Becoming Insane.

      Он уже начинал ненавидеть весь грёбанный мир. Каждый день давался Плисецкому с диким усилием, тренировки уже не сулили победы, а просто морально втаптывали. И ни одна тварь не видела этого. Всем было важно, чтобы Юра был первым, а то, что происходило за маской грубости и дерзости, никто не видел. Никто. Кроме Виктора.       Но Виктор забыл про того, кому обещал подготовку к Гран При. Того, кому обещал верность, да и не только это. Сейчас Никифоров вертелся вокруг японской свиньи с тупой улыбкой и характером пятилетней девочки. Кацуки. Сначала он вызывал лишь презрение и насмешку. Затем – зависть. А после… после было нечто посерьёзнее, чем банальная неприязнь.       Как же мечтал Юра получить Юри в свои руки всего на день. Под грёбанный Эрос он бы медленно точил лезвия коньков, упиваясь чужим страхом, пуская снопы искр прямо в лицо неприятелю, украшая щеки, нос и лоб ожогами, выжигая глаза. Двадцатитрёхлетний девственник, рыдающий по поводу и без. И чем он так привлёк Виктора?       Плисецкий всегда думал, что он слишком горд для ненависти. Что лучше он забьет и будет думать о своем благополучии. Однако, никакие мысли не приносили такого морального наслаждения, как представление воплей Юри, когда ему медленно, но верно начинали снимать кожу с тыльной стороны колена. Когда вбивали гвозди в коленную чашечку. Когда загоняли иглы под ногти и ударяли ими об стену, вгоняя оные в пальцы до конца. В такие моменты, Юра выглядел расслабленным, улыбался, и, казалось, даже забывал о проклятом проигрыше канадцу, которого не мог ненавидеть так же сильно, как японца, укравшего у него всё.       Перед сном, Русская Фея, как его называли, обожал потрошить очередную куклу Вуду, надеясь, что хоть эта будет действенной. Он пронзал ватное тельце всеми острыми предметами, что только попадались под руку – зубочистки, перочинные ножи, иглы, шило, вилки, да даже заколки шли в дело. Увы, куклы были бесполезны, и тогда Юра уходил на кухню, дабы приготовить себе на ужин мяса. В приоритете – свинину, отбивая кусок мяса молотком до состояния лаваша и лишь затем бросая на сковороду, наслаждаясь шипением масла и представляя, что Кацуки жарится там вместо несчастного куска мяса.       Плисецкий ужасно хотел бы ненавидеть и Виктора. Но эти глаза, улыбка, его парфюм, жесты и голос – они распаляли совсем иной огонь. Будь воля Юрия – Никифоров уже давно сидел бы прямо в его кладовке, связанный по рукам и ногам. Блондин с радостью бы кормил фигуриста с ложечки, целовал бы его губы, да и прочих частей тела не чурался бы. Он бы брал и отдавался, он бы кружил голову им обоим, он любил бы за двоих, доводя ситуацию до стокгольмского синдрома и привязывая Виктора к себе намертво. Даже погибли бы они в один день.       Но Виктор был в Японии, а Юра с каждым днём всё сильнее тонул в своей ненависти. Закрывая глаза, он видел голову Кацуки, насаженную на пику. Он видел, как опарыши пожирают мертвое гниющее тело, из которого вывалились все внутренности. Он слышал булькающие звуки, исходящие из пробитого легкого, он наслаждался долгой агонией. В слезах Юри, Плисецкий был готов купаться.       Казалось, что ещё немножко – и Юра не выдержит. Он сходил с ума от того, что его оставил человек, которому он и душу бы на растерзание отдал без сожалений, и тело бы без раздумий любой пытке ради него подверг. Юрий так хотел сжать эту ненавистную азиатскую глотку и вырвать сердце прямо из груди…

***

– Юр? Что с тобой? – Голос. До боли знакомый, похожий на наркотик, голос пробуждает Плисецкого от размышлений. – Опять тот сон вспомнил? – Да хер я клал на сон этот. – Привычно фырчит Юрий, боясь обернуться. Боясь увидеть пустоту, а не Виктора, который непривычно заботливо обнимает подростка со спины, целуя в мочку уха, а затем – в шею. – Просто… задумался. – Нехорошо врать своему тренеру, Юра~ – Обиженно протягивает Никифоров, кусая бледную кожу на шее Плисецкого и оставляя едва заметный след на ней. – Мне что, снова тебя наказывать? – Да насрать. Только не уходи больше. – Голос фигуриста становится тише. Слова любви не принято кричать.