Желтый дом

Мне больно говорить об этом. Воспоминания гложут меня уже который год и я просто обязан выплеснуть их наружу. Иначе я просто взорвусь. У меня такие ощущения, что с того самого момента в моей голове копошатся ядовитые муравьи. Они не дают мне спать: бегают, трогают своими цепкими и маленькими лапками мой мозг, а когда вгрызаются в его мякоть, мне становится невыносимо больно. Я готов кричать и царапать себе лицо, но вместо этого просто сворачиваюсь на своей койке и плачу. Плачу, как маленький семилетний мальчишка. Место, где я нахожусь уже столько лет, не освещается солнцем, потому что моя комната находится там, куда оно просто не может попасть. И днём, и ночью тут горит лампочка. Такая же яркая, мёртвая, как и в морге. С самого детства я не любил такое освещение, но за долгое время я смирился и даже полюбил его. Этот одинокий и пыльный огонёк стал для меня маленьким солнышком. Стены были бледно-зеленого цвета, когда я сюда пришел. В некоторых местах были трещины. Я царапал стенку, когда не мог уснуть. Царапал и сдирал эту краску, пачкался штукатуркой. Теперь вся моя камера ободрана, жалкая, будто бы кем-то обглоданная. Мне даже больше нравится моя комната сейчас, чем была тогда. Меня довольно редко выпускали, поэтому контактировал я с кем-то очень редко. Когда мне приносили в грязной алюминиевой миске какое-то дерьмо, которое надо было есть, я даже не смотрел в сторону смотрителей, да и они как-то не особо расстраивались. Я не сильно нуждаюсь в человеке, которого я мог бы принять за отвлекающий от этого всего объект. Но поначалу я очень страдал от одиночества, в этом я соглашусь, да. Мать не навещала меня уже очень долго. Может, 6 лет, а может и 7. Я сбился со счёта и не знаю уже, какой сейчас год, месяц, день недели. Я завидовал арестантам, которые были помещены в общую камеру, а не как я. Пусть и очень болезненно и медленно, но я смирился и стал наслаждаться тем, что меня оставили со мной наедине до последнего моего вздоха. Мне разрешили писать в свободное время и любезно предоставили мне чёрную ручку и стопку альбомных листов. Я был вне себя от радости, и строчил, строчил, строчил. Я выкладывал на бумагу абсолютно всё, что было в моей голове. Я писал до болей в руках, но я это любил, и эта ноющая боль не мешала мне делать то, что я так люблю. Я пытался забыть то, что произошло со мной, пытался занять себя написанием каких-то бредовых стихов и романов, но в те редкие секунды, когда я оставался с собой наедине (например, когда я ложился спать), яркие сцены моей жизни всплывали вновь и вновь. Как назойливая муха они появлялись, не исчезая ни на секунду, и я мучился. Я долго мучился, и только сейчас понял, что мне нужно написать про это от начала и до конца. Я надеюсь, что муравьи не съедят меня до того, как я окончу своё повествование. Я хочу умереть с облегчением на сердце. *** Майя возле меня что-то кричала мне на ухо. Я пытался разобрать её слова по губам. У меня не выходило, поэтому я просто глупо улыбался ей в ответ. Я ничего не слышал из-за громкой музыки, которая стояла вокруг, и ничего не видел из-за мигающего света. Люди вокруг толкались, ото всех исходил жар. Моя футболка промокла насквозь, поэтому я снял её и почувствовал на долю секунды какой-то приятный холодок на теле. Все вокруг подпевали, и я, пытаясь справиться со сбившимся дыханием, пытался тоже. Голос уже был сорван, поэтому я слышал, как хриплю. Когда всё это мероприятие только начиналось, тут было намного меньше людей. Кто-то переборол свою стеснительность и влился в толпу, кто-то опоздал и только зашел. Практически все были пьяные и я чувствовал отчётливо не самый приятный запах перегара и алкоголя. Я немного беспокоился