Молочные зубы

Аой ещё долго — очень долго — не столкнётся со скрюченными трясущимися руками. Всё начинается, не когда они толпятся вокруг раздолбанной стереосистемы, проигрывающей дребезжащие мелодии демо-записей, и не с рвущего горло озарения над дешёвым пивом и ещё более дешёвыми кассетами, которые крошатся в пальцах. Не когда он ловит рассеянный взгляд Койю — не Урухи, потому что Уруха ещё не существует; пока есть только глубоко посаженные глаза и радостный изгиб губ Койю, пока нет вымазанных синим век и жеманной ухмылки Урухи — поверх помидорно-свекольно-кровавых вихров Таканори. И не когда затуманенный взгляд Койю фокусируется, дымка разбавленного водой алкоголя отступает, взрезанная понимающей ухмылкой, — и не когда Аой (потому что он всегда был Аоем и никогда — Юу; этим деревенским перепачканным морской пеной ребёнком с чересчур широкими улыбками и легко покрывающейся синяками кожей)улыбается в ответ, а Таканори вдруг начинает бешено, почти что неистово жестикулировать, даже слегка безумно, потому что, чёрт... — В этом же весь смысл, в этом вся-вся суть... Нет, и не тогда, не когда взгляд Аоя словно приковывает к взгляду Койю, хотя вялая ухмылка того теперь предназначена лихорадочной болтовне Таканори, а Аою остаётся только прослеживать линии длинных ресниц да крутые склоны щёк, не когда Койю кривозубо улыбается: Акира, не утерпев, хватает Таканори за сиротско-тонкие запястья. Не тогда. Ещё нет. — Блядь, ты просто спятил... — Акире приходится уклоняться от ладоней Таканори, когда тот размашисто ведёт рукой от изнасилованного стерео Аоя — по широкой дуге — к стопкам треснувших кассет, разбросанных по покоробившемуся, засыпанному крошками ковру. — Чтоб меня черти драли, это же идеально. Акира вскидывает бровь, когда улыбчивое лицо Таканори озаряет проблеск мысли. Такое выражение лица не слишком сочетается с убийственно-красными волосами, но Аой уже привык к бросающейся в глаза двойственности их экс-барабанщика: к тому, что Таканори может неровными линиями набрасывать черепа с раскрытыми челюстями и ворковать над щеночками, скачущими за магазинной витриной (будучи одетым в лохмотья и ржавые цепи). Хотя Акира, вон, вообще работает в булочной — и этот аргумент, к бесконечному расстройству Акиры, всплывает под коварную ухмылку в любом споре. Акира широким взглядом охватывает прогрызенные крысами шторы, надетые на всех продырявленные джинсы, выпирающие позвоночники, сломанный обогреватель, хреновый магнитофон, прежде чем снова обратить внимание на довольное бормотание Таканори. — Ну и что именно тут идеально? Развеселившийся Койю фыркает, криво улыбнувшись, и хотя Аой замечает это — как смешливый отблеск пляшет на его губах — ещё и не тогда. Таканори шипит, не представляя, как это Акира ничего не видит, и хватает из сваленной на покоробленный ковёр кучи первую попавшуюся кассету, и начинает размахивать ей, как Святым Граалем. — Вот же! Акира мгновение всматривается в заряжённую радостью ухмылку, расцветшую на обычно мрачном и сосредоточенном лице Таканори, прежде чем впериться взглядом в расслабленного Койю, растёкшегося по дивану в турецких огурцах, который когда-то притащил Аой («Харе ржать, Така. Бесплатный диван — всегда хороший диван».). Акира обвиняюще тыкает в него своим пальцем с накрашенным черным ногтем, и Койю вопросительно наклоняет голову. — Шима, если эта твоя дрянь была с алкоголем, то, чтоб тебя, потрудись помочь мне... — Ты что, совсем идиот? — Таканори пихает Акиру в плечо и с фырканьем суёт кассету прямо ему под нос — ещё не спрятанный, ещё не Рейты, пока ещё нет — заставляя Акиру отклониться, чтобы невольно не наесться пластика. — Вот же. Кассета. В комнату просачивается тишина, только позабытый метроном по-прежнему отбивает бесконечный ритм. Акира моргает, а Аой сдерживает смешок, украдкой глядя на сидящего рядом Койю, который неторопливо изгибает губы, тыкает пальцем себе в грудь и отчётливо проговаривает: — А я Койю. С игривым кивком он ловит рассеянный взгляд Аоя — но это было не тогда, и