Криденс ненавидел

Криденс ненавидел себя почти так же, как и Мэри Лу, ставшую чем-то вроде персонального ада в мире живых. Он ненавидел себя особенно сильно именно тогда, когда приходится смотреть в зеркало — изящные скулы, тонкий нос и удивительно прекрасные глаза. Чудовище в душе резко контрастировало с этим модельным лицом. Зря только раз за разом в приступах неконтролируемой ярости царапал эту кукольную мордашку — Грейвз так же раз за разом «чинил» ее. Строго приговаривал: — Не смей этого больше делать, не то… — обрывал фразу, пристально всматриваясь в глаза. Криденс ясно понимал, что скрывается за этим «не то» — настоящая угроза, что Персиваль уйдет, оставив его один на один с чудовищем. Уродом. Выродком. Монстром. Зверем. Тварью. Криденс ненавидел себя практически всегда, это чувство ослабевало только в моменты, когда Грейвз касался его точенного, до тошноты омерзительно прекрасного лица, которое хотелось подпортить лезвием. Только в эти моменты Криденс не чувствовал себя тварью. Потому что Персиваль тоже чудовище, и тоже убивал — Криденс ясно видел смерти многих в глазах мужчины, но никогда бы, даже под Круцио, не признался бы в своих убеждениях. Для всего мира Грейвз — великий в хорошем смысле, и только для Криденса — в плохом. А другого и не нужно. Обскур — это справедливая плата за лишения, и если надо было принять темную сущность ради того, чтобы стать тем, кто должен — Криденс не имеет ничего против того, чтобы себя ненавидеть. Он — чертов маг. А не вонючий сквиб. Не человек. Не ничтожное создание, чье единственное предназначение заключается в ненависти к тем, кто лучше, сильнее или по крайней мере красивее (как телесная оболочка Криденса). Криденс ненавидел те дни, когда приходилось ждать Грейвса, но все равно ждал. А еще терпел побои приемной матери, сдерживая свою сущность от справедливого убийства потому, что так сказал Грейвз. Он говорил: — Пока рано, мой мальчик. Говорил и при этом прикасался ладонью к скулам, рту, лбу, трепал волосы и почти ласково улыбался. И он терпел это почти, хотя и ненавидел полумеры. Верил, что однажды наступит время, когда «рано» пройдет, и он сможет наконец убить презренную человечишку, возомнившую себя божеством — ту, что называла себя чьей-то матерью, но при этом смела колотить своих детей. Божество только одно — Персиваль Грейвз. Криденс ненавидел тот день, когда его чуть не убили, а Грейвза — его персональную причину жить, — забрали глупые маги, наделенные властью. А он прятался по углам, подпитывал сущность теми крохами магии, которые мог находить на улице. Опять же ненавидел себя, хотя и не имел теперь телесной оболочки, не осталось ни острых скул, ни тонкого носа, ни возможности ощутить его руки на лице. Не осталось ничего. Совсем. Криденс ненавидел новый образ жизни даже сильнее, чем пресловутую Мэри Лу или магглов. И все же приходилось верить, что однажды наступит тот день, когда они могут быть вместе. Надеяться и жить воспоминаниями, хотя и глупыми, но насквозь пронизанными Персивалем. Он говорил: — Криденс, мой мальчик, ты особенный. Не дай им возможности нас победить. Криденс кивал, потому что не мог говорить в моменты, когда Персиваль вот так вот шептал на ухо — тело отказывало. — Не молчи, скажи, что понимаешь, что однажды наступит наше время, — продолжал Грейвз. И Криденс выдавливал из себя каждое слово, разрывая на части нутро и презирая все на свете. — Мистер Грейвз, я сделаю все, что скажете, — и это было такой безусловной правдой, которую понимали оба, и которую, возможно, даже и не стоило говорить. — Я знаю, — отвечал Грейвз и отходил на шаг. Затем он смотрел еще несколько секунд на Криденса — прощался, — и растворялся в темном переулке. Сразу же становилось холодно и больно — вот он снова один на один с тварью. Но проходили дни, и Грейвз неизменно возвращался, иногда даже (о чудо!) приносил лакричные конфеты, которые Криденс прятал под матрасом и ел в те моменты, когда ненавидел мир особенно сильно. Тогда, когда приходилось смотреть в зеркало.