о том, что какой-то увалень не соизволит отойти в сторону и наблюёт прямо мне на обувь, но вспомнил, что и сам пьян. Без хмеля, ударяющего в голову мне, я бы так быстро не раскрепостился. В этом заведении есть столики с мягкими диванами. За ними сидят в основном девушки, положив ногу на ногу. Они одеты не как все. Сложилось впечатление, что они собирались прийти сюда ради вечеринки, которая проводилась каждую субботу, но, к сожалению (или к счастью) в этот день тут мероприятие совершенно иного типа. Девушки с немного недовольным выражением лица пьют что-то спиртное, покуривая тоненькие сигареты. Я бы сказал им: «Девушки, идите на свежий воздух, вам здесь делать нечего», но смысла в этом не было. Мне было замечательно и тут, в сошедшей с ума толпе. -Ричи! Я повернул голову на зов, и увидел за двумя девочками-малолетками Давида. У него было абсолютно мокрое лицо и волосы, которые он собрал назад. Заметив то, что я обратил на него внимание, он махнул мне рукой, давая понять, что хочет отойти со мной. Пробираясь к Давиду, меня пару раз пихнули локтём, даже не обратив на меня малейшего внимания. Все прыгали, толкались, но я сумел выдраться на более-менее свободное место. -Пойдем, выйдем! – крикнул мне на ухо друг. Я помахал головой и переспросил его: «Что?» -Пошли со мной, говорю! – закричал мне он ещё громче. Не дожидаясь моей реакции, он схватил пальцами мокрую футболку, которую я держал у себе в руке и потянул её. И я, как пёс на поводке, поплёлся за ним, попутно пытаясь восстановить дыхание. Воздух тут был сильно горячим, поэтому я практически задыхался. Давид меня вёл к выходу из клуба, и я очень хорошо чувствовал, что чем ближе мы, тем прохладнее мне становится. Когда он открыл двери на улицу, меня пронзил холод, но это было просто невероятно приятно. Давид уже отпустил мою футболку и подошел к стенке, прислонившись к ней. Я подошел к нему и достал сигареты. Зажигалка заработала только после того, как я чиркнул ей несколько раз. Загорелся маленький, едва видный огонёк и я подкурил сигарету. Музыка, идущая из этого подвала, на улице звучала приглушенно. Отрывисто и почти неслышно звучит голос вокалиста. Слышно толпу, частые выкрики. А тут, на выходе из клуба, относительно тихо. Издали слышно, как едут запоздалые автобусы и машины по мокрому асфальту. Вокруг много мусора, накиданного во время ожидания открытия дверей. Возле урны целая куча бутылок из-под пива. Некоторые бутылки ещё наполовину полные. Я неспешно курил и ловил на коже непривычно прохладный воздух. Давид всё так же стоял и смотрел по сторонам. Он тяжело дышал, пытаясь восстановить дыхание после концерта. Пару прядей прилипли к его вискам. В свете яркого фонаря я увидел, что лицо его ещё красное. -Хорошо тут, - сказал он, практически задыхаясь. Я хотел, было, ответить что-то, но просто улыбнулся. Друг смотрел куда-то вперёд, будто бы и не ждал какого-то ответа от меня. Будто бы говорил сам с собой. -Почему ты не взял брата? – опять прозвучал его голос. Я вскинул брови и замешкался. Струсил пепел себе под ноги. -Ты же его знаешь. Краем глаза я видел, как Давид смотрит на меня не отрываясь, надеясь, что я скажу что-то ещё, но я не намеревался говорить дальше. Мне вообще как-то не особо хотелось, чтобы кто-то меня спрашивал о моём брате. Для кого-то личным и недосягаемым для других считается отношения с человеком, с которым время от времени сношаешься; для кого-то - дела на его работе; для кого-то – его предпочтения в литературе. А у меня личное, недосягаемое, совершенно ненужное, то, к чему я не подпускаю никого – Фридрих. Тяжело выдохнув, Давид сказал: -Да, твоя правда. Давно я его не видел, кстати. Я нахмурился. -Знаю. -Как там он