Соседка

Шаги за дверью совсем тихие, но в расслабленном мозгу отдаются раскатом грома и сон, в который я уже почти провалился, как рукой снимает. Не обращать внимания не выходит — шаги звучат неровно, то удаляются, то снова возвращаются. Человек за дверью останавливается, спотыкается, и я слышу тяжелый вздох. А потом снова куда-то уходит и шаги становятся все тише и тише, но только затем, чтобы через пару минут снова появиться с другой стороны. Наконец, они раздаются совсем рядом и я слышу тихое бормотание. Да чтоб тебя! Вскакиваю с кровати, пинком распахиваю дверь: — Твоя комната — рядом! Уже весь Орден это запомнил! — Извини, пожалуйста! — шепчет она. Не собираюсь разговаривать. Захлопываю дверь и подхожу к окну, утыкаясь лбом в холодное стекло. И это наказание — каждую ночь. Мне стоило с самого начала пойти к Комуи и потребовать объяснений. Очевидно, отделение такое маленькое, что новых экзорцистов ну вот совершенно некуда поселить, кроме как рядом со мной. Черта с два, тут полно свободных комнат! Да каждый день кто-то освобождает место. Недавно полторы сотни передохло, я не понимаю, в чем проблема. Я просто хочу тишины, меня вполне устраивал полупустой этаж. Хотя, я бы не отказался еще от двух пустых — сверху и снизу. Чтобы ни души кругом. Никого. Сам не знаю, почему сразу не пошел, а теперь как-то… Да что там, я каждый день собираюсь что-то с этим сделать и каждый день откладываю. Неохота тратить время. Мне кажется, строители решили сэкономить и выбрали именно эту злосчастную стену. Когда я ложусь на кровать, я слышу каждое её движение. Как она проходит в комнату, закрывает за собой дверь; как с тихим шуршанием что-то летит на пол. Бах! Все Комурины, вместе взятые, производят меньше шума и разрушений, чем она. — Да ты уймешься наконец?! — Да, да, я уже ложусь. — и тысяча извинений. Ага, конечно, ложится она. Я уже знаю, что она сидит не меньше, чем до трех ночи. Иногда читает, тогда я слышу тихое шуршание страниц и, вроде бы, даже слабый треск зажженной свечи. Иногда еще с чем-то возится, изредка вздрагивая, от чего скрипит её кровать. Скрипит заунывно и часто. Прямо у меня над ухом. А иногда, да что там, постоянно, — по звукам кажется, что она разносит к чертям комнату, швыряясь стульями и пробивая головой стены. Хотя, представить себе такое я не могу. Да и не хочу. На самом деле, в отличие от некоторых, я встаю в четыре утра. У меня есть семь, то есть, уже шесть часов до тренировки и я собираюсь их проспать. Спокойно, нормально проспать, а не лежать и думать о какой-то чуши. Непроизвольно прислушиваюсь к происходящему за стеной. Как она снимает форменную куртку — я слышу визг застежки «молнии». Как расшнуровывает ботинки и ставит их у входа, проходит босиком до кровати и опускается на неё. Дурацкая у неё кровать — скрипит и царапает стену при малейшем движении, а постельное белье громко шуршит, когда она к нему прикасается. Она — я даже не помню, как её зовут. Видел её мельком в Эдо, и надо было прибить тогда. Потом так и не стал что-то о ней узнавать, я не обращаю внимания на тех, кто ходит вокруг. Мы общаемся только вот так — через паршивую тонкую стену. Я зову её «Эй ты», а она меня — «Извини!» и меня это устраивает. Устраивает ли это её — мне плевать. Я вижу её раз в сутки, когда она неизменно путает двери: её, как магнитом, тянет к моей. И приходится вставать и тыкать пальцем в соседнюю. Можно было бы, конечно, не подниматься, а просто рявкнуть, что она ошиблась, но я вымещаю раздражение, сначала пиная дверь, а потом с силой захлопывая её перед носом рассеянной идиотки. Когда я сделал это первый раз, она, увидев меня, еще и покраснела. В чем хочу — в том хожу, то есть — сплю. Может, мне сразу