За окном шел снег. Первый в этом году снег.
Холстинин зашел в подъезд и смахнул белые снежинки с плеч.
«Сорок семь, сорок восемь, сорок девять... Эта лестница когда-нибудь кончится?» — бурчал себе под нос Холст, медленно преодолевая этаж за этажом.
«Зачем я считаю эти дурацкие ступени? Кто их выдумал? На кой черт мы проводили это никому не нужное собрание?» — бешено проносились в его голове мысли.
Пока гитарист, проклиная лифтеров, монтажников и всех, кого только можно, предавался печальным размышлениям, мимо пробежали два пацана лет десяти.
— А «Спартак» опять проиграл! — Услышал он возглас одного из них. И автоматически подумал: «Валерка наверняка смотрел матч и расстроился».
«Валера... черт тебя подери, почему с тобой всегда так тяжело...» — подумав о вокалисте, Холст еще больше сник.
Наконец добравшись до своего этажа и с неудовольствием обнаружив вывернутую очередным пушкиным лампочку, он вошел в квартиру. Прихожая встретила его приятной тишиной и полумраком. На душе сразу стало немного легче. Недаром в народе говорят: «Дома и стены лечат», и с этим Холст был полностью согласен.
На ходу раздевшись и не зажигая света Володя прошел в комнату. За окном стоял поздний осенний вечер, и только тусклый оранжевый фонарь заглядывал в стекло.
Постояв немного у окна, он тяжело вздохнул и опустился на диван. Старые пружины тихонько скрипнули и прогнулись. Весь внешний вид Владимира говорил о том, что за последнее время на его долю выпало немало трудностей: плечи его ссутулились, на лице появились новые морщины, пропал блеск в глазах и даже появилась седина. Только поседел гитарист не весь, а одна его прядка у виска, как у измученных жизнью героев кинодрам. Но Холст не был героем фильма, все тяготы свалились на него в реальной жизни, и разгребать их приходилось не сценаристу, а ему самому.
Дело было в том, что его группа, его детище, пронесенное через все возможные худсоветы, перестройки, голодные годы и кризис, разваливалось на глазах, а он ничего не мог с этим поделать. И все по вине одного человека.
Кто-то бы спросил: «Да как целая группа может развалиться из-за одного только смутьяна?» А Холст бы ответил: «Может».
Если этот человек — тот, без которого и существование группы, и его собственное существование потеряло бы весь свой дальнейший смысл. Он даже не до конца отдавал себе отчет в том, кто больше терял из-за ухода вокалиста: группа или сам Холстинин. Хотя, возможно, некие собственнические чувства нашептывали ему, что все-таки это личная потеря.
— Валера... — одними губами прошептал Володя, — ну что мне с тобой делать? Как убедить вернуться обратно, вернуться ко мне...
От тяжелых мыслей гитариста отвлек резкий звук сигнализации, и он, потерев лицо руками и пригладив волосы, направился на кухню с совершенно четким и ясным желанием выпить.
Дежурные сто грамм его сейчас бы не спасли. Ему хотелось напиться, захлебнуться, утонуть в спиртном.
На мгновение Холст представил, как его тело плавно покачивается на волнах золотистой крепленой жидкости в широком запотевшем стакане, и, удовлетворенно кивнув, повторил: «Да-да, утонуть».
Он прошел на кухню, все так же не зажигая света (видимо, свету в этот вечер не нашлось места в его холостяцкой обители), и достал из шкафчика заветную бутылку с большой этикеткой. В этот вечер бутылка была наполовину пуста.
«Должно хватить», — мрачно подумал Холст.
Наполнив стакан, он открыл старенький холодильник, мерцание которого на секунду все-таки озарило кухню, и достал закуску. Холст не был таким уж алкоголиком, чтобы пить в одиночестве, но сегодня его душа просто стонала от желания забыться. И что, как не алкоголь, могло помочь ему в этом деле?
Он резко выдохнул, влил в себя пол стакана коньяка, закусил заветренным сервелатом и, чувствуя, как внутри разливается согревающее тепло, еще раз медленно выдохнул. Первый глоток прошел колом, второй соколом, а третий мелкой пташечкой, и вот уже сам Холст не успел заметить, как початая бутылка «Метаксы» опустела совсем.
Крякнув от неудовольствия, он полез за добавкой, по ходу сверкая спичкой и закуривая.
Не смотря на то, что Холст в последнее время старался бороться с никотиновой зависимостью, он подумал: «Травиться, так травиться», — и сделал глубокую затяжку.
Так и сидел он какое-то время на своей темной кухне, крутя в руках стакан, заглядывая в него и желая разглядеть в нем озорных бесят, что тащат в свой пруд затуманенные хмелем души. А в это время сильный ветер на улице рвал последние уцелевшие листья, кренил макушки деревьев и срывал капюшоны с редких припозднившихся прохожих.
