Проклятье осени

И во мне всё кричит про «одумайся и беги»... Но при этом предельно ясно — нельзя спасти, Ведь любовь будто крест — для тех, кто готов нести... Дарёна Хэйл — «В такую осень»

      26 октября       Вудсток, Вермонт       Смотрю в пустое, затянутое сумеречным саваном, октябрьское небо. Вдыхаю дурманящий аромат пламенеющего костра — хорошо, что не погребального. Укутываюсь шерстяным пледом и усаживаюсь в плетёное кресло, любуясь стеклянной оранжереей, нашим крохотным оазисом. Генри Джеймс до сих пор в таком восторге: теперь у него круглый год живые бабочки.       Закрываю глаза, делаю добротный глоток ароматного светлого рома. Разум хмелеет, разливая по телу приятную расслабленность, и я тихонько запеваю на креольском, погружаясь в такое эфемерное забвение — так я расчищаю пепелище своей души. Сознание уносится в муторную, окутанную ритмами барабанов и мощью вековых неприкаянных душ, болотную колыбель — к истокам моей подмененной жизни.       Хорошо, что родители не видят меня в таком состоянии. Хорошо, что вообще никто не видит. Хорошо, что не придётся лично принимать поздравления, подарки и сочувственные взгляды, будто я и правда чёрная вдова. Хотя... так оно и есть. Ведь в свой сорок первый день рождения я в одиночестве упиваюсь фантомной иллюзией надежды. Надежды на то, что ровно через семнадцать проклятых дней мой дорогой Сэм Винчестер не погибнет от рук пьяной Миранды...       Невесомый жреческий дух парит над гнилой мутной водой, изредка касаясь её, чтобы сбросить такую каторжную отравленную неизбежность. Внезапно что-то ухает совсем рядом...       Вздрагиваю. Открываю глаза и машинально смотрю на часы: четверть десятого вечера. Занемевшее тело неприятно покалывает. Осторожно встаю, сбрасывая плед. Во рту вдруг появляется металлический привкус. Мышьяк? Нет. Медь, железо? Не то. Делаю пару шагов, и кости будто ломаются; тошнота подкатывает всё сильнее, и до меня наконец-то доходит... Кровь. Это определённо вкус крови.       — Генри! — вскрикиваю, обернувшись к дому. Поднимаю голову и зову ещё громче: — Генри! Сынок!       — Мам, ты чего? — Заспанный Генри выглядывает в окно, а я выдыхаю. Но легче не становится.       — Просто проверяю. Всё хорошо? — сглатываю слёзы, распирающие изнутри.       — Да, — пожимает хрупкими плечиками.       —Ты ложись, а я ещё посижу немного.       Он кивает в ответ и уходит. Свет в окне гаснет.       Плетусь в сад, будто деревянными ногами загребая увядшую листву. Ледяной порыв ветра разрезает воздух. Слышу визг тормозов и глухие утробные стоны. Затхлый, едва осязаемый запах плесени всё сильнее выталкивает октябрьскую свежесть — что-то происходит. Что-то определённо дурное. Дурное и неизбежное.       И только когда сквозь невыносимый дуэт полыни и ладана, ощущаю слабый аромат сандала, ноги непроизвольно подкашиваются...       — Ещё семнадцать дней же... — буквально выкашливаю в темноту. — Семнадцать же...       27 октября       Батл-Крик, Мичиган       Прилетаю только поздним вечером.       Ненавижу этот город: здесь я ощущаю себя полной неудачницей. В памяти всплывают изящное кольцо на безымянном пальце Миранды и её изумительное подвенечное платье. И ты у лиловой цветочной арки, то и дело оглядывающийся на Дина. И то убогое «в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас» из твоих уст... До сих пор кляну себя, что вопреки здравому смыслу и протестам Тайлеров приехала в тот проклятый ноябрь, истерзавший мне сердце твоим уверенным «Согласен»...       Ненавижу этот город, но здесь красивый аэропорт. И много светящихся взлётных полос, украшающих бездушную ночь. И молчаливый таксист. И сорок минут в пробке. И эта чёртова память…       Врываюсь в больницу. Как же бешено колотится сердце. Поднимаюсь на второй этаж, игнорируя вопросы медсестры. Кто-то хватает меня за руку. Оборачиваюсь: здоровенный санитар пытается выяснить мою личность. Отдёргиваю руку, подбирая удачное определение своему статусу — на ум ничего не приходит.       — Всё в порядке, старик. Это Шарлин, его... бывшая, — знакомый голос спасает положение.       Дин. Как же он вовремя.       — Привет, — отводит взгляд, как от прокажённой. — Где Генри?       — Дома. С моими родителями.       — Ясно.       — Где он? — сердце замирает в надежде услышать что угодно, только бы не пришлось жечь погребальный костёр.       — В реанимации. Почти сутки. Авария: слетел с трассы. Случайность, — так и не смотрит на меня.       Ощущение дежавю никак не покидает, и я вспоминаю муторное видение, показанное много лет назад тощим Всадником. Всё один в один. Как же я могла забыть?..       — Ты же знаешь что нет.       — Знаю. Кофе хочешь?       Отрицательно качаю головой, а про себя отвечаю «Лучше пристрели меня прямо здесь».       — Врачи говорят... — Дин закусывает губу, — говорят, что не выживет, скорее всего.       И вот это «скорее всего» обнадёживает на самую крохотную малость: ведь ещё должно быть целых шестнадцать дней...       — Жаль, что мою душу уже никто не возьмёт… — едва заметно усмехается, но голос предательски дрожит.       — Дин, — выдавливаю сквозь ком застрявших слёз, — я тоже не могу. Прости. Никак не могу...       — Помню, Шерри... Помню, — ладонями трёт бледное щетинистое лицо.       Опираюсь о стену в попытках устоять на немеющих ногах. Воздух. Мне нужен свежий воздух. Подхожу к приоткрытому окну, но привести мысли в порядок не выходит ни на йоту. Набираюсь смелости и шагаю в конец коридора. Дин догоняет меня у дверей в реанимацию, заслоняя проход.       — Шерри, лучше не надо. Понимаешь…       Мнётся. В такие моменты Дин никогда не смотрит в глаза. Догадалась, почему.       — Там… там Миранда. А внизу её родители, они скоро вернутся. Не пойми меня неправильно... Ты... ты плохо сдерживаешься рядом с ней, а скандалы здесь ни к чему.       — Хм. Конечно, — заламываю запястья, едва сдерживаясь, чтобы не залепить ему пощёчину. Хотя он чертовски прав. — Я и не собиралась.       Протискиваюсь в двери — он не останавливает.       В полумраке неуверенно приближаюсь к кровати: аппарат искусственной вентиляции лёгких, мониторы с почти неизменным сердечным ритмом и слабым пульсом, трубки, капельницы, бинты… Господи... Не могу. Не могу смотреть на тебя такого. Мой бедный Сэм.       — Ты? — противно звучит совсем рядом.       Оборачиваюсь и в кресле у окна вижу Миранду.       — Какого чёрта? Тебе здесь не место, — брезгливо бросает, демонстративно потирая обручальное кольцо.       Это тебе здесь не место. И если бы не нелепый порядок вещей в этой уродливой Вселенной — твоим бы стало место где-нибудь на болотном дне. Кажется, я никогда не свыкнусь с тем, что эта зависимая истеричка — всего лишь инструмент, марионетка в руках неумолимой мойры.       Ярость задурманивает и без того неясный рассудок, и я процеживаю вкрай глупый вопрос, ответ на который знаю давно:       — Твоих рук дело?       — Совсем чокнулась? — делая несколько глотков из припрятанной на подоконнике фляжки, нагло смотрит прямо в глаза. — Пойди, загляни в свой хрустальный шар, — кривляется.       Миранда встаёт и, пошатываясь, направляется к тебе. А я скрещиваю руки, чтобы не сомкнуть их на бледной шее этой бездушной. Но не выдерживаю: толкаю её и, упираясь одной рукой в стену, хватаю за горло. Чувствую, как болят глаза и по венам расходится приятный гнев — грешница. Я точно буду гореть в Аду.       Да и плевать.       Пристально смотрю в хмельные глазища, и где-то там, в самой бездне моей запятнанной души, двадцатилетняя умница Шерри надрывается о том, что судьба Миранды тоже изувечена донельзя. Возможно, даже больше моей.       Кардиомонитор беспокойно сигналит — показатель пульса судорожно учащается. Отпускаю Миранду и, склонившись над тобой, шепчу:       — Прости, мой дорогой. Прости...       Выхожу из палаты, надеваю пальто и убираюсь прочь, игнорируя Дина и подоспевшую Лизу.       Время близится к полуночи. Сажусь в такси и отправляюсь на окраину города, в самую глушь. Сорок минут в паутине улиц — и я на месте.       Расплачиваюсь с таксистом, всеми святыми заклинающим меня не плестись в лесопарк. Отмахиваюсь и крепче сжимаю ручку ритуального чемоданчика.       