butterfly

Юнги ожидает, что их общежитие будет пропитано надеждами и мечтами, но оно пропитано запахом грязных носков, пота и горелой еды. А еще теперь тут пахнет сигаретами, потому что новенький не знает, что курить внутри нельзя; или не знает, или ему насрать. Юнги видел Хосока - Хосок, так, кажется, его зовут - лишь краем глаза; он крутился около пухлого младенца и молчаливого младенца, размахивая руками и втирая им что-то о танцах. Юнги интересно не было, откровенно говоря. Потому что в их общежитии не пахнет надеждами и мечтами, тут пахнет страхом, паникой, слезами, носками, а теперь еще и сигаретами. Юнги постоянно спрашивает себя, что он здесь забыл. И забыл - самое подходящее слово, потому что он ищет и пытается вспомнить. Он знает себя, он знает, кто он такой - его зовут Gloss, он любит музыку больше всего на свете, он хочет читать рэп и не хочет разговаривать с людьми. Он знает себя, он знает, кто он такой - его зовут Юнги, он боится камер, внимания, он ненавидит себя и ненавидит людей. Он знает, что в него не верит даже его собственная семья; он знает, что они ждут, пока он снова не сможет, не выдержит, сломается, снова запрется в ванной и снова попросит отвести его к врачу. Юнги просыпается, и вокруг люди, которых он боится. Люди, которых он не хочет знать, не хочет видеть, не хочет, не хочет, он не хочет; Юнги заставляет себя перестать думать, потому что уже слишком поздно поворачивать назад. Потому что он уже здесь, и домой возвращаться он не будет - он здесь, и он просыпается от того, что хен, слишком влюбленный в свое лицо, звонит своей маме и пытается выспросить у нее, как можно приготовить завтрак на семерых человек из двух яиц, половины пакета молока и чуть завядшего зеленого лука. Юнги слушает долгие речи парня с идиотской прической о том, что он - лидер, что он шутки шутить не собирается, и что он, вообще-то, хотел быть философом; что человеческие души для него что-то там и как-то там, и Юнги сдерживается, чтобы не дать парню в лицо. Потому что он, как кажется Юнги, заносчивый засранец, который забыл про то, что у него есть хены. Не поймите Юнги неправильно; единственная причина, по которой лидер раздражает Юнги, заключается в том, что Юнги еще более заносчивый засранец. Потому что он уверен, что все знает. Потому что он чертов подросток, который, на самом-то деле, хочет домой с такой же силой, с какой хочет швырнуть свои альбомы родителям в лица, крикнуть, что они были неправы, кричать, что он сильнее, орать, что он смог, доказать, что он талантливый; Юнги знает, что талантлив. Он отвратительно в этом уверен - он уверен, несмотря на то, что ему слишком часто говорили, что он недостаточно хорош. Он уверен, наплевав на то, что в компании ему говорят, что нужно «еще многому научиться». Уверен, игнорируя то, что лидер, в сотый раз напомнив остальным, что группа сформировалась вокруг него, низким голосом наставляет и повторяет, что впереди у них длинная дорога. Юнги заводит язык за щеку, оглядывает парней, с которыми теперь делит общежитие, и тяжело вздыхает. Длинная дорога может и предстоит хену, который никогда в жизни не пел, тому парню, что должен сбросить минимум килограммов десять, мелкому мальчику, которому еще нужно закончить школу, странному парню, который, кажется, знает только как работать на клубничной ферме и лидеру, которому нужно научиться хотя бы ходить так, чтобы не ломать себе ноги, не то что танцевать. Он - Мин Юнги, в которого никто никогда не верил, он - Мин Юнги, который чертовски верит в себя; он - Мин Юнги, который знает, что делать, и не нуждается в чужих советах. Чон Хосок - раздражающий придурок #6, как называет его Юнги, но для удобства давайте все-таки остановимся на Чон Хосоке - вписывается как нельзя лучше в тот бардак, что представляют из себя BTS. Он громкий, улыбчивый и отвратительно теплый; Юнги почему-то становится страшно. Он не знает, за кого боится больше - за себя или за Чон Хосока, который улыбается слишком широко. За парня, который говорит слишком громко, обнимает незнакомых ему людей слишком крепко и старается слишком сильно; Юнги