Фобия

Майкл сидит на обшарпанном диване и недовольно ворчит. Самокрутка в руках рвется, и сухие измельченные листики сыплются на пол. — Да что ж за жопа, — Майкл бросает горе-косяк на облезлый стол и откидывается на спинку дивана, устало вздыхая. У Тревора всегда профессионально получалось закручивать травку. Он ловко сворачивал листочек бумаги без посторонней помощи и при любых обстоятельствах: под школьной партой, на крыше, где ветер ходит такой, что Майкл цепляется за ограждение, в страхе, что его снесет, а у Ти ни одна травинка не пропадает. Тревор умудряется качественно крутить косяки даже во время минета, когда его руки дрожат от напряжения. Тревор Филипс — чертов ювелир. — Ти… Майкл приоткрывает глаза и осматривает комнату в поисках друга, но того нет на его привычном месте — некогда светло-зеленом кресле с ободранными и прожженными бычками сигарет подлокотниками. — Где этого кретина носит? Таунли косится на окно, выходящее на задний двор. Мысль о том, что Тревор может быть на улице, отпадает сразу, как только Майкл замечает чёрные тучи, а затем слышит стук дождя по израненному стеклу, медленно переходящего в ливень: Филипс плохую погоду ненавидел и избегал всякой возможности выйти из дома в грозу. Вздохнув, Майкл лениво поднимается с дивана. — Ти-и-и, ты куда делся? Майкл вслушивается, но ни черта не слышит, кроме громыхания и бешеных, заходящихся в вое раскатов. Где-то на улице срабатывает сирена: погода разбушевалась не на шутку. На кухне Филипса не оказалось, а это значит, что остается только второй этаж. Майкл вдруг вспомнил, что Тревор отправился на поиски кассеты с боевиком, который давно хотел показать. Таунли знал, что это за боевик, и знал, насколько тот был скучным. Филипс просто пользовался просмотром фильмов как весомым поводом — под романтическую обстановку, как считал, — залезть ему в штаны. Майкл был не против. Майкл фильмы любил. Только вот Тревор задерживался, и какого черта он там делал так долго — не понятно. Лестница была старой и скрипучей. Если бы Майкл не знал, в каком именно месте ступеньки омерзительно ноют, то, скорее всего, не услышал бы звук, исходящий из чулана: тихий вой, отчаянный скулёж. Тревор, видимо, решил заделаться привидением. — Что за херня, Ти? Майкл недовольно фыркает и толкает дверь. На полу, в полумраке — комнатка освещается лишь еле живой, пыльной лампочкой — валяется куча одежды: вешалки висят без дела. Огромная тяжелая шуба из синтетики, накрывающая всю гору тряпья, мелко дрожит, а после — воет, когда оконные стекла дребезжат от нового раската грома. Майкл совершенно не знает, что ему делать — плакать или смеяться. Майкл в полнейшем ахуе. Он топчется на месте, а потом приседает на корточки и аккуратно тянет край кожаной жилетки, недоуменно смотря на зажмуренные глаза, дрожащие ресницы и поджатые губы. — Ты чего тут маскарад-то устроил? Майкла капельку забавляет вся эта ситуация. Совсем капельку. — Свали на хер, Таунли, — Тревор пытается сказать это едко, пытается напрячь горло, чтобы голос не дрожал, и у него почти получается. — Свали, или я возьму эту чертову одежду и запихну ее тебе в… Куда конкретно Филипс собирается запихнуть ему одежду — Майкл не узнает. Потому что гром заглушает его гневную реплику, и Тревор вскрикивает, вздрагивая всем телом, стеклянным от ужаса взглядом смотрит в окно, а дальше нервными рывками вновь пытается забросать себя бельем, тихо скуля, когда Майкл не дает ему это сделать. — Блять, Филипс, ты можешь объяснить, что за поебень с тобой творится? — Тревор загнанно смотрит на него, сыплет проклятиями столь красноречивыми, что Майкл невольно заслушивается, но голос его — совсем скоро — надламывается, и он утыкается лицом в пол и съеживается, точно зародыш. — Господи, ты что, от дождичка так ссышься? Таунли недоверчиво смотрит на него, затем на черные тучи в небе и ему кажется, что чего-то не хватает. Чего-то чертовски привычного. А потом до него доходит. В голосе у Тревора не было злости. Майкл слышал только неподдельный страх. Тревор Филипс — главный отморозок их городка, гроза всех окрестных мудаков — боялся природного явления: боялся. сраного. грома. Абсурд! — А тебе не посрать? Оставь меня в покое и вали на все четыре… Ёб твою за ногу, ты что творишь?! Майкл! Таунли невозмутимо скидывает с ног потрепанные старые кеды и пробирается в невозможную духотищу своеобразного убежища грозы всех окрестных мудаков. Филипс машет руками в попытках оттолкнуть, хрен знает зачем приставшего к нему идиота, но в конце концов сдается и позволяет прижать себя к чужой груди. Майкл успокаивающе поглаживает друга по плечам и мягко улыбается, когда за окном грохочет оглушительно и сверкает бледно-фиолетовым ярко-ярко, освещая на секунду комнату. И тогда Филипс жмётся сильнее, цепляется пальцами за чужую футболку, как за спасательный круг. Майкл убирает отросшую челку с его лба и проводит кончиками пальцев по щекам и шее. Тревор морщится, а после поднимает голову, всматриваясь в глаза напротив. Они лежат несколько долгих минут, смотря друг на друга и думая каждый о своем. А потом Майкл чуть наклоняется и нежно касается губами сначала переносицы, а затем губ, вовлекая в какой-то чересчур чувственный, и потому бесконечно правильный поцелуй. Тревор отстраняется, утыкается Майклу в шею под подбородком и глубоко вдыхает, наконец обмякая в чужих объятьях. — Смысл не в том, чтобы переждать грозу, а в том, чтобы научиться танцевать под дождем. — Ты что, мать твою, несешь, Майки? — Филипс недовольно фыркает. — Ничего глупее этого в своей жизни я ещё не слышал. Майкл смеется и целует друга в макушку, думая о том, что когда-то Филипс сам сказал ему эти слова, аккуратно вытирая слезы с разбитого в драке лица. Когда-то очень давно так же прижимал его к себе и шептал всякие глупости, и Майкл слушал его и улыбался, как несмышленый ребенок. А потом он съехал взглядом чуть ниже и увидел ту самую искреннюю, счастливую улыбку — и в этот момент комнату осветила секундная, яркая вспышка удаляющейся грозы.