ложиться в смокинге в честь такого важного приема? Ладно, пусть. Хотя, конечно, неуютно, но секунду внимания я переживу. Гораздо хуже было, когда она однажды таращилась на меня весь обед. Еще таким пронзительным задумчивым взглядом. Нет ничего хуже, чем есть, когда на тебя смотрят. Я уже думал, что сейчас или подавлюсь или сразу воткну палочки кому-то в глаза. А потом произошло вообще из ряда вон выходящее. Однажды я услышал, как она выходит в коридор и останавливается у моей двери. Я еще подумал, что выйти из комнаты и сразу же её потерять — это уже что-то совсем неизлечимое. Но тут она постучала. Постучала. Мне. В дверь. Свою реакцию я могу объяснить только состоянием глубокого шока. Я открыл, и, когда она сунула мне что-то в руки, пробормотав что-то о «причиняемых неудобствах», молча взял. Она попыталась сразу же исчезнуть, а я ошарашено смотрел на маленький сверток, что она мне вручила. Ну только подарков мне не хватало. Интересно, что это. Нет, совсем не интересно, конечно. Ненавижу все эти подарки. Того, что мне нужно, мне дать никто не сможет. А хлам пусть себе оставят. Мне ни к чему забивать свою жизнь и свое пространство вещами, которые не имеют практического смысла здесь и сейчас. Другим — может быть, они надеются потом взять это с собой, в следующую жизнь, где не будет ни войны, ни Ордена, и где это барахло будет пылиться десятилетиями на память и в назидание потомкам. Ни во что подобное я давно не верю. У меня нет никакой следующей жизни, для меня все закончилось еще до начала этой. Если я доживу до конца войны — я не знаю, что буду делать. Наверное, удавлюсь, столько раз, сколько потребуется. Хотя, я не тот человек, который думает о самоубийстве. Лави как-то сказал, что войны не кончаются. Хорошо бы так. Но я все равно развернул тогда бумажку. По крайней мере, это было не что-то сладкое, которым в свое время меня задолбал до невозможности Тидолл. «Мой милый маленький Юу, возьми конфетку!» Сам ты милый, старый кретин, от такого кого угодно тошнить начнет! В свертке была лента. Черная ленточка для волос, на которой было что-то вышито белым. Наверное, вышивала она сама. Понять, что именно она хотела там изобразить, я не могу до сих пор. Больше всего узор напоминал полчище расчлененных акум или свалку полуистлевших костей. Хотя, я думаю, вряд ли задумывалось именно это. Но спрашивать, что за чертовщина, я так и не стал. Подвязал волосы, посидел, снял обратно. Нафиг не нужно. Ни за что никогда не буду носить. И вообще, собирался выбросить. Просто руки не дошли, до сих пор где-то валяется. И повод еще такой глупый. За причиняемые неудобства. Честное слово, не проще было бы эти неудобства мне не причинять? Я хотел даже предложить ей сделать табличку с именем или хотя бы с «твоя комната здесь, дура!» и прибить на дверь. Но не стал, пусть сама делает, если нужно, буду я еще тратить свое время на такую ерунду. Она все еще не спит: я слышу звук перелистываемых страниц и даже могу различить её дыхание. Наверное, она сидит на кровати, прислонившись спиной к пресловутой стене. У меня плохое воображение, но я могу себе представить темный силуэт в дрожащем свете лампы. Худые ссутуленные плечи, темный абрис библиотечной книги в тонких пальцах. В каких-то десяти дюймах от меня она сидит, поджав ноги и, наверняка, обернув их одеялом. Интересно, сколько ей лет? Хотя, не имеет значения. Даже цвет её глаз не могу вспомнить, только лицо немного. И волосы — темные такие, с большими упругими локонами. В них что-то есть такое, притягивающее взгляд и откладывающееся в памяти. Почему-то мне иногда хочется в них кончить. Твою мать, что я делаю? Я хотел заснуть, а теперь возбуждение само уже не пройдет. Придется тихо, совсем