Директор

В ее женевской квартире только часы были живые. И шторы, которые раздувал ветер. Длинные однотонные шторы. Выверенная холодность интерьера с пятнами-картинами, единственный стакан воды за стойкой в кухонной зоне и черный квадрат - выключенный телевизор внешнего мира. Яблоко, сложенное ноутбучными корочками в глубине сумки и телефон на вибрации. Ветер, молчание ночи, мрачная спина сгорбленной скульптуры в парке рядом с домом в свете фонаря. Элизабет Сински в этой тихой вечности слишком давно одна. Слишком давно в каком-то глобальном смысле, смысле шарика и человеческой жизни, длины ее жизни. Давно она состояла из мечт, устремлений и силы. Давно имело временные границы - раньше, давно. А сейчас еще привлекательная женщина, даже красивая для ее сорока двух лет сидит на диване в женевской квартире, ее руки сложены в замок и губы, плотно, до белизны. Она давно сдерживает слезы унынья даже перед собой. Она совершила две огромных ошибки и она не может выбрать для себя какая из ее ошибок больше. Ее мечты, как бисер потеряны в огромных комнатах, в словах длинных совещаний за жизни кого-то безликого, она поменяла свою жизнь на безликие жизни. Давно и с полной ответственностью. Или это ее очередные отговорки? И она прячет голову в колени, так как прячут другие голову в песок. Она никогда не отступала от проблем, никогда не рыдала и никогда не позволяла себе вдохнуть всю боль, которую давно носит в себе. Она оправдывала себя, что эта боль - мелочь, песчинка в тех глобальных вопросах, в тех безликих жизнях над которыми она властвовала. В прошлом году, поздней осенью, с ней приключился занятный инцидент. Взломали сервер ее организации не без предательства ее сотрудника и информация утекла из ее, казалось бы, за восемь лет сформированного прочного контроля, из ее кулака. Ее отстранили, обвиняя в измене, на ее место пригласили стороннего исполняющего обязанности, а ее ждала вереница разбирательств, речей, доказательств. И Эдвард Коэн, ее защитник, бросил фразу: - Вы идеальный предатель, если не найдут настоящего - Вас сольют не задумываясь. Вам не за что бороться - семьи, детей и то, что Вас может характеризовать как человека, действительно, болеющего, лично переживающего за свою работу у Вас нет. Идеальный предатель тот, кому нечего терять. Она не ответила ничего. Коэн в своей огромной адвокатской и следовательской практике был прав - самый безжалостный и своекорыстный тот, кому нечего терять и кому неперед кем испытывать стыд за свои действия. Мужчина протер лысину платком, заглянул ей в глаза: - Но я Вам верю, Вам можно верить, Элизабет. И она вновь ничего не ответила. Долго брела по городу после последнего заседания. Открыла ключом квартиру, так же как и сейчас опустилась обессиленно на диван, сняла пиджак и спрятала голову в колени, но не потому, что, ее, возможно, завтра прилюдно высекут и уволят, а потому что ее дальнейшая жизнь будет той тюрьмой, которую она себе создала сама - квартира, деньги, накопленные за много лет службы и удушающая тишина, придавливающее время своей неумолимостью. Она первый раз была подобна тому памятнику у нее за окном - сгорбленному и жалкому в желтом сумасшествии окружающих фонарей. И сейчас она сидела одна во все той же квартире. Бежали часы. И минуты. Жизнь, которой осталось в своей привычности, бодрости и здравости безупречного ума еще на два десятилетия - ровно столько, сколько ее отделяло от ее прошлого, в котором была и мечта, и надежда, и даже сказка - замок, английский парк, женщина из лондонкой аристократии и он. И они. И они пожалели друг друга, и также жестоко расправились друг с другом - выбрали свои пути. Она видела ту старуху из лондонского нобилитета - все в такой же сдержанной одежде и изысканных украшениях, спустя несколько лет после первого расставания на одном из приемов, и дама отвела ее в строну, аристократичным жестом зажгла сигарету в мундштуке: - Элизабет, Вы сделали правильный выбор. Мы с Вами друг друга поняли, спасибо. Возможно, я и была несколько несправедлива к Вам, но сейчас Вы стали взрослее и уже можете принять мою точку зрения - вы из Польши, у Вас другое воспитание, чем у Роберта и наследственные имения передают равным. Это наши правила, навязанные правила. Но и проверенные. Роберт вернется в Британию, он не задержится в Америке... - Мы расстались не из-за Вас, миссис Лэнгдон. А... а любые принижение личности из-за происхождения в современном мире ничего не значит, - Сински усмехнулась, взяла шампанское с подноса официанта и ушла прочь. Второй раз она столкнулась с миссис Лэнгдон пять лет назад, они переглянулись и не смотря на всю аристократичность облика и манер, вызубренных годами тренировок, Сински считала немую боль в глазах старой женщины, которая теперь винила себя за произошедшее много лет назад, которая теперь видела прием, устроенный Директором ВОЗ. Сински знала причину грусти - Лэнгдон не вернулся из Штатов, Лэнгдон не женился, на сколько можно было судить по официальным источникам, и испытывал абсолютное безразличие к семейному делу. Лэнгдон занимался тем, что ему нравилось. И действительно что-то стоил. Сам. Как специалист и личность. А два дня назад в Стамбуле вновь пошатнулось равновесие жизни Сински. Лэнгдон хотел ее удержать, он сделал все - пришел в гостиницу, требовал объяснений, пытался вспоминать прошлое и даже укалывать известными ему ее связями. Они простояли в холле гостиницы, пел имам Голубой мечети, бесконечно