Предатель

      От яркого солнца, заливающим своими лучами улочки, мостовые и крыши домов Парижа слезились глаза. Свежий ветерок путался в тонких паутинках волос и затуманивал больной рассудок. Все было как-то неправильно, ошибочно, неверно. Бурдон зажмурился на секунду и широко распахнул глаза. Видимо, его пугающие предположения, что он сошел с ума, все же подтвердились.       Он не помнил, как оказался здесь, среди осужденных на смерть своих бывших политических соратников во главе с Дантоном, не мог воспроизвести в голове ни малейшей картинки с процесса ареста или общего суда… Будто все воспоминания провалились в черную бездну, разверзнувшуюся под ногами, которая готова была утянуть за собой и бывшего депутата. Только сейчас, когда арестантов в несколько колонн выставили перед тюремными повозками, по телу пробежала неумолимая дрожь. Разорванный помощниками палача ворот блузы неприятно щекочет оголенные, сутулые плечи, на которые более не спадают локоны золотисто-русых волос. Его остригли, как и всех, кто стоит перед ним и рядом с ним, связали запястья за спиной обжигающей огнем бечевкой. Вместо лиц собратьев по несчастью неразличимые, расплывающиеся пятна.       В голове проносится мысль: «Лишь бы не упасть…» Даже грозных черт Дантона не удается разглядеть из-за непроглядной пелены перед глазами. Дантон… Почему он, Бурдон, оказался вдруг рядом с ним, в одной повозке, направляющейся к единственному пункту назначения – площади Революции, где свидания с врагами режима уже с нетерпением дожидается мадам Гильотина? Неужели он что-то сделал не так? Ведь сразу после ареста Дантона состоялось собрание. На нем выступил со своей речью Робеспьер, обличая своих оппонентов в антиреволюционной деятельности. Кажется, Сен-Жюст уже готов был сменить место наставника на трибуне и зачитать официальное обвинение, но Бурдон нарушил планы всех – и друзей, и врагов. Но если он здесь, по пути на эшафот, значит, его не стали слушать? Неужели внезапное, полное ярости выступление, почти искреннее признание в собственных ошибках и неведении, утверждение о двуличии Дантона не произвело должного впечатления на публику? В отчаянии Бурдон не заметил небольшой выступ бортика телеги под ногами, запнулся, делая последний шаг и становясь в повозку рядом с другими. Со связанными руками попытка устоять выглядела смешно и неуклюже, но падения избежать удалось. Лишь кто-то, кого он невзначай толкнул плечом, раздраженно зашипел:       - Стой ровно, предатель.       - Молчи уже, - огрызнулся Бурдон, не видя и не понимая, с кем разговаривает. В ушах все еще звучало гулкое: «Предатель». Действительно, переметнуться в последний момент на сторону противника ради спасения своей жизни – разве это не предательство? Однако, очевидно, безумная попытка избежать участи большинства последователей Дантона потерпела крах? Но как это произошло? Может быть, ему просто не дали договорить? Или если не Робеспьер, но Сен-Жюст разоблачили его замыслы, не стали молчать? А может быть, распаленная жаркими спорами аудитория уловила фальшь в дрожащем голове трибуна и смогла разглядеть его умелую игру? Очередной провал в памяти заставлял страх все сильнее опутывать нитями ослабшее, дрожащее, словно в лихорадке тело.       Повозки потряхивало на неровных мощеных дорогах, от чего они скрипели и грохотали еще громче обычного. Вокруг уже собралась толпа зевак, нескончаемые ручьи людей все быстрее стекались к месту казни. И вот уже совсем скоро, и, как ни странно, через целую вечность, на возвышающемся над площадью эшафоте показалась зловеще чернеющая в лучах солнца гильотина. И кажется, что сегодня все как обычно. То же светло-голубое небо с редкими мазками облаков, теплый ветер, шумный Париж. Но все это до безобразия абсурдно, неправильно. Все больше и больше Бурдона охватывает чувство, что он оказался здесь, среди осужденных на неминуемую смерть, по какой-то досадной ошибке или ложному обвинению. Мысль о том, что его последняя надежда на спасение уже давно и безвозвратно утеряна еще на собрании, доводила до крайности.       