Все будет хорошо

Wir singen im Atomschutzbunker Hurra diese Welt geht unter -K.I.Z

На лестничной площадке темно – хоть глаз выколи, но Чонгук все равно не включает фонарь. Он был бы полным идиотом так бездарно палиться. Окна зияют прожорливыми пастями, еще немного и покажется, что стеклянные зазубрины зубов засверкают свежей слюной. Но Чонгуку только кажется, уже давно не видно луны, которая могла бы отражаться на осколках. Он сам ее никогда и не видел, но слышал рассказы. Будто легенды, передавались из уст в уста – про луну и звезды на небе, про яркое солнце и зеленую траву, про миллионы людей в теплых домах. Про жизнь до конца света. Последние два этажа самые сложные, тут и там не хватает ступенек и приходится прыгать в темноте, молясь не упасть нечаянно в пустующую шахту лифта. Добравшись до верха, Чонгук едва переводит дыхание и рефлекторно поправляет баллон с кислородом на спине. На крыше не так темно, беззвездное небо светится красноватым. С такой высоты город кажется разрушенным муравейником. На главной площади горят огни костров, бледно и жалко – слишком мало кислорода для огня. Слишком мало для жизни. Чонгук воровато оглядывается, прислушивается. В ушах свистит ветерок и чужое натуженное дыхание. Слава Богу, жив. У края, защищаясь от ветра за бортом крыши, лежит, свернувшись в комок. В красном ночном свете его волосы почти сливаются с тронутым ржавчиной полом. Подойти, тихо, чтобы не разбудить. Его баллон с кислородом мигает оранжевым глазом, хватит еще на час-два. Можно расслабиться. Гладкие стенки неприятно скользят под подошвами ядовитыми осадками. Чонгук забирается на нижнюю перекладину и садится, прислоняясь спиной. Буква U в давно погасшем логотипе SAMSUNG стала его вторым домом – одно из уцелевших напоминаний о прошедших временах капитализма. Еще одна сказка на ночь. Смешно. Сбоку действительно раздается смех, тихий, больше похожий на громкий выдох. Чонгук стаскивает со спины второй баллон и протягивает, стараясь не смотреть. Но когда его руку накрывает чужая, почти горячая, он все же поднимает глаза и его словно затягивает в яркую желтизну слишком большой для человека радужки. *** У Чимина очень тонкие черты лица и кожа настолько белая, что кажется варварством к ней прикасаться. Но когда Чонгук его нашел, то не знал имени, лицо было искажено болью, а кожа перепачкана в грязи и крови. Вытащил его из-за расплавленного мусорного бака, думая, что свой. А оказалось – нет. Бросить там не хватило сил, он всегда был малодушным. Пацифистом, так его называл отец в шутку, трепля по волосам. Тогда Чонгук не знал, что это значит. А потом отца убили в очередном рейде и узнавать значение больше не имело смысла. Винтовка легла в руки как якорь на шею и Чонгук пошел топиться в крови. Не утонул, более того – еще и вытащил другого. На свою голову. Сначала они прятались по подвалам, но их быстро находили, кричали, стреляли. Чонгук бежал, крепко схватив за руку прихрамывающего незнакомца. Забивались в какую-нибудь нишу, чтобы перевести дыхание. С одним баллоном кислорода на двоих не самая простая задача. Но они справились, это самое главное. Спрятать его на крыше высотки показалось хорошей идеей, а потом оказалось самой лучшей. При катастрофах люди стремятся вниз, к земле. Да и забираться так высоко бессмысленная трата кислорода. Они лежали на нагретом за день полу, близко настолько, что было непонятно где начинается Чонгук и кончается он. Делили одну кислородную маску, почти касаясь друг друга лбами. А Чонгук все так же тонул в этих нечеловеческих глазах. А потом украл для него маску и первый собственный баллон, едва не попавшись охране. Когда он, все еще дрожа от страха, передал ему набор для выживания, тот впервые подал голос: - Чимин. Спасибо. *** Через неделю у Чимина заживают все раны, рубцуются рваными шрамами и Чонгук выдыхает с облегчением – добывать бинты почти труднее, чем баллоны. Заживают слишком быстро для человека, но он не задает вопросы. Он боится ответов. Он впервые с того дня, полного запаха гари, пороха и боли, возвращается домой. Мать плачет от облегчения, братья и сестры смотрят со страхом. Его уже успели похоронить. Чонгук иногда посещает свою пустую могилу, от этого на душе становится как-то спокойно. Словно он нашел план отступления. Словно он, настоящий, уже давно там, под метрами земли и грунта. Первая нормальная еда спустя дни голодовки кажется ему непозволительной роскошью, но он не делится с семьей своими мыслями. Незачем пугать сестер, они еще не знают, что такой мир за стенами военной базы. Им повезло, отец был полковником и им никогда не приходилось воровать еду и воду, попрошайничать на улице за хоть глоток чистого кислорода. Когда умер отец, их поставили перед выбором – уйти на улицы или вступить в отряд. Чонгук даже на секунду не задумался, с готовностью вышел на передовую. Он надеялся тогда увидеть облегчение или благодарность в глазах матери, но там почему-то были только слезы. Теперь он понимает почему. Чонгук возвращается