тихо, решать проблему. Почти не шевелясь. Я даже дышать стараюсь ровно и глубоко — она тоже все слышит. Интересно, что бы она подумала, если бы узнала? Мне, конечно, без разницы — пусть думает, что хочет. Дыхание все равно сбивается, удовольствие поднимается по телу волнами, заставляя вздрагивать. Хорошо, что моя кровать не скрипучая. Но я все равно зажимаю свободной рукой себе рот. Мысль о том, что она будет слушать, почему-то заводит еще больше. В соседней комнате она встает с кровати. Натыкается на что-то и тихо стонет. Я знаю, что это стон боли и разочарования, но все равно прислушиваюсь с какой-то жадностью. На самом деле, мне иногда хочется просто войти, взять эту злосчастную книгу, пока та не улетела на пол, и убрать подальше. Потом подхватить эту непутевую на руки и донести до кровати, раз дойти сама она не в состоянии. Вот бы увидеть выражение её лица в тот момент, когда я наклонюсь к ней и запущу наконец руки в эти вьющиеся волосы. А я бы позволил ей трогать мои, они от чего-то всем нравятся, интересно, ей тоже? Я почему-то уверен, что она не будет дергать или плести из них косички, а просто осторожно погладит, переберет в пальцах. Хотя нет, лучше все-таки не рисковать. Я бы тогда ни о чем не думал. Просто искусал бы её шею, почувствовал запах её кожи. Сжимал бы округлые женские бедра, не отводя глаз от её лица. Я не могу представить её реакцию, просто не знаю. Снова станет извиняться или попросит перестать? Или прикоснется в ответ, проводя пальцами по моему телу? Я хотел бы, чтобы именно последнее. Я чувствую, как липнут к мокрой от пота спине волосы: мне жарко и мысли путаются, сбиваются, пропадают быстрее, чем я успеваю их заметить, до темноты в глазах, стука крови в висках. Я закусываю губу, ощущая привкус крови, лишь бы не издать ни звука. Лучше ей этого никогда не слышать и не видеть. Все равно, ничего не получится. Я просто хочу пойти и лечь рядом, и чтобы она прижалась, уткнулась мне в шею, закрыла глаза. Может быть, мы тогда наконец уснем, и нас обоих больше ничего никогда не будет беспокоить. Но я лучше сдохну, чем сделаю это. Я отворачиваюсь от стены и вижу узкую полосу лунного света, вползшую за оконную раму. Вот проклятье, сколько я уже так лежу? Просто стучу в стену. — Ах, извини! — она откликается мгновенно, даже не задумываясь, за что просит прощения. — Скажи, который час? — А? — растерянно, — Без пятнадцати полночь. Кажется, скрежет моих зубов слышали все. А, пусть! Черт возьми, если я не засну сейчас, вообще не будет смысла валяться дальше. На самом деле я хочу жить без всего этого — без самоанализа, самобичевания, самоудовлетворения. Войны ожесточают людей? Чушь! Намного хуже вот такие затишья: долгие, нудные, скучные. И тяжелые, потому что невыносимо жить в ожидании бури, которая обязательно разразится после. И эти три часа, что я убил, разглядывая темный потолок и слушая шорохи за стеной — тоже чушь. Бесполезно потраченное время. Скоро эти бессонные ночи закончатся: снова начнутся миссии и комнаты, которые мы называем своими, но проводим в них ничтожно мало времени, опустеют. И я начну засыпать, как привык, и жить, как жил раньше. И там, за стеной, где сейчас она снова возится, роняя все-таки книгу на пол, воцарится тишина. Возможно, она однажды не вернется совсем, а я об этом и не узнаю — буду, как идиот, лежать, снова и снова вслушиваясь в звуки в коридоре, не стучат ли по каменному полу её каблуки. Снова протяжно скрипит за стеной. Погасив лампу, она, наконец-то, ложится. Вытягивается на кровати, как-будто прямо рядом со мной, и затихает. — Спокойной ночи. — шепчет почти бесшумно, но я слышу. — Уж постарайся. Может быть, я буду по ней скучать. Но никогда никому об этом не расскажу.