о-ого. — Я тоже рад видеть тебя, Генрих — «Рад видеть тебя, Генрих»?! И это все, что ты хочешь мне сказать? — Шварцкопф мгновенно насупился и демонстративно отвернулся. За окном стоял непривычно теплый и ласковый июнь. Казалось, что вся Земля улыбается и любит. Всё вокруг будто просыпалось вместе с Сашей после долгого сна. Генрих все еще сидел к нему спиной, но уже не притворяясь обиженным, забыв, о чем собирался говорить, просто очарованный июнем, не в состоянии оторваться от природы за окном. Иоганн его не торопил. Он улыбался, глядя на друга. Но молчание длилось недолго, и уже спустя полминуты из палаты вновь начал вылетать бодрый немецкий речитатив, становившийся всё громче и громче: как ни старался Генрих шептать, ничего у него не получалось. Но он что-то упорно умалчивал. Вайс, знавший Генриха очень хорошо, и чувствовавший всё, что происходило в его душе, не стал навязываться. Захочет человек — расскажет. В палату порывом июньского ветра влетела медсестричка лет девятнадцати. — Товарищи! Нельзя ли потише, у нас пациенты волнуются. Уж очень вы громко говорите… — и, закусив губу, проглотила чуть не вылетевшее «на немецком». — Простите, сестра — улыбнулся ей в ответ Вайс. — Мы будем вести себя тише, обещаю вам. Весело и важно ему отсалютовав, таким же ветром девушка вылетела прочь. Генрих задумчиво уставился ей вслед, рассеянно улыбаясь. — Очень сложно все-таки понять и запомнить, что ты не Иоганн Вайс, что у тебя есть другое имя, — задумчиво растягивая слова, тихо проговорил он, и, стряхнув какое-то оцепенение, добавил с веселой улыбкой: — которое мне почему-то еще не сообщили. — Будем знакомы, майор Александр Белов. — С напускной серьезностью и важностью прошептал Белов, — Саша — улыбнулся и протянул Генриху руку. — Сззааашааа, — Генрих обломал язык об русское имя и, смеясь, пожал протянутую руку. Теперь он действительно был счастлив. *** —Ты ведь нескоро теперь улетишь, правда? — будто бы между делом спросил Генрих, дожевывая яблоко и беря со стола новое. Он смотрел исключительно на фрукты, будто они в эту секунду волновали его больше всего на свете, а вопрос этот был задан так, из вежливости. С потрохами его выдавали пальцы, судорожно сжимающие яблоко, да так, что казалось, что еще чуть-чуть и малиново-красная кожица не выдержит и брызнет сладким соком. Услышав в ответ молчание, он вопросительно и с надеждой заглянул в лицо друга. Увидев, что тот, печально улыбнувшись, отрицательно мотнул головой, чуть не закричал, забыв о просьбах медсестры и вообще всех: — Но я же обещал тебе показать Берлин! После войны, помнишь? Ты ведь сам меня об этом попросил, Иоганн, — добавил он уже полным отчаяния шепотом. — Я не Иоганн, — мягко поправил его Саша. — И друг мой, не все здесь мы решаем, сам понимаешь. Я и так уже в Германии надолго засиделся. Дома не был пять с половиной лет — ну куда это годится? Услышав стук яблока об пол, он повернулся лицом к Генриху, чтобы мягко и внушительно накрыть его трясущиеся ладони своими, и, словно успокаивая впавшего в истерику ребенка, четко проговорить на уровне шепота: — Ну не разрешат, понимаешь, не разрешат мне. — Так значит, что, это — всё? — Генрих выглядел так, будто его стукнули по голове пыльным мешком. Только сейчас он понял, что вот они — последние несколько дней рядом с Иоганном, нет, с Сашей, с досадой поправил он сам себя, даже мысленно обламывая голос об имя — считанные дни — а дальше — все. Может, они не увидятся больше. Никогда в жизни. Впервые Генрих до одури испугался слова «никогда». Всё это время в его стремительно меняющееся лицо вглядывался Александр. Он понимал всё, что происходило у друга в душе, сам испытывая то же. И это жуткое «никогда» пугало его не меньше. Генрих уже давно перестал быть для него «работой», да никогда ей и не был, да и чего уж тут, не был он и простым другом… но для Саши существовала Москва — там родители, друзья, работа — там дом. А что здесь ждало Генриха? У него больше не было семьи, да и друзей тоже не было. Единственное что — завод. Но разве этого достаточно для настоящей жизни? Идея, цель — всё это было, обо всем этом ему уже рассказал сам Шварцкопф, но если человек одинок — а он был одинок — как долго он сможет быть счастливым, вооруженный лишь великой целью, помноженной на рутину серых будней? Берлин знал Генриха в мундире СС, любимчика фюрера, предателя, наглого выскочку. А даже если это было и не так, то вот так сразу, в 26 лет директор завода? Кому это понравится. Никто кроме Белова не знал другого Шварцкопфа. Так что помешает ему вновь сорваться в океан алкоголя? Да, тот уже не маленький мальчик, и должен сам справляться, но… Он снова посмотрел на Генриха: глаза безучастно глядящие в одну точку, шепчущие что-то неразборчивое побледневшие губы. — Ну брось, мы ведь не прощаемся еще — не выдержав этой картины, через силу улыбнулся Вайс. — А так чего оттягивать, все равно же придется. — Генрих твердо посмотрел в глаза Александру. Не осталось ни следа от смятения — он снова смотрел на него не отводя взгляда, слегка насмешливо, как и всегда. Нет, он не может сказать. Просто не получается. Казалось бы, всего три слова. Самые сложные, самые недоступные слова. Невозможно. Выше его сил. «Тряпка», — с ненавистью обозвал сам себя Генрих. Тряпка и трус. — …Обещай, что прилетишь в Москву — Иоганн такой живой, осязаемый стоял перед ним сейчас, положив руку ему на плечо. — Обещаю. Вот он стоит на лестнице, маша рукой всей скромной компании провожающих, поднимается спиной, будто пытаясь продлить секунды, навсегда запечатлеть их в памяти. Вот его взгляд останавливается на Генрихе. Вдруг вздрагивает рука, размыкаются губы, но вот он мотнул головой, вновь улыбнулся, и исчез в недрах самолета. — …Навсегда, — Генрих закрыл глаза, отгоняя эту страшную бредовую мысль. Слишком бредовую, чтобы быть правдой. Нет, он конечно прилетит к нему в Москву. Но вечером он все-таки напился.