Oh, my veins

Я опять буду резать свои вены. В поперек. Мне нравится думать, что ты ворвешься в комнату, как много-много раз до этого. Что ты отберешь у меня нож, выбросишь куда подальше, будешь бинтовать мне руки и целовать запястья. Потом поймёшь, что делаешь, и ударишь меня кулаком в лицо. Скула будет болеть, а ты — бить меня в другие части тела. Локтем, коленом. Я не буду чувствовать боль. Только твои поцелуи на моих запястьях. Их приятное жжение. Ты придешь в себя опять, будешь бить все чертовы бьющиеся вещи в комнате, материться и сгибаться пополам от невозможности сдержать свои слёзы, свои горькие рыдания, а потом и смех, от которого у меня застынет кровь в жилах. Ты поднимешь голову и посмотришь на меня своим стеклянным взглядом. Твоя золотая цепь будет казаться слишком тяжелой, чтобы её могли удержать костлявые плечи. В какой-то момент ты набросишься на меня. Но твоя рука не будет сжата в кулак. Она скользнет по моей щеке, переберет мои волосы и оттянет их чуть-чуть назад, пока твои губы будут упиваться моими. Пока наши языки будут бороться, а я — дышать перегаром из твоих легких. Потом забудусь, сожму веки так, что ресницы перестанут трепетать, и уроню твое имя: — Джозеф… Оно будет звучать так нелепо, так неуместно. Гораздо лучше было бы, если я назвал тебя по фамилии. Но «Кавински» больше не значило ничего. Это слово стало обычным. Оно употреблялось насколько часто, в стольких разных комбинациях, ему адресовалось столько ругательств, что, увы, оно утратило возможность причинять тебе не то боль, не то хоть что-то, вызывать хоть какие-то эмоции. Поэтому я повторю твое имя ещё раз. На этот раз тише. По твоим рукам пробегут мурашки. То, чего я буду добиваться. Ты поймёшь, что я увидел, и толкнешь меня на диван, чтобы помочь мне поскорее забыть о твоих слабостях. Ты не любишь делиться ими. Ты устроишься на моих бедрах, и я помогу тебе снять майку. Ты проведешь рукой по моему торсу и, ругнувшись, расстегнешь мой ремень. Я буду дрожать от каждого прикосновения, как если бы это было в первый раз. Я не знаю, почему буду позволять тебе издеваться надо мной, и почему мне не будет больно. Почему я буду трепетать, как пожелтевший листок, который остался совсем один на голом ветвистом дереве, боясь очередного дыхания ветра, и в то же время, готовясь к фатальному падению вниз? Момент полета будет стоить того. Ощущение свободы, легкости, неотвратимости судьбы. То, чего так боишься до того момента, пока оно не произойдет. А потом, невесомость. Мы будем чем-то страшно похожим на это. То, с каким усилием, ты, наигравшись, перевернешь меня на живот и стянешь всю одежду, лишая последней защиты. Я удивлюсь тому, что буду поддаваться тебе снова и снова, тому, что от меня не последует ни слова отпора. Я буду чувствовать твои прикосновения. Металлический холод золотой цепочки. Теплое дыхание в плечо. Я буду грезить твоим глухим голосом. Надеяться, что хотя бы в этот раз не сорву свой, отчаянно крича твоё имя и моля о пощаде, когда ты будешь делать мне больно, аритмично входя в меня по сухому. Я знаю, что ты меня не ненавидишь, хотя и стараешься доказать обратное. И я тебя прощаю каждый раз. Потому что ты улыбнешься мне своей фирменной дерзкой улыбкой на одну сторону, и я буду знать, что тебе хорошо. Но что-то все-таки поменялось. Теперь я режу вены вдоль. Потому, что ты не придёшь.