цокает языком и выходит из комнаты, оставляя новенького в компании других. Он слышит тихое «Юнги-хен, стой!», но не оборачивается. Потому что резко все это становится как-то слишком; как-то совершенно по-настоящему. Потому что теперь их семеро, теперь они группа, теперь они дебютируют, теперь они по-настоящему дебютируют, и это не остановить, теперь он не Gloss, он Suga, и вокруг него шесть раздражающих придурков, которые так отчаянно мечтают. Он боится, потому что знать и признавать - это ответственность за людей, а Юнги боится и ответственности, и людей, но он больше не хочет закрывать глаза; он и не может, потому что Чон Хосок горит так ярко, что бесполезно даже зажмуриваться. Потому что как только их становится семеро и как только Юнги понимает, что попал по-настоящему, он начинает бояться. Потому что Чонгук - ребенок, который скучает по маме. Потому что Чимин - ребенок, который очень хочет есть. Потому что Тэхен - ребенок, которого никто не понимает. Потому что Намджун - ребенок, который слишком рано повзрослел. Потому что Сокджин - ребенок, которому доказывают, что он хен. Потому что Хосок - ребенок, который кричит слишком тихо. Потому что Юнги - ребенок, который чувствует, как обменивает свое детство на призрачное обещание успеха. Если забыть, что Юнги отвратительно жаден до славы, все, чего он хочет - музыки. Он хочет, чтобы кто-то плакал от его стихов и хочет, чтобы кто-то смеялся под его биты, он хочет писать саундтреки к той жизни, которой у него никогда не будет. Не будет молодости - той, которую проживают обычные люди; иногда Юнги радуется этому, напоминая себе, что он далеко не обычный, иногда Юнги плачет. Иногда Юнги задумывается, что значит прожить детство, не отравленное музыкой. Детство без глупых желаний и стремлений, детство без паники и страха, детство без диагноза и таблеток, детство, когда не ненавидишь себя; юность, в которой тебя не заставляют ненавидеть. Юность, в которой трейни уходят один за другим, и в месте с хлопком двери слышится звон разбивающейся мечты, юность, в которой ты никогда не бываешь достаточно хорош. Когда твои стихи слишком детские, а музыка - простая, когда голос слишком слабый, когда движения слишком корявые; когда слишком толстый, слабый, некрасивый, когда ты должен работать, когда ты должен харкать кровью, но работать, продолжая танцевать; Юнги вспоминает, что хотел всего лишь музыки. Он смотрит на шестерых парней вокруг себя, что отчаянно мечтают, и ему становится интересно, что за простые желания были у них. ~ - Ты чего тут? - спрашивает Юнги, кидая куртку в кресло. - Иди спи в кровати, а. Хосок лежит на диване, завернувшись в плед; парень выглядит жалко, и Юнги морщит нос. Хосок вздрагивает, когда слышит свое имя, и широко распахнутыми глазами, полными удивления, смотрит на Юнги; так испуганно, так неверяще, будто ни разу до этого не слышал, как Юнги говорит. А затем Хосок улыбается так спокойно, так удивительно по-домашнему, и Юнги кажется, что когда-нибудь сможет ненавидеть их общежитие чуточку меньше. - Ничего страшного, хен, - заспанным голосом отвечает Хосок. - Тут удобно. - Пиздеж, - раздраженно говорит Юнги, стягивая с Хосока плед. - Это говно, а не диван. На нем сидеть неудобно, не то что спать. Так что топай в кровать, Хосок. Хосок, правильно ведь? - Они сказали, что J-hope теперь, вообще-то. Так тупо звучит, да? - смеется Хосок, и Юнги коротко фыркает. - Hope. Надежда что ли, да? - Ага. Говорят, что мой концепт - «много улыбаться и быть надеждой». А твой какой? - А хуй его знает, - пожимает плечами Юнги. - Suga должно было значить Shooting Guard, а в итоге мне сказали отъебаться и показывать всем «красивую бледную кожу», и Suga я теперь потому что «кожа бледная, как сахар». - И ты, как вижу, очень доволен? - усмехается Хосок, вставая с дивана. - А тебе, как я вижу, очень хочется быть надеждой? Хосок закрывает глаза, делает глубокий вдох и произносит: - Я просто хотел танцевать, Юнги-хен. ~ - И что, ты никогда до этого не танцевал? - спрашивает Хосок, доставая из кармана джинс пачку сигарет. - Нет, - отвечает Юнги. Они идут по пустой