«Ноябрь за окном. Ноябрь в душе», — меланхолично подумал Володя, туша красный огонек о толстую стенку стакана. Он вспоминал сегодняшний день.
А вспомнить было что. Хотя бы потому что сегодня на студию пришел Валера, источник всех Холстовых переживаний. Валера, который вознамерился упорхнуть от него... его Валера. Навсегда. Холст налил себе еще и, не сдержав тяжелого вздоха, погрузился в воспоминания.
* * *
Он вспоминал взгляд голубых холодных глаз, прожигавших его насквозь. Вспоминал слова, которые хоть и произносились родным голосом, но были полны равнодушия и отстраненности.
Как дрожал его собственный голос, и с каким немым удивлением смотрели на него три пары глаз с разных концов студии.
Он вспоминал собственную руку, неуверенно протянутую с желанием дотронуться до заветного плеча. Отрицательный кивок и отстраненность. Взмах длинного хвоста и спокойные, но чуть понурые плечи, скрывающиеся за дверным косяком.
Быть может, это последнее отчетливое воспоминание, и его необходимо тщательно сберечь. Воспоминание, которое он по собственному желанию или вопреки ему не забудет до конца своей жизни.
* * *
«А что, если позвонить ему? Позвонить и сказать, что он нужен, чтобы кончал дурить. Что он нужен нам, группе, фанатам... Что он нужен мне... Но главное, не разрыдаться при этом пьяными слезами, а то хорош же я буду! Надо позвонить и сказать, что он прав, тысячу раз прав, но я не могу его отпустить... Он должен понять это, я знаю, должен».
Мысли лихорадочно носились в голове, заставив Холста подняться и пошатывающейся походкой пройти в коридор. Найдя в темноте телефон, Володя взял трубку и начал набирать кипеловский номер, который он помнил наизусть. Послышался первый гудок.
«Нет!» — вдруг панически пронеслось в голове, и Володя быстро сбросил вызов.
«Нет, я не могу! Это глупо. Он не будет меня слушать или чего хуже — посмеется надо мной! Никогда я не буду в роли просителя, что за унижение!»
Но ведь он тебя просил, помнишь? Признавался тебе, говорил о том, как ты важен для него. А ты что ему тогда ответил? Какое небо голубое? Придурок! Давай, звони, шевелись быстрее, если не хочешь окончательно просрать свое счастье!
Я не могу!
Можешь! Это твой последний шанс, звони!
Дрожа от возбуждения, Володя снова набирает известную комбинацию из семи цифр. Каждое нажатие на кнопку дается ему с огромным трудом.
Гудки. Раз-два-три — бьется сердце... Неожиданно раздается высокое «алло». Володя теряется, силится произнести хоть слово, но его за горло схватывает железная клешня, перед глазами начинают плясать черные мушки.
— Алло? — повторяет трубка, и Володя снова сбрасывает вызов.
— Молодец, — раздается вкрадчивый и липкий голос.
Кто-то скребется в углу, но слишком темно, чтобы разглядеть что-либо.
Становится так тихо, как не бывает даже в самом глухом и дремучем лесу. Непонятный и почти животный страх опутывает сердце. Слишком душно. Хочется на воздух. Тик-так, тик-так — откуда-то доносится тиканье часов.
С Володи моментально сходит весь хмель, он медленно и осторожно поднимает глаза. Еще один миг на осознание — и расширившийся от ужаса взгляд устремляется в зеркало, он громко вскрикивает, швыряет пустой стакан в отражение, и темно-красный силуэт разбивается на тысячи стеклянных брызг, которые, шипя, растворяются при соприкосновении с полом.
Тихо. Невероятно тихо.
Внезапно тишину прорезает телефонный звонок. Помедлив и немного переведя дыхание, Володя с опаской снимает трубку. На том конце провода голос Виталика — вздох облегчения.
— Ну что, все путем, мы договорились, Володь. Завтра делаем презентацию на «Нашем радио» и будем надеяться, все пойдет гладко...
— Хорошо, — на удивление спокойно отвечает Холст. — До завтра.
Он медленно кладет трубку на рычаг и прислоняется головой к дверному косяку, устало прикрывая глаза. Слишком тяжело.
* * *
А в это же время на соседней улице после долгого молчания на другом конце провода Валерий, положив трубку, тяжело вздохнул.
Невыразимая тоска тягучими путами стянула его сердце. Он знал, кому принадлежало это молчание. Конечно же, знал. Не назойливым фэнам, не Жанниным ухажерам и даже не телефонным хулиганам. Оно принадлежало тому, кто за все семнадцать лет так и не смог сделать шаг, чтобы стать счастливым.
Валерий посмотрел на фонарь во дворе: за окном шел снег. Первый в этом году снег.
