Только не говори маме

Потолок медленно зарастает черными лозами; не хватает отравленных ягод и пахучих листьев. Растение бурлит, беспрестанно двигается, кажется, даже засасывает. Криденсу страшно, он закрывает глаза. Мама не позволяет ему самостоятельно стричься, не водит она и к мистеру Роджерсу - щелкает металлическими остриями у него перед глазами, а Криденсу снова безумно страшно. Он знает, что у мамы иногда припадочно дрожат руки, когда она сильно злится, и кто знает, в какой момент ее накроет волна ярости. Ножницы слишком близко к его глазам. Но даже через зажмуренные веки их блеск преследует его, до панически-задушенных вдохов, до вспотевших ладоней. Он даже закусывает губу, хоть мама запрещает делать это - губы обветриваются и так, кровоточат и лопаются, и люди боятся его еще больше. Звук царапает, кажется, сами ушные раковины, хоть их едва коснулся холод изделия. Щелк-щелк-щелк. Криденс хочет мычать, но мама за спиной дышит так напряженно и сосредоточенно, что никак нельзя; ему остается лишь впиваться обломавшимися ногтями себе в ладони. Модести сидит напротив и видит, как он дергает ногой и двигает пальцами. Она не знает, как именно, но уверена, что скрежет в следующую секунду сломавшегося инструмента его вина. Мама бросает бесполезные ножницы себе под ноги, сжимает зубы и смотрит на руки. Криденс тоже. Они дрожат. Его и мамины, но совсем по-разному. В его заключена сила, в маминых - слабость. Наверное, поэтому в них чаще всего и жужжит ремень. Модести склоняет голову набок, ловит его взгляд своими умными не по-детски глазами. Криденс пока сидит, боясь шевельнуться телом, но губы беззвучно складываются в мольбу: - Только не говори маме. Когда он встречает в первый раз Персиваля, то идет дождь. У Криденса нет шляпы, теплого пальто. У него есть измятая худая стопка листовок, которыми люди вытирают руки и бросают в грязь под ногами. Ему кажется, что топчут не их, а его. - Я научу тебя, - Криденсу хочется верить, ведь в мамины слова он верить уже не может. Никто не успокаивал его, не творил горячего молока. Криденс слегка кашляет, отпивая его в сером переулке. Он жалеет, что у него магия другая. Модести встречает его на крыльце. У нее аккуратно заколоты волосы, так же воспитанно колют и глаза. Она видела Персиваля. - Кто это? - голос девочки сливается оттенком с водой, обрушивающейся сверху. - Только не говори маме, - только это говорит Криденс и гладит ее по волосам. Так, чтобы не растрепать прически. В офисе Шоу говорит ему плохие вещи - так их называет мама. К ним нужно относиться с достоинством, но где достать то, чего нет, Криденс не знает. Поэтому он молчит. Модести берет его за руку; ручка едва теплая, но греет, проваливается в его ладони. - Все в порядке, - шепчет Криденс, ступая шаг в шаг за мамой. - Я все сделаю. Только не говори маме. - Модести, я чудовище? - он свыкся с ночным кошмаром длиной в жизнь, поэтому растекающийся по комнате сад темноты его больше не пугает. Девочка двигается светлой рубашкой на кровати, поворачивая бледное пятно лица в его сторону. - Нет, - отвечает она без пояснений. Они не нужны, если хоть кто-то в этом доме продолжает в это верить. Криденс готов вечность терпеть синяки и кровавые полосы на теле. Работать руками больно, но все-таки можно, а это неплохо. И он терпит, утешая себя тем, что убил только Шоу. "Грехи можно искупить только трудом и молитвами". Криденс знает много молитв, но ни одна из них не услышана. - Это ты, да? - спрашивает на следующий день Модести. Остальные сестры его сторонятся, чувствуют тяжелый взгляд, порой опасно белеющий. Он сам не любит метели - холодные и жестокие, несут только горе. - Да, только не говори маме, - он поправляет ремень и жмурится от боли. Он бы терпел и дальше, но единственное, что он еще может делать правильно - защищать Модести. Палочка надрывно скрипит и ломается. Криденс удивляется, почему не он. - Это была моя палочка, - Модести маленькая и смелая. Даже она говорит решительнее, чем он. И вредить ей не позволено даже маме. - Я тебе не мать, - говорит Она, и ремень в руке снова оживает змеиной угрозой. Криденсу надоедает. Он обрушивает на нее черное море накопленной годами ненависти. Пахнет мокрой землей и неоцененной любовью. Ей говорить было нечего.