ночной улице, и Юнги не заботится о том, чтобы застегнуть куртку; он думает, сколько времени пройдет, прежде чем он не сможет свободно выйти из общежития. - Нравится? - Нет. - Почему? - Тяжело. И лень. - Не понимаю, - смеется Хосок, делая затяжку; Юнги ловит себя на мысли о том, что дым, который Хосок выпускает вместе с облаком пара, уродливый, а Хосок красивый. Как-то слишком просто красивый - на пустой улице, которая не пахнет ничем, на которой нет никого, кроме них; нет времени, есть лишь два подростка с двумя до боли в груди простыми мечтами. - Я люблю танцевать. - Это я успел понять, - Юнги засовывает руки в карманы и морщит нос. - А как насчет дыхалки, или похуй? - Похуй, - смеется Хосок. - То есть. Я не часто и мне нужно. - А голос? - Мы еще не дебютировали. И потом, я вряд ли буду много петь или что-то такое. - Не любишь музыку? - Не умею. Никогда не пробовал сочинять. - Почему ты не спал у себя в комнате? - вдруг спрашивает Юнги. Он останавливается, и Хосок тоже перестает идти, поворачиваясь к Юнги лицом. - Ты же с Тэхеном и Чимином, да? - Да, - произносит Хосок, делая затяжку. - Чимин ест какую-то срань, которую Тэ принес из магазина, а я притворяюсь, что не знаю. - Как-то все это... - Знаю, хен. Но зато ты сможешь читать, а я танцевать, так? И все нас увидят, хен. Нас будут знать все. Нас будет так много, что людей, блять, тошнить начнет. Хосок растаптывает окурок ногой, кулаком легко бьет Юнги в грудь и смеется. На пустой улице нет ничего, кроме смеха Хосока; Юнги с силой сжимает чужое плечо и улыбается. Юнги улыбается, потому что теперь он снова знает, кто он такой; Юнги знает, кто они такие. Они - дети, которым чертовски страшно. * Юнги редко плачет. Иногда ему кажется, что он способен плакать только в истерике, только когда сил больше нет, когда слезы выкатываются сами, и когда нет сил даже смахнуть их с щек; Юнги думает, что слезы уродливы. В их общежитии постоянно кто-то плачет. Чимин вечно шмыгает носом, Тэхен начинает плакать следом, потому что «Чимини, пожалуйста, не надо»; потому что им страшно. Юнги тошнит, Юнги устал; он запирается в студии и не работает. Он сидит за столом, пялится на дешевый компьютер, поганое оборудование, цокает языком и ему кажется, что вот сейчас он должен заплакать. Сейчас, когда, казалось бы, сил больше нет, когда вокруг нет ничего, кроме пустых обещаний и изнуряющей работы, когда вокруг нищета и мерзкая надежда на успех; густая, удушающая вера в то, что однажды что-то изменится. Юнги думает, что они все слишком сильно полагаются на надежду. На то, что все, возможно, встанет на свои места. На то, что их компания видит в них что-то большее, чем средство заработка. На то, что их жизнь будет постепенно улучшаться сама по себе, независимо от сопротивления, с которым они столкнутся, независимо от окружения, конкуренции; независимо от реальности. Они все слишком сильно полагаются на мечту, гарантию на осуществление которой никто не давал. И Юнги не плачет. Он сидит в пустом кабинете, концентрируется на шуме компьютерного процессора и притворяется, что больше не слышит чужих всхлипов. Юнги хочет верить, что его раздражают чужие слезы; он закрывает глаза и делает глубокий вдох. Ему больно, до слез больно, но он не плачет - за него плачут другие, и Юнги, выходя из кабинета, не глядя Чимину в глаза швыряет в парня пачкой бумажных салфеток. Они все плачут по-разному, как успел заметить Юнги. Чимин плачет, тихо всхлипывая; его лицо в секунду опухает, а из носа начинают течь сопли. Тэхен плачет, закрывая лицо руками; его плечи трясутся, и он быстро начинает икать. Чонгук плачет, запираясь в ванной; он выходит оттуда, пряча затравленный взгляд красных глаз под трясущейся ладонью, и заставляет всех притвориться, что никто не понял, что произошло. Сокджин плачет, заикаясь и уверяя всех вокруг, что это не слезы; он задыхается и тараторит, что использовал слишком много капель для глаз. Намджун плачет, громко кашляя; он давится воздухом и собственными словами о том, что недостаточно хорош. Юнги узнает, как плачет Хосок, и ему кажется, что так плачут только самые