даже не когда он толкнул его колено своим и задел плечо, потянувшись за очередной порцией жирной закуси, — а порядком оскорблённый Таканори рявкает: — Очень мило, Шима, мать твою за ногу! Акира наконец-то отодвигает от своего лица замызганную кассету, и Таканори немного смягчается, в его не скрытых за контактными линзами глазах снова вспыхивает свет. — Нет, это же наше имя. Оно идеально. Аой, вскинув бровь, отбирает кассету у Таканори и с любопытством переворачивает её. — Тори Амос?.. Койю за растянутый воротник оттаскивает Аоя назад, с ухмылкой возвращая в безопасные объятия продавленного дивана и спасая рассеянного друга от выпада Таканори, опасного своими острыми ногтями и кричащими кольцами. Аой шипит в ответ, роняя кассету и ёжась, потому что по шее мазнули кончики пальцев. Наконец Койю его отпускает, встречая неподдельное изумление улыбкой до ушей. — Упс... Акира ухмыляется им... ...как будет и позже, когда Аой сорвётся — забудет — и машинально проведёт пальцем по спине расшалившегося Урухи. ...и как будет делать Рейта, ещё позже — в раздолбанной гримёрке, когда Аой стянет рубашку через голову, и у него на пояснице обнаружатся синяки в форме дверной ручки, а улыбка Урухи через всю комнату запахнет остывшим углём обещаний... и в уголке безмолвной темноты, прямо перед выходом на бис, в плечо Аоя ударит чужое плечо, отвлекая от полоски света, лёгшего на подбородок Урухи, и раздастся шёпот: «Нашли, блядь, время». ... и подпихивает замершего Таканори, и этот дружеский толчок в рёбра смягчает оскорблённую гримасу, снижает резкость... потому что Таканори-и-Акира были всегда; это вечный танец целомудренных прикосновений и сплетённых рук и ног, поскрипывающих половиц и затаённых улыбок на задних сидениях бесчисленных гастрольных автобусов. — Така, ёж твою налево, скажи ты уже всё прямо. С пораженческим вздохом, словно бы оплакивая утрату артистической утончённости, Таканори тыкает своей угасающей сигаретой в кучку так и продолжающих лежать кассет, не обращая внимания на тихое ворчание Аоя: пепел прожигает дыры в его ковре и в документах на страховочный вклад. — Что-нибудь вроде «кассета» было бы идеально. Только нужно побольше. Что-нибудь... сильнее... ... сильнее, чего-то много-много более сильного, но ногти Аоя так легко царапают изголовье кровати, а Уруха выглядит почти как Койю — вспышка «прежнего», лёгкий запах дешёвых сигарет и глаза поярче — и Аой чуть не упускает это, чуть не выламывается в спине и подстраивается под выдохи, стекающие с чужих губ: «Аой, я... блядь, Юу, давай...» и Аой пытается — пытается прокусить насквозь нежную кожу под подбородком Урухи, пытается выманить рваные стоны и скрип кровати. Раздаётся лёгкий хлопок — то ли от взорвавшихся сердец, то ли от неправильно вкрученной лампочки — и внезапно здесь оказывается Койю, под ним и внутри него, и он пьёт рычание Аоя и сдавленные мольбы, чтобы ещё сильнее, сильнее... но Койю сдавливает его руку в своей, занимая пространство между костяшками, и шепчет в дрожащую ладонь: «Не сейчас, нет ещё...» Но и не тогда, пока ещё нет. Не когда у Койю видны веснушки (не замазанные черным карандашом и сине-неоновыми тенями), гнездящиеся в уголках глаз — пока ещё без линз — и не когда Аой всё никак не может отучиться вытягивать гласные (превращая имя Койю в чёртов сонет) с акцентом, который до сих пор цепляется к землякам-барашкам. Этот самый акцент Аой потом попытается стереть с языка, скатывая слова с гортани перед зеркалом в ванной, пока не ломается деревенская мелодика... Но он по-прежнему, как неверный любовник, срывается на всё те же протяжные гласные и грубые ритмы, когда Уруха размыкает губы и кусает нижнюю, исследует наощупь кожу на внутренней стороне бедра, покрывшуюся мурашками, и выгибает спину, с шипением подаваясь в дрожащие руки Аоя. И Уруха идёт ко дну — тонет быстро и глубоко — в сдавленной мелодии, вырывающейся из горла Аоя. Это слова, которые он не может понять, фразы, которые проникают в кости и засоряют лёгкие, заставляя задыхаться — захлёбываться тем-что-могло-бы-быть и может-быть-ещё-есть, спрятавшимися в неслышном шёпоте Аоя, клеймящих кожу Урухи потаёнными признаниями. И Уруха не знает — его глаза уже закатываются, ключицы выламываются наружу, а позвоночник уже свился на пальцах Аоя так туго, что не оторвать. Он не знает, но всё равно хватается за плечи Аоя, пока маленькая смерть сотрясает их тела, расцветая кровью под ногтями, и Уруха шепчет прямо в каверны сердца: — И я, я тоже... Но пока нет. Потому что придётся пережить ещё пару тысяч стыренных «Мальборо», хреново высветленных корней волос и пригоршней трещащего отчаяния, выступающие рёбра и паёк из одного сока. Придётся пережить безрассудную смелость, поглощаемую из янтарных бутылок, чтобы наконец-то поймать мозолистую руку почти-Койю (но-больше-уже-Урухи) и почувствовать, как его пальцы выскальзывают из ладони, — прежде чем всё случится. Потому что в начале много чего не случается. Много разбитых костяшек и сломанных обогревателей. Много страниц, выдранных Таканори из бесчисленных журналов мод и прилепленных на стену, чтобы удерживать тепло во время смертельно-белёсых зим. Много ругательств Акиры — и уход Юнэ. А ещё в четыре часа утра иногда раздаётся стук в дверь, и по ночам Аой временами ощущает, как пристальный взгляд Койю прослеживает узоры вен, змеящихся на шее. Иногда руки медлят, а губы кровоточат, потому что слишком тщательно приходится удерживать слова несказанными. И перехваченный шёпот той самой ночью, когда Уруха перекрученным распятием сворачивается вокруг — позже, ещё не сейчас, но именно тогда, когда дым путается в их пережжённых волосах, свет в автобусе погашен и «сука-блядь, Аой, я думал, что мог... кажется, я всегда...». Но сейчас — прямо сейчас — Аой прикусывает фильтр сигареты, пачкая пальцы пеплом в попытке удержать последние два дюйма никотиновой палочки, и кидает взгляд на колено, потревоженное Койю, — а тот забрасывает руку на продавленный подголовник. В комнате царит выжидающее молчание, и Аой делает ещё три затяжки. Каждая из них окрашивает кости в чёрный цвет. Он вздыхает, и с его губ вместе с бело-серым скатывается невзначай: — Должна быть буква G. Койю смотрит на него искоса, вскинув бровь, но Акира согласно кивает, и что-то вспыхивает в его обычно безмятежном взгляде: — G — это точно для рока. Таканори явно сомневается: — Почему? — Guns’N’Roses. — Grateful Dead. — Gackt. — Шима, клянусь, я тебя щас... Таканори шлёпает ладонью по рту Акиры, заглушая его грозный рык. Почти что сияя, он размахивает другой рукой и попадает по магнитофону, чуть не снося его напрочь. Его лицо раздирает маниакальной улыбкой: — Чёрт побери, это оно. Это точно оно! Может, конечно, здесь нет ничего, кроме тусклых ламп, чьё гудение заполняет повисшую тишину, поеденной молью одежды, остывшей еды и изогнутых линий подводки, чересчур расширяющих глаза, — но Аой почему-то опускает сигарету, прислушиваясь. Прислушиваясь и пытаясь запомнить этот миг — так звучало мгновение между «до» и «после». Но услышал он тогда только Койю… …его дыхание… …совсем по-другому. И только позже Аой понимает, что Таканори в своём взрыве слепящего безумия только что нашёл им имя — то имя, которое будет красоваться потом на растяжках, сиять и гореть под прожекторами на миллионах концертов. Потому что пока Аой слышит только беззвучный смех Койю — который кладёт руку ему на плечо, притягивая ближе, прижимается к нежной коже на шее в пьяном ночном «да-вот-же-оно» и широко улыбается. И это начало. У Аоя впервые прыгает и останавливается прежде беспокойное сердце, когда он видит, как Койю баюкает в руках пламя, которое потом вечно будет гореть где-то под рёбрами. Но голос Койю заглушает сбившийся ритм в груди: он обнимает Аоя крепче и задумчиво произносит в такт хвастовству Таканори и горделивой улыбке Акиры: — Ну, что скажешь, Юу? Идеально, правда? И Аой улыбается в ответ, у него руки чешутся притянуть ухмылку Койю ещё ближе — чтобы можно было удержать и сохранить, потому что… потому что… — Пока нет, но ещё будет.