Вдох-новение. Выдох-новение.

Юри страшно. Ему страшно перед каждым соревнованием, перед каждым выходом на каток, перед каждым подъемом с постели. Страшно оттого, что он должен показать себя кому-то. Должен обнажиться перед кем-то, и неважно, физически или духовно. Он слаб. Он душевно слаб, как и всякий творец, создающий невероятное лишь в порывах исключительного вдохновения. Он скользит, крутится, завивается спиралью и вытворяет немыслимое каждый раз, господи, каждый раз. Он закрывает глаза — и эта утонченность, она пронизывает все его существо, потому что телом он помнит движение навстречу тому незабываемому эросу, тому неназываемому чувству, к которому стремится каждую ночь. У его эроса мускулистое бледное тело и платина в волосах. А в глазах — небо. Виктор всегда прячет глаза за челкой, когда Юри заканчивает выступление, и Юри всегда боится, что сделал все неправильно и облажался. Но каждый раз Виктор вскидывает голову и улыбается ему — блаженно и ласково, одобрительно и проникновенно. И Юри застывает, застывает на месте — чтобы в ту же секунду срываться к нему (всякий чертов раз), чтобы чувствовать, как пайетки на костюме с шорохом трутся о ткань серо-синего пиджака, чтобы думать, как будет задыхаться в его объятиях и мечтать поцеловать при всех его гордо вздернутый подбородок. Виктор — горд. Он — его. Когда к полуночи они наконец устраиваются в постели, Виктор с упоением рассказывает ему про Россию. Про сказочно-торжественный Петербург, акварельные облака, кораблями плывущие над Петропавловской крепостью, и крики чаек в холодном Финском заливе, где в июле цветет вода. Иногда Юри кажется, его стоны похожи на крики чаек — прожорливых, вечно скользящих над самой водой. И — удивительно ненасытных. Он гладит бледное тело Виктора, наслаждаясь его разгоряченностью и наготой, и каждый раз пронзительно стонет; стонет, выгибаясь так, как никогда не выгнулся бы на тренировке. Напитываясь лаской и духом этого человека. Виктор говорит: «Ты двигаешься так, словно твое тело само создает музыку». Он говорит: «Это единственное, о чем я мог думать, чтобы удивить тебя так же, как ты удивил меня». Юри стонет, глядя ему в глаза, и просит: «Не отрывай от меня взгляда». Он всегда просит одного и того же. И Виктор смотрит — голодно, восторженно, неотрывно. И они каждую ночь сливаются, соединяются, становятся будто целым. Все они — замысловатое переплетение рук и пальцев, крепко стиснутые на пояснице ноги, небо в затянутых поволокой глазах и чаячьи крики в моменты особого исступления. Идеальное выступление. Неожиданные позы, божественная растяжка. Юри мечется, мечется по подушкам, жмурящийся, податливый, уязвимый настолько, что страшно покинуть надежные объятия хоть на секунду. Ему страшно, страшно. Страшно открыть глаза и осознать, что все вокруг него — это сон. Челка Виктора потемнела от пота и прилипла ко лбу. Он загнанно дышит, и воздух судорожными толчками вырывается из его приоткрытых губ, согревая Юри и давая ему вдохнуть. Давая открыть глаза. Виктор — муза, прекрасная муза, думает он. Не провидение мне послало его, он сам выбрал меня, сам пришел ко мне. Виктор — страсть, мания, эрос. Запретный плод. Приступ вечного вдохновения. То, что вызывает во рту целую засуху, проходится по спине разбойничьим караваном, наводит в голове беспорядок и хозяйничает в душе, разметая искрящимся ураганом все иные мысли, чувства и ощущения. …тот, кто. Юри стонет, движется, извивается. Он каждую ночь с удовольствием идет навстречу своему эросу и каждую ночь с ожесточением доказывает себе, что он мой. А утром — борется с собой, покидая разворошенную постель, и снова идет на лед. Чтобы доказать Виктору, что тот выбрал его не зря и еще хоть на день удержать подле себя свое вечное вдохновенье.