отчаянные. Юнги находит Хосока на кухне; Хосок стоит, схватившись за столешницу руками. Юнги не видит чужого лица, но ему все равно кажется, что нужно уходить; развернуться и бежать, выйти из комнаты, общежития, дома - выйти на улицу, на которой его пока еще никто не знает. Юнги делает маленький шаг назад, и Хосок слышит тихое шаркание. Он поднимает голову, и Юнги заглядывает в чужие глаза против своей воли - раскрасневшиеся из-за полопавшихся сосудов влажные глаза, в которых нет ничего, кроме ужаса и мольбы. Отчаянной, почти жалкой мольбы; Юнги подавляет приступ тошноты. - Хосок, что такое? - неуверенно спрашивает Юнги, не шевелясь. Хосок делает глубокий вдох, и по всему его телу прокатывается волна мелкой дрожи. - Ты когда-нибудь вдруг чувствовал себя невероятно хуево, потому что у тебя нихуя не получается, и ты не знаешь, что делать со своей жизнью, и ты вообще не просил появляться на свет, и у тебя нет ни малейшего понятия, что делать дальше, но ты все равно здесь, блядски напуганный и ничего не понимающий и существующий на этой чертовой планете непонятно ради чего, и все от тебя чего-то ждут, и просят, требуют, и надеются, и смотрят так, будто все будет хорошо, а тебе хочется сдохнуть и забыться и уйти и убежать и сделать хоть что-то, только бы все остановилось, и все разом заткнулись и пропали, и ты исчез и никогда больше не двигался, и не шевелиться, и чтобы все остановилось, все остановилось и заткнулось, блять, хоть что-то заткнулось, чтобы ничего не было и не просто сдохнуть, а исчезнуть, и так хуево, что хочется плакать, а нельзя, и я больше не могу, хен, я не могу, я так не могу, ты понимаешь? Я не могу, я не хочу, и это... Юнги смотрит на Хосока и видит самые некрасивые слезы на свете. Уродливые, едкие, удушающие; у Юнги нет сил отвести взгляд в сторону. Губы Хосока трясутся, а слезы все не заканчиваются; они быстро выкатываются из его глаз и с тихим, еле различимым стуком падают на столешницу. Хосок чуть наклоняется вперед и пытается замолчать, пытается заткнуться, но не может - он выкашливает стоны, всхлипывает, и Юнги видит, как ему больно; Хосок вскрикивает, еще сильнее хватается за столешницу, так, что костяшки его пальцев белеют; Юнги снова начинает слышать слова. - Хен, я такой тупой, - несмотря на истерику, Хосок не заикается. Юнги слышит, с какой твердостью Хосок произносит все, что хочет сказать - каждое предложение, каждое слово, каждую букву. Хосок разжимает хватку, берет полный стакан с водой, но не может поднести его к губам. Он расплескивает воду на себя, на пол; он не замечает этого и продолжает говорить пугающе четко. - Я блядский идиот. Посмотри на меня, блять. Это так отвратительно, и я смотреть на себя не могу, и слушать себя не могу, но почему-то, блять, не затыкаюсь, как и все вокруг. Хен, что вообще... А потом Хосок кричит. Он роняет стакан, и тот разбивается на мелкие осколки, но Юнги не слышит звона стекла; он слышит, как Хосок кричит, падает на холодный кафельный пол и кричит. Так, словно вся его истерика стала одним звуком - будто все слова, всхлипы, стоны, слезы - будто все слилось в одно и вырвалось наружу, сбивая обоих парней с ног. Юнги быстро подбегает к Хосоку, опускается рядом с ним и смахивает челку, прилипшую к мокрому от пота лбу. Напряженное тело Хосока по-прежнему дрожит; парень лежит на боку, поджав ноги к груди, и обнимает рукой живот. Юнги кладет ладонь на чужую щеку и глупо спрашивает: - Хосок, ты чего? Хосок говорит «больно» лишь одними губами, и Юнги орет, чтобы кто-то вызывал скорую. ~ Юнги и два менеджера сидят в зале ожидания больницы. Юнги не смотрит по сторонам; ему не интересно. Он смотрит на ту дверь, откуда должен выйти Хосок - должен был выйти около получаса назад. Время тянется непозволительно медленно, и Юнги слышит, как кто-то из менеджеров то и дело говорит Юнги расслабиться; парень едва сдерживается, чтобы не разбить чужие лица. Он не может расслабиться в том месте, где воняет спиртом, лекарствами и смертью, где ходят слишком спокойные люди в белых халатах, где не существует других выражений лиц, кроме фальшивых улыбок