И мир рухнет

Этот мир был обречен. Под ногами медленно гнила земля — в нос ударял смердящий запах разложения, который пробирался в ноздри и кольцами сворачивался в легких, словно ядовитые змеи. Они все чувствовали его, хоть и не говорили друг другу об этом. Они никогда не произносили вслух очевидные вещи — слишком глупый поступок для тех, кто будет стоять на руинах этого прогнившего мира. Планета умирала. Воздух с каждым днем густел все больше, небо задыхалось за серыми облаками, солнечные лучи больше не достигали земли. Люди преклоняли колени перед тьмой в своих сердцах и возводили храмы в честь ложных богов. Грехи украшали их души, словно медали. Человечество сделало свой выбор. Они с самого начала знали, что конец предрешен. И они ждали: проживали сотни жизней, меняли десятки лиц, брали тысячи имен. Ожидание стало их сутью — смыслом бесконечного существования, которое подпитывали людские пороки. Личность каждого сокрыта глубоко под новой маской, мотивы — прописаны древними столетия назад. Истина выворачивалась наизнанку, как человеческие души. Томас стоял на крыше высотного здания и смотрел вниз. Грязь. Она переполняла городские улицы: люди резали друг другу глотки, калечили свои тела, становились подстилками ради денег. Кровь, наркотики, секс, алкоголь — местная валюта. Пути назад уже не было. Он надтреснуто рассмеялся и запрокинул голову. У него было много имен — он менял их так часто, что новое мгновенно вытесняло предыдущее. Кажется, в прошлый раз его звали Стивен, но Томас уже сейчас не мог сказать наверняка — знал точно он лишь то, что и настоящее имя когда-нибудь дымом рассеется в воздухе. Ни одно из них не имело значения. Кроме того, что много веков назад ему выжгли под сердцем. Клеймо. Вечное напоминание о том, кто он есть на самом деле. Его появление сводило людей с ума. Потаенные желания терзали грудную клетку изнутри, когтями раздирали себе путь наружу, ломали ребра и вгоняли их в легкие. Ни единого вздоха, пока не получишь желаемое. Ни единого выдоха, пока не утолишь свой голод. Люди всегда хотели многого: власти, денег, всеобщего признания. Внутри каждого из них прятался уродливый монстр, и Томас смотрел ему в глаза, протягивая руку навстречу. Давая то, чего он жаждет. Предвестник апокалипсиса, третий всадник — Голод. Черная одежда, кривая ухмылка, привычка всегда получать желаемое, темная бескрайняя жажда внутри, которую никогда не утолить — все это был он. Томас во всем оправдывал свое истинное имя. Его сущность была мерзкой и грязной — как улицы порока, темной рекой пролегающие у его ног. Сотни лет ожидания. Тысячи попыток утолить собственный голод внутри. До конца осталось совсем немного. Томас отступил назад и повернулся к краю крыши спиной. Засунул руки в карманы черных штанов и шагнул вперед, в пустоту, на мгновение прикрывая глаза. Когда он открыл их снова, перед ним была уже не замусоренная крыша, а небольшая комнатка, в которой царил полумрак. Они всегда здесь встречались. Никогда не обговаривали день и время — просто в какой-то момент каждый из них понимал, что пора. Как сейчас. Томас пришел последним. Жажда эффектных появлений — тоже голод, а он никогда себе ни в чем не отказывал. В этом мире он мог получить все, даже не прося об этом. Остальные полукругом стояли в центре комнаты, молча приветствуя его. Томас подошел к ним и криво усмехнулся, по очереди смотря на каждого. В последний раз он видел их, кажется, лет десять назад, но для них это было ничтожным сроком — все равно, что несколько часов для обычного человека. За это время они даже не успели изменить внешности и взять другие имена. Минхо — такое имя взял себе Завоеватель, первый всадник, и Томас считал его неимоверно тупым — сложил руки на груди и тоже ухмыльнулся, после отходя к дивану и с размахом плюхаясь на него. Если Томас был едким и надменным, то Минхо — буйным и нахальным. Пожалуй, у них было больше общего, чем могло показаться на первый взгляд, но сам Томас Минхо недолюбливал — хотя бы потому, что тот больше любил говорить, чем