Разжигаю небольшой костёр. У размашистого дерева методично высыпаю пеплом веве; аккуратно выкладываю духи, шоколад, цветы и зажигаю свечи. Петуха под рукой нет, как и свежего мяса, так что иду напролом — делаю параллельные надрезы на запястьях. Кровь медленно капает на землю. Отпиваю ром с перцем и призываю свою госпожу, погружаясь в забвение.       Что-то идёт не так. Снова этот мерзкий запах плесени и полыни. Прихожу в себя от ощущения чьего-то присутствия. Оглядываюсь: сквозь рваные языки пламени улавливаю уже знакомый силуэт. Опять он.       — Меня нельзя обмануть, — ровно произносит Смерть.       — Это только на шестнадцать дней... Он же в коме... — с опаской отвечаю, поднимаясь с сырой земли.       Он достаёт из бумажного пакета колу и большой бургер. Откусывает и тщательно пережёвывает.       — Справедливо, — одобрительно кивает.       Отряхиваюсь и присаживаюсь рядом, отпивая ром прямо из бутылки. Набираюсь смелости и спрашиваю:       — В нашу первую встречу ты показал мне всё это. А потом, из года в год, я видела другую его гибель. И вот теперь... Почему так?       Смерть досёрбывает колу и бросает стакан с пакетом в огонь. А я лишь крепче сжимаю уже пустую бутылку и вопрошающе пялюсь на него. Почти и не шевелюсь, боясь ненароком разгневать его.       — Сама ведь знаешь: естественный порядок вещей весьма подвижный. Что-нибудь когда-нибудь да и пойдёт не по плану.       — Почему я почувствовала произошедшее с Сэмом? Ты снял ограничение с моего дара?       Пламя костра внезапно гаснет, и я понимаю к чему. Заталкиваю назад все неудобные и неуместные вкрай вопросы. Смерть опирается на трость и шагает вглубь леса, обыденно бросив «До встречи, мисс Бартон».       — Надеюсь, не до скорой.       Облегчённо вздыхаю и возвращаюсь к своему алтарю. Делаю новые надрезы — кровь снова скапывает на рыхлую почву. Зачитываю молитву и проваливаюсь в иной мир...       Ты проживёшь оставшиеся шестнадцать дней. Обратный отсчёт начат.       28 октября       Батл-Крик, Мичиган       Собираю вещи, сдаю номер. Снова такси, бесполезный трёп, в общей сложности получасовая пробка — и вот я на месте.       Поднимаюсь на второй этаж. Прохожу мимо той же медсестры, но обходится без дурацких вопросов. Главное — не задерживаться. Просто взглянуть, всё ли в порядке, и уйти. Я смогу. Да, определённо смогу. Наверное.       Заглядываю в палату: пусто. Сползаю по стене, и мой утробный вой тяжёлыми отголосками разносится по отделению.       — Мэм! Мэм! — Кто-то склоняется надо мной, тормоша.       — Да, — шепчу, когда резкий запах нашатыря ударяет в нос.       — Доктор Картер, — представляется коренастый мужчина и помогает мне подняться. — Вы, должно быть, к Сэму Винчестеру?       — Уже нет, — опускаю голову, глазами упираясь в пол.       — Вы немного не успели, — широко улыбается.       — В смысле? — пытаюсь сосредоточиться.       — В смысле жив-здоров. Он пришёл в сознание на рассвете, и уже к полудню абсолютно все показатели пришли в норму. Синяки и ушибы, конечно, остались, но в целом — чудеса случаются, одним словом.       Выдыхаю. Вымучено улыбаюсь. Но радоваться всё равно нечему: пройдут пятнадцать дней, и больше ничего не будет как прежде. Выхожу на улицу и ловлю такси. Снова бестолковая болтовня, вечерний город, кофе и пробки...       До рейса остался час. Вглядываюсь в рыжие огни взлётных полос — роскошное зрелище. Пожалуй, единственный плюс в аэропортах. Остальное — отвратительно до тошноты. Слишком много прощаний, разбитых сердец и утраченных надежд.       Допиваю латте, поглядывая на большой электронный циферблат. Время тянется в предвкушении мнимой свободы. Свободы от давящего гранитной плитой города, вновь воткнувшего своё остриё. Я опять за бортом.       — Красиво, — слышу за спиной твой слегка охрипший голос.       Дёргаюсь, но обернуться не осмеливаюсь — лишь ловлю твоё отражение в огромном окне.       — Кхм-кхм. Доктор Картер сказал: то, что я выжил — настоящее чудо. Шерри, у меня только пара ссадин и ушибов осталась. И это не Дин...       — Знаю. Не волнуйся, в этот раз я ничего не нарушила. Абсолютно. Просто пожелала тебе здоровья.       На ничтожных шестнадцать... уже пятнадцать дней.       — Тогда спасибо.       