в отряд. Ему задают много вопросов и он врет, бесстрашно смотря в глаза старшим по званию. Они кажутся ему мертвыми после полыхающих желтым пламенем глаз Чимина. Между тренировками и планерками едва остается время на еду и сон. Но он каждый день без исключения уходит с базы, как только гаснут огни и засыпают родственники. Ныряет в джинсы и ветровку, как по нему, так это лучше бронь, чем военное облачение. Больше всего он боится, что мать заметит пропажу еды и питьевой воды, поэтому он берет только то, что стоит на самой высокой полке в глубине. Но она все равно замечает – входит в кладовку, пока он, балансируя на стуле, снимает со шкафа консервы с печенкой. Чонгук ждет криков, упреков, «ты нас всех погубишь» и прочих обвинений. Но мать молча выходит и на следующий день приносит ему откуда-то сумку с медикаментами, двумя баллонами кислорода, сухими фруктами, теплой одеждой и презервативами. Откуда она их только достала? Она наверняка думает, что он прокармливает какую-нибудь бедную девушку с улицы. Чонгуку становится смешно от этого, потому что все на самом деле куда хуже. Только почему щеки так горят? Но все равно он рад. Рад, что еще остались на свете хорошие люди, готовые помочь. Особенно если это собственная мать. После смерти отца она почти не разговаривала с ним. Чонгук подозревает, что он слишком похож на него внешне, чтобы она могла без боли посмотреть на него лишний раз. Он не задумывается над тем, что может быть это он перестал общаться с ней, с братьями и сестрами, с друзьями, чьи отцы все еще обеспечивали им кров и пищу на базе. Со всеми, кроме Чимина. Каждый раз, поднимаясь на крышу полуразрушенного здания, он боится застать там кровавые разводы, бездыханное тело. Их никто не жалеет. Они чужие. Еще сильнее он боится застать там просто пустоту. Нутром он понимает, что когда-нибудь так и произойдет (если их не прикончат раньше, конечно же). Что Чимин вернется туда, к своим. Чонгуку болезненно любопытно, почему этого еще не произошло. Что Чимин делал в городе, один? От кого он прятался? От какой группы он отбился? Почему не возвращается? Он глотает вопросы как противную микстуру и помалкивает. А Чимин не рассказывает. Меньше знаешь, крепче спишь. Чонгук уверен в этом. *** Они сидят молча до тех пор, пока небо не сереет по краям, а с улиц доносятся звуки копошения агонизирующей людской массы. Крики, стоны, звон разбитого стекла, где-то даже барабанная дробь пуль. Добро пожаловать в мир постапокалиптики. Чонгуку интересно, прожил бы ли он до своих шестнадцати, не будь он под военной опекой. Скорее всего нет. Да даже так хочется удавиться, не видеть больше этой грязи и крови, ручьем бегущей по проспектам. Не ждать дня, когда в муках загнешься от радиации или нехватки кислорода. Быстрый конец – непозволительная роскошь для него. - Ты слишком громко думаешь,- выдергивает его из сомнамбулического состояния певучий голос Чимина. Чонгук поднимает голову и подозрительно его оглядывает, прикидывая, не может ли он действительно читать мысли. С ними никогда не знаешь точно. Чимин буравит его своими невозможными глазами и быстро моргает, как сова. Он никогда не видел живую сову, да и вряд ли когда-нибудь увидит. Он видел в фильмах. Старых, слишком ярких для его глаз. По сравнению с ними мир Чонгука словно покрыт слоем пыли. Может, от безысходности, может, от ядовитых облаков, застилающих солнце. Предки ошибались, считая, что в аду горячо. В аду стабильные 18 градусов и влажность 80%. - Не бойся, все будет хорошо,- говорит Чимин и криво улыбается, показывая ряд белоснежных, острых как бритва, зубов. Он подходит сзади и легонько толкает в плечо, но этого хватает, чтобы Чонгук панически взмахнул руками, пытаясь схватиться за скользкие края насиженного места. Он все еще загнанно дышит в маску, пока крепкие руки затаскивают его обратно на крышу. Чимин бормочет извинения – он все еще не может оценить, сколько сил для чего требуется и часто забывает, насколько хрупки люди. Чонгук его не слушает, он прикрывает глаза и давит в себе улыбку. Шевелит пальцами, в которые маленькими разрядами бьет адреналин. - Надо же,- хмыкает Чимин. – Все таки жить хочется, а? - Дурацкие у тебя шутки,- огрызается Чонгук, нехотя соглашаясь с ним. Хочется. Очень. Особенно сейчас, все еще находясь в кольце не по-человечески сильных рук. Он с сожалением отстраняется и подбирает свалившийся со спины баллон. Утро уже наступило, скоро его хватятся. До люка остается всего пару шагов, когда Чимин его окликает. - Давай убежим? Они, кажется, целую вечность молчат. А потом одновременно заходятся смехом. Он разрывает легкие и жжет в глазах. Чимин запрокидывает голову, подставляя свое такое хрупкое на вид лицо начинающемуся дождику. А Чонгук разворачивается и спрыгивает на лестничную площадку. Повторяет: - Дурацкие у тебя шутки. А ночью опять приходит, но теперь уже с сумкой. Глаза Чимина горят живым, адским огнем и Чонгук впервые за свое недолгое существование больше не чувствует себя полу-мертвым.