Их по одному опустили на землю, вновь выстроили в колонны. Толпа замерла, восторженно затаив дыхание, когда на эшафот мужественно поднялся первый смертник. Бурдон с ужасом осознал, что стоит третьим. Косое лезвие, блестевшее холодящим душу блеском, вдруг молниеносно рухнуло вниз. Бурдон содрогнулся всем телом. Он не хотел умирать. Второй осужденный принял гибель также мужественно, не издав ни единого звука. Настала очередь Бурдона. Там, под окровавленным лезвием, его с распростертыми объятиями ледяных, липких когтей ждала смерть. А за спиной в это время и со всех сторон слышалось полное презрения шипение: «Предатель! Смерть предателю!» Ноги отказывались слушаться, поэтому помощник палача почти силой затащил приговоренного на эшафот. Может, стоило сделать последнюю попытку, повернуться к толпе, закричать, воззвать к рассудку и справедливости, срывая голос, что он не виновен, что каждый заслуживает право на жизнь? Но станут ли его вновь слушать предателя, чьи слова насквозь пропитаны ложью, а взгляд выдает тщательно скрываемое лицемерие? Тогда, наверное, стоит вырваться из рук палача, попытаться убежать, а потом получить перед смертью за свою опрометчивость от стоящих подле гвардейцев пулю в колено или, потеряв остатки собственного достоинства, рухнуть на колени и молить о пощаде. Впрочем, последний вариант был ближе, потому как не требовал лукавства. Почему он должен был умереть, когда так хотелось жить? Он готов был поклясться, что оставит политику, покинет Париж и будет наслаждаться тихой, мирной жизнью где-нибудь в отдаленной провинции, наслаждаясь летним солнцем и утренними туманами, закатами и рассветами, всеми красками жизни… Однако все было предрешено. Веревки надежно стягивают предплечья, к груди прижимается испачканная алым деревянная доска, а лезвие рывками поднимается вверх перед самыми глазами для нового падения. Все вот-вот оборвется в одно мгновение…       Бурдон скинул на пол одеяло и, задыхаясь, схватился за горло ледяной рукой. Его била крупная дрожь, как во время лихорадки, ночная рубашка насквозь пропиталась потом. Казалось, желудок сейчас вывернется наизнанку. «Сон», - промелькнула в голове спасительная мысль, и в темноте через пару мгновений раздался облегченный вздох. За закрытыми ставнями царила глубокая ночь. Нужно было хотя бы немного прийти в себя, выпить воды.       Когда живительная влага промочила пересохшее горло, дыхание стало постепенно восстанавливаться. Отправить на гильотину бывших товарищей и единомышленников. Что может быть омерзительнее? После ареста и казни товарищей жизнь стала отнюдь не легче. По-прежнему приходилось скрываться, лежать, не высовываясь, на самом дне. Робеспьер все еще был во всеоружии, и был не прочь устранить любого потенциального соперника. Один неловкий выпад в сторону якобинцев, и твоя судьба предрешена. Франсуа стиснул зубы и злобно отер покрытый испариной лоб. Тем не менее, сдаваться он не собирался. Природное упрямство и экспрессивность подталкивали его к действиям. «Ничего, - успокаивал он самого себя, размышляя о дальнейших шагах. - Главное, выбрать правильный момент и сделать так, чтобы позиция Робеспьера пошатнулась». Одновременно где-то в глубине груди вспыхнуло презрение к Неподкупному, захотелось отомстить за смерть Дантона и всех его сподвижников и, самое главное, за свои разрушенные мечты. Подумать только, провинциальный адвокатишка всего за несколько лет добился небывалых высот. А его верные псы, Сен-Жюст и Кутон... Их тоже не мешало бы отправить прямиком в лапы дьявола.       - Недолго тебе осталось наслаждаться триумфом, Максимилиан, - шепотом произнес Бурдон с такой уверенностью, будто только что заглянул в книгу будущего, где предопределена судьба всех и каждого, но только не его самого. Он и не подозревал, что прежнее стремление сколотить неплохое состояние на революции и упрямое желание подвинуть Робеспьера приведут его во Французскую Гвиану, где через несколько лет все будет кончено навсегда…