делать, а дело он ценил выше, чем слово. Тереза — так сейчас звали Войну — села на кресло напротив и перекинула ногу на ногу, начав изучать свой маникюр. Ярко-красное короткое платье выставляло напоказ красивые длинные ноги, на которых Томас бы точно залип взглядом, если бы их обладательница была какой-нибудь смазливой девчонкой с улицы, что вешались на Томаса еще до того, как он успевал сказать хоть одно слово, но перед ним была Тереза — та, на которую в принципе было непозволительно смотреть похотливыми взглядами. Война была женщиной. Перед ее ногами умирали цивилизации, ее взгляды рушили стены городов, за нее отдавали жизни. Война была женщиной — гордой, расчетливой, хитрой. И люди страстно желали ее, они стремились к ней, сами шли навстречу и падали к ее ногам. Томас проникся к Терезе уважением с первого дня, как встретил ее. Вопреки общепринятому мнению, изначально никто из них не был знаком друг с другом. Их избрали. Их заклеймили грузом ответственности. Но Томас помнил, что когда-то давно, сотни, а может, и тысячи лет назад все они были людьми. Вот только ничего человеческого внутри каждого из них не осталось. Люди, которые людьми быть давно перестали, но продолжают жить среди них. Слишком иронично, чтобы быть правдой. Он посмотрел на последнего, четвертого всадника — самого молчаливого из них. Смерть никогда не произносил больше двух слов, когда они встречались: «да» и «нет». Порой они даже не знали, какое новое имя он взял себе, но, впрочем, это почти не играло никакой роли — Смерть менял имена редко, реже, чем остальные трое. Почему — никто не спрашивал. — Все еще Ньют? — Томас улыбнулся откровенно гадкой улыбкой. — Да. Одно из двух возможных слов сказано. Ньют. Наверное, Томас и это имя считал бы невозможно тупым, если бы не тот, кому оно принадлежало. К Ньюту он всегда относился по-другому, нежели к остальным. Холодный, неприступный, безразличный — полностью оправдывающий свою сущность. В его глазах не было ничего, кроме ледяного равнодушия ко всему, что происходило вокруг. Душа каждого из них была вывернута наизнанку, но Томас не был уверен в том, что у Ньюта она вообще есть — сложно иметь сердце и делать то, что делал он. Томас всегда получал то, что хотел: обожание, секс, деньги, алкоголь. Ни один из людских пороков не был ему чужд. Томаса боялись. Другие всадники — тоже. Потому что он мог пробудить голод даже в них. Какими бы мертвыми они ни казались внутри, Томас всегда отыщет там самое потаенное и постыдное, вытаскивая это наружу. У него было все, что когда-либо мог желать человек. И как только у ног Томаса оказался весь мир, ему захотелось большего. Запретное — самое желанное. Сладко-ядовитое. Похоже на болезнь и зависимость. И Томас хотел то, чего у него никогда не будет — Ньюта. Неприступного Ньюта, каждый взгляд которого — убийство. Внутри него зияла такая пустота, что в ней могла бы исчезнуть вся планета, и иногда Томас размышлял о том, каким тот был пару тысяч лет назад — в те дни, когда Ньют еще был человеком. Светились ли его глаза жизнью? Растягивались ли в улыбке губы? Желал ли он чего-то так же сильно, как желал сам Томас? Он жаждал узнать. Изнемогал от желания добавить в свою коллекцию эмоции чужого лица, что давно перестали существовать. — Думаете, уже пора? — Тереза отвлеклась от разглядывания своих ярко-красных ногтей. — Мы можем подождать еще пару лет, но это не сыграет никакой роли, — Минхо возвел глаза к потолку, а затем фыркнул. — Лично я уже устал ждать. — Им давали шансы, которые они упустили все до единого, — Томас не сводил глаз с Ньюта, который оперся спиной о стену, бросая незаинтересованный взгляд в сторону. — Что ж, тогда за дело, — Тереза поднялась с кресла и обошла его кругом, цокая каблуками. — Твой выход первый, дорогой, — сказала она Минхо, опираясь локтями о спинку кресла и поводя плечами. — Сгораю от нетерпения, — тот встал с дивана и одернул ворот белой рубашки. — Скоро удивимся, — он махнул всем рукой на прощание и спустя секунду исчез в белой дымке. Тереза довольно