С того случая прошло одиннадцать лет. Многое переменилось.
Я более не видел тебя в том районе, но ты по-прежнему числилась в школе, в которой я учился, а сейчас ещё и работал преподавателем по изобразительному искусству. Ты ходишь на уроки. Пускай и редко: всего-то два выходных дня, когда были одни культурные кружки и более никаких уроков. Но ты не посещала их. Ты просто ходила к своему учителю, оный, меж словом, мой знакомый из университета. Вы проводите в кабинете до часов двух после полудня. Он что-то тебе читает, говорит записывать. У вас было всё, как в библиотеке. Тихо, спокойно, шёпот, который слышно только через дверь на распашку. И тот плохо. Тебе, должно быть, исполнилось уже 17 и ты учишься, знаю точно, в выпускном классе. Прошло одиннадцать лет, но твоя кожа по-прежнему бледна, ты всё так же худощава. Ты стала сутулиться временами, когда ходишь, твой взгляд теперь апатичный к округе, детские, круглые очки заменились на полупрозрачные. Но волосы по-прежнему шёлковые, пшеничные, правда, более не в хвостиках, а в пучке. И теперь, каждый раз проходя мимо, я отчётливо вижу веснушки у тебя под глазами. Тебя любит солнышко, а ты не любишь его.Каррьедо нравится работать с тобой. Антонио говорит, что ты умная, красивая, педантичная и молчаливая. Более он ничего не говорит.
По окончанию года ты выпустилась. Мне неизвестно куда ты поступила, но ты снова живёшь в доме напротив. Только теперь там нет голоса и вовсе. Ты уходишь в восемь утра и приходишь в столько же вечера. Я более не слышу лирический баритон из окна кухни, проходя мимо. Я более не вижу твою мать, вечно щёлкающую тебя по носу. Там пусто и догадки у меня отвратительные. — Извините, я Франциск Бонфуа, сосед из дома напротив… — я начинаю свой рассказ легко и даже как-то виновато улыбаясь, будто за прерванный отдых. Ты стоишь напротив меня сонная, но слушаешь, вскинув брови, приставив средний и указательный пальцы к подбородку. Только сейчас я замечаю мимические морщинки у уголков глаз в твоём-то возрасте, только сейчас я вижу родинки на шее и царапины от канцелярского ножа на пальцах. — Не могли бы Вы одолжить соли? — почти умоляюще прошу с полуулыбкой. Ты, хмыкнув безразлично и подняв левый уголок губ, быстро разворачиваешься на пятке и я уже жду хлопок двери… Но ты приглашаешь пройти внутрь дома и дождаться?.. Я не пойму, ведь ты молчишь. Но тем не менее, войдя я вижу очень скромную гостиную, коридор и комнату в одном помещении. У тебя на полу только матрас, по левую сторону — ноутбук, по правую — вешалка с одеждой на каждый день. Обувь стоить под. У тебя ничего не разбросано и вдоль стен стоят уймы книг и тетрадей. Я стою на «пороге», смотрю на чистоту и минимализм. Оглядываюсь назад к двери и смотрю на вечерний пейзаж. Переливы солнца на листьях, шумящие дети в округе, закатывающееся солнце за горизонт. Опираюсь рукой на подоконник и чувствую под собой бумагу. Тебя ещё нет и соблазн открыть ту тетрадь был до смерти велик. В принципе, я это и делаю. Листаю. Листаю. И я понимаю почему ты молчишь. Ты немая. За все эти годы я так и не понимал этого. «Бонфуа, да вы прекрасны в своём бессознании», — твердят мне собственные мысли и я не отрицаю того. Слышу щелчок пальцев, который заставляет обратить внимание. Встрепенулся, но тетрадь не положил. Не знаю почему. Она вырывает тетрадь из рук, достаёт из кармана ручку и чиркает где-то на полях: «Меня зовут Алиса Кёркленд, мне девятнадцать и я немая, а это твоя соль. И, пожалуйста, только без сантиментов, Франциск». Алиса глядит на меня скептично, протягивает соль, тетрадь, ожидает от меня хоть каких-то слов. — Приятно познакомиться, Алиса, — как-то невесело хмыкаю я, но сразу же продолжаю: — Я думаю, ты меня уже видела. — Заканчиваю и она вновь забирает тетрадь. Вырисовывает слова из букв. «И не один раз, поверь», — читаю я, глядя на бумагу, а после перевожу на неё взгляд и её круглые плечи вздымаются в безразличном жесте. — Что же, коли то так, то… Не знаю, честно. У меня есть соль, поэтому… Мне пора уходить? — в знаке вопроса по привычке изгибаю палец и держу подле тетради. Мне следует ответ, что собеседника у неё уже не было долгое время и у меня есть шанс остаться на чашку или кофе, или чая с печеньем или чем-то другим. Я не смог бы никак отказать. Мы сидим в маленькой комнатушке под названием «кухня» напротив друг друга. В руках у каждого по фарфоровой чашке чая с малиной и ромашкой. На столе, в блюдце: печенье, кексы, пряники. Говорю — пишет; смеюсь — смотрит, будто я идиот; рисую — любуется. За чаем идёт коньяк. Его, как оказалось, можно мешать с предыдущим напитком. Алиса быстро пьянеет. Почерк всё более размашистый. Понимать трудно, почти невозможно. Она встаёт, потягивается на месте и подходит, словно не пила и вовсе. Садится мне на колени, обивает холодными руками шею и завлекает в поцелуй. Я отвечаю, чувствуя, как та ухмыляется. Проходит год-два-три-я-не-помню-цифер. Они живут в домах напротив и каждый день ходят друг к другу в гости. Алиса Кёркленд обожает сахар и готовить сладости, Франциск Бонфуа нейтрально относится к соли, но любит готовить всё, что угодно Алисе. Он полюбил тишину, она возлюбила шум.