и чистого отчаяния. В этом месте слишком много надежды, надежды в каждом - на лекарства, на врачей, на выздоровление; Юнги хочется убежать. Он не хочет верить, не хочет надеяться, он хочет знать; он хочет держать Хосока за руку. Врачи выпускают Хосока только спустя еще полтора часа. Доктор подзывает к себе менеджеров, а Юнги тут же подскакивает к Хосоку, и вместо объятий неловко сжимает чужое плечо; Хосок смеется, сбрасывает руку Юнги и обнимает его. Слабо, обессиленно, он буквально падает в чужие руки и обнимает так слабо, но так моляще и так отчаянно, что у Юнги сердце по-детски пропускает удар. - Ты как? - спрашивает Юнги и морщится от звука собственного голоса; ему вдруг становится очень неловко за себя. - Нормально, - улыбается Хосок, отстраняясь. - Спасибо. - Что с тобой? - А, - Хосок заводит руку назад и кладет ладонь на шею. - Это так. С детства. Боли из-за стресса, грубо говоря. Если я сильно нервничаю, то у меня бывают спазмы. - Не нервничай, - бурчит Юнги, и Хосок смеется, закрывая глаза. - Постараюсь. Ты, кстати, знаешь, чего я так психанул? - Ты вроде мне все сказал. - Не, - отмахивается Хосок. - Это все херня. Сегодня была моя очередь с Куки математику делать, а я вообще не соображаю. - Придурок, - неверяще говорит Юнги. - Так и я о том же. - Придурок, - смеясь, повторяет Юнги и толкает Хосока в грудь. Чуть погодя, он добавляет: - Если что, то я всегда буду с тобой ездить, ясно? - Ладно, хен. - Обещаешь, что позовешь? - Обещаю. * Они проваливаются в рутину, которая становится для Юнги и спасением, и проклятием одновременно. Иногда он теряется во времени; в том, чтобы различать дни недели, больше нет нужды, потому что каждый день совершенно ничем не отличается от другого. Юнги просыпается, тренируется и ложится спать; он не видит ничего, кроме студии, и в какой-то момент ему кажется, что он двигается по инерции. Будто его толкает вперед не желание, а привычка, будто он настолько свыкся с таким стилем жизни, что для него любой другой будет казаться дикостью. Будто вернуться домой, снова спать до двенадцати, вкусно есть и спать в чистой комнате - ненатурально, неестественно, совершенно неправильно; Юнги не понимает, должен ли он любить эту мысль или ненавидеть. Юнги привык думать - думать много, тяжело и подолгу; с таким стилем жизни времени и сил на рефлексию не остается, а самым главным и сложным вопросом становится стоит ли принять душ вечером, после тренировки, или забить и сделать это с утра. Юнги не знает, кем он себя чувствует, но точно не музыкантом; скорее рабочей лошадью, что пашет, пока ноги держат. Примерно за неделю до новогодних праздников парням говорят, что они могут поехать домой. Юнги прислоняется к стене и пытается представить себе, каково это будет - вернуться к семье. Увидеть родителей, разговаривать с ними, жить так, как он жил до этого, и все это вдруг кажется такой несусветной глупостью, что Юнги тихо фыркает и складывает руки на груди. Тэхен тараторит что-то о том, что обязательно поедет к своей бабушке, Чимин заранее оправдывается за ту еду, что съест дома; пять голосов смешиваются в одно звенящее бормотание, и Юнги на секунду зажмуривается. Хосок сидит на диване в углу комнаты и курит, уставившись в одну точку; Юнги медленно опускается рядом. - А ты как, домой поедешь? - Нет, - Хосок отрицательно мотает головой. - Нет, я тут. - Один, что ли? - удивляется Юнги. - Похоже на то, - Хосок пожимает плечами, делая еще одну затяжку. ~ 

Как ты? Привет, Юнги-хен. А, да. Да, привет. Так как ты? Нормально. Скучно только. Ты один? Угу. На диване лежу. Интересно. Очень. Ты никуда идти не собираешься? Не-а. Ну хорошо. Давай там, не скучай. Постараюсь. У нас есть еда? Чего? До холодильника дойди. Осталось что-нибудь? М-м, стой. Нет, пусто. Хочешь чего-нибудь? Курицу было бы неплохо, наверное... Хен, ты к чему это вообще, а? Просто. Забей. Не скучай. Ага. Юнги чувствует себя глупо. Глупо, когда звонит родителям и говорит, что не сможет приехать, глупо, когда идет в ближайший фаст фуд и покупает ведерко с жареной курицей, глупо, когда идет по пустой улице, заваленной