улыбнулась и провела указательным пальцем по своим губам. Томас прекратил сверлить Ньюта взглядом и выдохнул сквозь крепко сжатые зубы. — Пока Минхо развлекается, я, пожалуй, тоже займу себя чем-нибудь до конца света, — Тереза выпрямилась и повернулась к ним. — До встречи, мальчики, — она послала им воздушный поцелуй и растворилась во всполохах красного света. Томас некоторое время смотрел на то место, где еще мгновение назад стояла Тереза, а после вновь взглянул на Ньюта. — Уже придумал, чем займешься? — вкрадчиво спросил он. Ньют даже не повернул голову в его сторону. — Нет. Второе из двух возможных слов сказано. Томас недовольно цокнул языком и подошел ближе, останавливаясь почти вплотную перед Ньютом. Что, если способа заставить его показать эмоции просто не существует, потому что внутри Ньюта действительно пусто? — Раз так, то я могу предложить кое-что, — Томас чуть наклонился вперед. — Неужели тебе не хочется развлечься перед концом? Никто не знает, что нас ждет после того, как мы выполним свою миссию. Возможно, мы умрем вместе с этим миром — никогда не думал об этом? — Считаешь, что Смерть может умереть? — Ньют все-таки повернулся к нему, сталкиваясь с Томасом взглядами. Тот победно заулыбался. Все-таки два слова — это далеко не предел. Томас преодолел последний шаг и уперся ладонью в стену рядом с головой Ньюта, который на долю секунды скосил взгляд на его руку. — Чего ты хочешь? — Томас смотрел ему прямо в глаза — черные, глубокие, холодные. — Чтобы ты оставил меня в покое, — голос Ньюта был пустым, безжизненным, равнодушным. Это злило. Всегда злило. — Все чего-то хотят, — он не спешил отстраняться, — даже Минхо с Терезой. Внутри них тоже есть голод — поверь мне, я знаю. Но в тебе я не вижу никаких желаний. Так не бывает. — Я не должен ничего желать. — Но тебе бы хотелось? Ньют молчал, возможно, решив, что он и так слишком много позволил себе сегодня. Томас сжал ладонь и ударил по стене кулаком. Может, люди не так уж и прогадали, когда решили, что насилие — единственный выход. Ньют не вздрогнул, не отвел взгляда — просто продолжал стоять, дыша размеренно и неслышно. Томас слегка подался вперед, напрягая слух — на один миг ему показалось, что Ньют и не дышит вовсе. Будто он — не живой. Нет ничего страшнее, чем голод, который нельзя утолить. Он крошит мрамор сердца, режет горло поперек, поджигает влажный порох на дне нечеловеческой души. Во тьме внутри горят костры. И Томасу хочется, чтобы в этом пламени сгинул весь мир. Он царапнул пальцами стену, оставляя на ней бледные полосы, и дернулся вперед, кусая Ньюта за нижнюю губу. Толкнулся языком в чужой рот, крепко вцепился в волосы на затылке, грубо вжал в стену. Ньют никак не реагировал — просто стоял и не двигался, позволяя оставлять красные следы на своей шее. Это злило. Всегда злило. Томас сжал зубы, чувствуя на кончике языка медный привкус. Отстранился. По подбородку Ньюта стекала капля крови, пачкая бледную кожу. Он не поморщился. Не скривился. Ничего. В ушах Томаса стоял хруст крошащегося мрамора. — Ты отвратителен. Его голос все такой же ледяной, пронизывающий, могильный. Красная капля очертила подбородок и упала на ворот серой рубашки. Томас проводил ее взглядом и облизнул собственные губы, начиная смеяться. — Мы все отвратительны. Потому что мы — отражение этого уродливого мира. Воздух становился тяжелым, густым, он щекотал ноздри и царапал горло. Томас протянул руку к лицу Ньюта и стер пальцами кровь с его подбородка. — Ты ведь знаешь, что я всегда получаю то, чего хочу. — Отвратителен, — повторил Ньют. — Оно того стоит. Три секунды, два щелчка пальцами, один презрительный взгляд — и он исчез, оставляя после себя слабо ощутимый запах пепла. Томас запрокинул голову и громко рассмеялся в пустоту, все еще чувствуя на губах вкус чужой крови. Шах и мат, Ньют. Скоро мир обломками упадет к их ногам. Скоро в нем не останется ни грязи, ни гнили, ни боли. На руинах прошлого проще строить новое будущее. Обратный отсчет пошел. Вырезай цифры безразличием на крошащемся мраморе.