ходили люди, а она смотрела на него. Долго, как девочка смотрит с верхней ступеньки на того, кто просит руки у ее матери, на того единственного, уникального и на длинную жизнь, идеального и невероятного - именно так Сински думала много лет назад, именно так мечтала о Лэнгдоне, именно так... но ее мать умерла, за ней следом отец и просить руки стало не у кого. Мечты о той ступеньке в их варшавской квартире рассыпались на множество бусин и проскользнули в щели между половиц, как вода. И он видел этот ее взгляд, именно в тот момент она подумала: "А может быть..." и уже шагнула к нему, но ее выдернул на полушаге заместитель и увел прочь. Она не отвечала на звонки двое суток, не спала двое суток, улаживая дела государственной и мировой значимости, и теперь в темной квартире у нее не было сна, мысли "А может быть..." все дальше отступали от нее - их тысячи попыток услышать друг друга, их тысячи попыток возвращаться друг к другу и пойти на уступки не возымели успеха, она летела в Женеву с тяжелым сердцем, он мчался сонный, нервный, вымотанный на лекцию в Гарвард. И года складывались в нелепицу, там, двадцать лет назад - два года борьбы. Через пять лет они встретились вновь - им было почти тридцать и они вновь стремились друг к другу и им показалось, что они провели обычный счастливый месяц вдвоем в Греции, но он оказался лучшим и последним. Авария в Швейцарии, Сински потеряла ребенка и возможность иметь своих детей, а он звонил и настаивал о новой встречи. Она ему не рассказала о происшествии на Швейцаркой трассе, он ее не спросил ни о чем, продолжая свою линию сближения, ведущую в замужество. Отношения грубо оборвались. Сински ушла, Лэнгдон не догнал ее и не потребовал ни объяснений, и не предложил объятий. И вновь года складывались в причудливые мозаики, в ужасные мозаики и им сорок. И они значат что-то только как строчки в резюме и, возможно, теперь он, как и она, не сможет вытерпеть женщину больше недели подряд в тишине своего дома. Она пробовала, она пробовала с другими и ее рекорд был в шесть месяцев мучений, раздельных спален и тихой ненависти за слова за столом. Не те слова, не правильные, за слова, которые принуждали ее, выросшую личность, к изменениям, которые ей претили. Не его слова. Лэнгдон все эти годы молчал, она видела его мать, но не его. А сейчас... в той Стамбульской гостиницы она хотела шагнуть к нему и рассмеяться так легко, как было раньше, с той Элизабет, которая только идет, но еще далеко не пришла к должности Директора ВОЗ. Той Элизабет, которая красивая и строптивая сто процентная женщина, которая любит его и свою бурную профессиональную жизнь без остановок. Теперь она Директор и ее, пожалуй, кроме как за административные успехи, не за что любить. Теперь, к сорока, она научилась отдавать удовольствие партнеру, но не отдавать себя, разучилась изливать душу или смеяться до боли в диафрагме - легко, искренне. Смеяться и чувствовать. И желать шагнуть к тому, кто спрячет ее от всех сложностей, к тому, кого можно разбудить ночью и высказать все мысли, к тому... К тому, с которым два раза ничего не вышло, кроме огромных ошибок и большой боли. У нее было множество оправданий... у нее было множество возможностей приехать в Кембридж, у нее было время - десятилетие, но она не встала из кресла Директора ВОЗ и не прилетела просто так. Она испугалась, как та девочка страшных рассказов о лице войны в Польше, как та девочка, которая молча смотрела на родителей, превращенных в черные квадраты в земле, как та девочка и женщина, которая стала никому не нужна. И она придумала для себя вечную нужность - Директор ВОЗ, придумала, поверила и ошиблась. Ветер играл со шторами. Ветер утерянных надежд и времени... Она не считала себя пессимисткой, унылой, депрессивной дамой средних лет и была сильной, директором самой себе... Ветер играл со шторами и телефон не вибрировал в сумке. Она могла протянуть руку и разрубить узел сомнений третьей попыткой, но она подняла голову, дернула ящик, извлекла пачку сигарет и вышла на балкон. Ее тело окутал холод. Вылетел дым, она отмахнула наглую слезу и посмотрела вниз - на сгорбленный памятник. Памятник под желтым фонарем. Сдвинула брови, нервно провела рукой по лицу, трясущимися пальцам и сделала еще несколько затяжек: - Роберт! - крикнул ее срывающийся голос, - Роберт?! - вновь повторила. Мужчина около памятника повернулся и посмотрел на фигуру на балконе. В квартире было все также темно. Шторы покачивались. Открытая балконная дверь с двумя огоньками сигарет. Ее руки тряслись. - Роберт... сколько ты там просидел? - Двое суток. - Зачем... почему... я действительно зашла через черный вход... Роберт, почему двое суток? Гостиницы есть. И телефоны. - Не имеет значения, - улыбнулся мужчина. - Что имеет? - Я дождался. - Зачем... ты не знаешь... Лэнгдон, я стала, я - только лишь Директор ВОЗ, я стала... у меня есть целлюлит! И морщины! И третья попытка по логике... Мужчина прислонил палец к ее губам: - Я дождался. Это наше время, Эл, наша взаимность, я видел. И чувствовал. Мне нужна ты. - спрятал ее в объятья, - главная наша ошибка была в том, что мы не смогли научиться быть вместе, но быть не вместе мы научились еще хуже... - Ужасно. - Ужасно? - Люди с годами умнеют? - Глупеют, Эл, становятся профессорами и директорами и глупеют. И Сински рассмеялась, прижимаясь влажным от слез лицом к мужской груди. Мир взорвался от взаимной нежности и теплоты множеством светлых лучей.