Ты пытаешься прикоснуться, то и дело заносишь руки над моими плечами. Смелее, Сэм Винчестер, я не бьюсь током. Ладно, твоя взяла — оборачиваюсь. Неловко заглядываешь в глаза. Мягко улыбаюсь, пытаясь и близко не выдать армагеддона в душе. Нежно провожу ладонью по твоей небритой щеке — кажется, ты вот-вот замурлыкаешь. Взрослый, а до сих пор так смешно смущаешься.       Вмиг мрачнеешь, задержав взгляд на глубоких бороздах на руках.       — Что с твоими запястьями?       — Ерунда. Скоро пройдёт.       — Шерри, я... — замолкаешь, когда прижимаюсь к тебе. — Мне нужно ещё немного времени — я нашёл хорошую клинику. Там должны помочь Миранде.       Не помогут. Ни доктора, ни колдуны, ни шаманы. Ей поможет только твоя смерть. Наверное.       — Шерри, я...       — Не стоит, — кончиками пальцев невесомо касаюсь твоих губ. — Не нужно больше объяснений и оправданий, Сэм. — Разворачиваюсь спиной и киваю на россыпь сотен огоньков за окном. — Смотри, как красиво.       Ненавижу этот город. Слишком много тебя. Слишком много чужого счастья. Ничтожно мало нас...       Объявляют посадку — ну наконец-то.       — Мне пора, — выдыхаю, незаметно сдавливая слёзные каналы.       Помогаешь надеть пальто, провожаешь к выходу. Слова застывают на губах. Обнимаешь неистово, словно навсегда отпускаешь.       — Просто приезжай, когда сможешь, — рвано шепчу, дрожащими руками протягивая ключи от дома. — Даже когда не сможешь... Всё равно приезжай. Генри будет очень рад.       — А ты? — смотришь так жалобно, что внутри всё сгорает дотла, хотя уже и нечему.       А я... Теперь я буду ждать тебя вопреки — столько, сколько позволит время.       — Мы оба будем рады. Береги себя, мой дорогой Сэм Винчестер.       Волочусь к трапу. Не оборачиваюсь. Самолёт плавно отрывается от земли, и взлётная полоса заметает зыбкие следы к нашему счастью.       Головой упираюсь в иллюминатор, больше не сдерживая слёз.       11 ноября       Нью-Йорк       Осталось меньше двух дней.       Ты в Лебаноне, трудишься над новой статьёй для журнала и параллельно разбираешь недавно добытые книги кельтских заклинаний. Дин с семьёй во Флориде, на юбилее сестры Лизы. Генри Джеймс по-прежнему в Вудстоке с моими родителями. Пару месяцев назад, я помогла ему забыть о твоей скорой смерти. Так что пока что тревожиться ему не о чем. И каждый день по телефону он щебечет мне о том, какой уже взрослый и как это здорово учиться в школе.       А я тенью, безликим фантомом, слоняюсь по арендованной квартире.       Колкий сквозняк захлопывает окна. Распахиваю их вновь, впуская сырую ночь — и в этом городе мне тесно и душно. Везде тесно и душно в роковом ожидании.       Босыми ногами ступаю по ледяному полу, собирая обрывки твоих незаконченных портретов. Из каждой проклятой осени.       В первую нашу встречу у дома Хейллисов.       На мосту Уильямсбург, где после козней Судьбы, ты прождал меня всю ночь.       В тот переломный октябрь, когда снова начал общаться с Мирандой.       И в ту тяжёлую, безнадёжную осень, когда мы расстались, а на твоём безымянном появилось обручальное кольцо...       Из каждого страшного тринадцатого ноября, в котором шесть лет кряду я видела твою смерть...       Но эта осень проклята вдвойне — ведь она последняя.       Через жалких тридцать семь с половиной часов ты истечёшь кровью в ненавистном Батл-Крик. И я погрязну в безутешной скорби, рассыплюсь на миллиарды осколков. И единственный, кто удержит меня от горестного безумия, — наш мальчик, наш Генри Джеймс...       Жуткая усталость застаёт врасплох около полуночи. Отбрасываю карандаш на стопку рваных листов и заползаю на кровать. Но глаза закрыть не успеваю — в дверь коротко звонят несколько раз.       Тащусь к двери. Открываю — на пороге стоишь ты. Взгляд — как у бездомной собачонки в ненастье. И всё понятно без слов и особого чутья.       Ты соскучился как и я.       Бросаюсь к тебе точно сумасшедшая. Ты тяжело выдыхаешь, сбрасываешь пальто и подхватываешь меня на руки.       Эта осень для нас последняя...       Но сейчас ты так близко, до исступления наполняешь меня невыносимой любовью, а я пытаюсь впрок, на целую вечность, насытиться тобой, мой дорогой Сэм Винчестер. Моя проклятая бесконечная любовь.