вообще, наш малыш Фридрих? Я не ответил, и только затушил сигарету. Не желая этого, я сделал это как-то агрессивно, что искры летели в разные стороны, а на стене остался яркий чёрный след. Выпал оставшийся табак. Бычок с лёгким стуком упал на мокрый асфальт прямо в лужу. -Ладно, - Давид отошел от стенки, - Не буду спрашивать. Я мысленно поблагодарил его. Я почувствовал, что меня начинает тошнить. Комок подходил к горлу, но я заставлял скатываться его обратно. -Скоро ли мы уйдём отсюда? – спросил я немного сдавленным голосом. -Через час, наверное. У меня рвотные позывы, причём сильные. Я немного дёрнулся вперёд. -Всё нормально? Давид подошел немного ближе. Я махнул рукой, мол «всё нормально, пустяк». В ту же секунду я отвернулся, схватился за урну и очистил желудок прямо туда. Из меня лилась зловонная жидкость вперемешку с тем, что я ел ещё дома на ужин. Футболку всё так же держал у себя в руке. -О, господи, дружище. – слышал я Давида. Он громко рассмеялся. – Пошли домой. Я хотел было ответить, но мне пришлось опять опустить голову в урну. Горло сильно жгло, но я почувствовал, что мне стало намного лучше. Давид ткнул мне в руку упаковкой салфеток. Я прижал упаковку мизинцем к урне, всё так же не отстраняясь. Мой друг всё так же молча ждал меня, слушая, как я громко дышу и отплёвываюсь. Я наконец-то приподнялся и дрожащими руками открыл салфетки. Они, видимо, чем-то пахли, но я не особо уловил, чем именно. Я рывками вытер губы, подбородок. Грязные салфетки я кидал бесцеремонно прямо себе под ноги. -Переборщил. Давид опять засмеялся своим громким смехом, похожим на лаянье собаки. -Да я и не сомневался. Я сам невольно посмеялся над собой, продолжая вытираться. Стёр пот с лица, шеи, немного с груди. Да, мне лучше, несомненно стало намного лучше. Прошла та тяжесть, которую я испытывал. Я протянул руку Давиду, и он, не дождавшись моей просьбы, достал из своего рюкзака бутылку с минеральной водой. Я благодарно улыбнулся и начал жадно пить. Вода была сильно холодная и пить её было проблематично, но меня так сильно мучила жажда, что я даже не обращал на это внимание. -Я отведу тебя домой. Я закрутил крышку. -А Майя? -А что Майя? Она даже не заметит нашего отсутствия. Я даже не успел возразить, как Давид стремительно двинулся в сторону автобусной остановки. Мне ничего не оставалось, как догнать его и идти вслед за ним. Звуки машин становились всё отчётливее. Издали были видны яркие витрины: банки, продуктовые магазины, бутики, салоны. Их свет отражался в лужах. Давид шел быстрее меня, поэтому мне приходилось следовать за ним быстрым шагом. Не видя ничего под ногами, я пару раз вступал в лужу, расплёскивая дождевую воду и пачкая себе джинсы. Мой друг шел и не оборачивался. Мы проходили мимо жилых домов. Мало в каких окнах горел свет. Я пытался разглядеть, что же за теми окнами. Время от времени мелькали силуэты, отодвигались шторы, открывались окна, потухало одно и светилось другое. На остановке почти никого не было. Разве что на скамейке сидел маленький полноватый мужчина. На нём было поношенное серое пальто, а в руках кожаный портфель. Время от времени он что-то бормотал себе под нос и искал что-то в карманах. Я следил за ним и рассматривал каждую мелочь в его лице. Смотрел на его морщины, смотрел, как он щурится, когда начинает, видимо, раздумывать о чём-то. Он чувствовал мой взгляд на нём, поэтому время от времени осторожно поглядывал в нашу с Давидом сторону. Я не отводил взгляд. Наш автобус приехал спустя 15 минут, когда я потерял всякий интерес к этому человеку. Мне он казался самым обычным и больше ничего меня в нём не интересовало. Когда автобус тронулся, я посмотрел в окно. Мужчина провожал меня взглядом.