снегом, обратно в сторону общежития, которое непонятно любит или ненавидит. Юнги, в голове которого нет ни одной мысли, лишь белый шум, открывает дверь и заходит внутрь - в место, пропитанное запахом страха, надежды и сигарет. Парень быстро снимает верхнюю одежду, разувается, достает из рюкзака ведерко с остывшей едой и, сделав глубокий вдох, проходит внутрь. Хосок лежит на диване, лениво перелистывая каналы телевизора, и Юнги улыбается; он не знает, любит или ненавидит общежитие, но знает, что должен быть здесь. Потому что оно никогда не должно пустовать, потому что в этом месте никто никогда не должен быть один - там, где они проживают одну юность на семерых. Хосок выглядит уязвимо, и Юнги вдруг понимает, что нет слова, которое лучше бы описало парня. У него грязные, спутанные волосы, синяки под глазами и отрешенный взгляд; он лениво смотрит на Юнги и в первую секунду даже не реагирует. Потому что это слишком привычно, слишком знакомо - когда они вдвоем, так, будто не происходит ничего особенного; с Хосоком, который улыбается слишком широко и смеется слишком громко. А затем Юнги улыбается, потому что до Хосока наконец доходит. Он соскакивает с дивана и в секунду оказывается рядом с Юнги, он выхватывает у парня из рук еду, неглядя ставит ее на пол, кажется - а может быть и бросает в кресло, но Юнги и сам не следит - он смотрит на Хосока так же неотрывно, как Хосок смотрит на него. Юнги не знает, что нужно сказать, а Хосок не хочет, чтобы он что-то говорил. Он стоит и улыбается, то и дело издавая нелепые звуки; Юнги кажется, что парень даже не пытается говорить нормальными предложениями. Хосок улыбается и крепко обнимает Юнги, утыкаясь лицом ему в шею; они стоят так пару минут, пока Юнги не произносит: - Я рад, что ты меня не выгнал, но я голодный, так что может быть... - Да, извини, - смеется Хосок, выпуская Юнги из своих рук. - Спасибо, хен. - Ну ты же сказал, что тебе скучно. - Боишься, что я сойду с ума от одиночества и группа не дебютирует? - Дело не в группе, а в тебе. - А. - Ага. - Юнги-хен, если бы я был девушкой, то точно бы в тебя влюбился, знаешь? Юнги смотрит на Хосока, поджимает губы и надеется, что его собственное лицо сейчас не такое же красное. ~ - Хосок, а тебе не было бы странно вернуться домой? - А? - мычит Хосок, резко поворачивая голову к Юнги. Юнги смеется, смахивает кусок еды с чужой щеки и поясняет: - Ты не привык к этому? Жить вот так. Каждый день одно и то же... мне иногда кажется, что если я еще раз услышу эти треки, то у меня кровь из ушей пойдет. Неважно, я не об этом. Тебе не странно было бы жить, как раньше, пусть даже недолго? - Не бывает так, что каждый день одно и то же, хен, - улыбается Хосок, кладя голову Юнги на плечо. - У нас есть рутина, да. И ты думаешь, как скучно жить, и как все из раза в раз не меняется, но так не бывает. Каждый день мы просыпаемся в пять утра и идем на тренировки, торчим там до ночи, а потом идем домой, но «вчера» не имеет ничего общего с «сегодня». Ты не дышишь так, как дышал вчера, и не моргаешь столько же раз, и не чувствуешь те же запахи и не становишься моложе. Вокруг меняется все, даже если ты этого не замечаешь. Сегодня я выкурил половину пачки, а завтра выкурю целую, а ты не заметишь. Ты можешь думать, что носишь то же самое каждый день, и что Сокджин-хен стряпает одну и ту же херню, но ничего не остается таким же. Потому что недавно он сделал нам омлет из тухлого молока. Ты вот знал, что он каждый раз отпивает его, прежде чем налить в миску? Так вот он поморщился, когда отпил прокисшего. Так, как не делал этого за день до этого. Не смейся, хен, и не смотри на меня так. Все меняется, и каждый день не похож на предыдущий. Дует новый ветер, и листья шуршат каждый день по-разному, и новые машины проезжают мимо, и новые люди улыбаются мне на улице, и черт, хен. Перемены не должны быть большими, чтобы быть важными, понимаешь? Так что когда будешь думать, что жизнь скучная, что ничего не меняется и что ты хочешь бросить все, открой, блять, глаза. Все меняется, и не бывает так, что каждый день одно и то же. Нам не обязательно дебютировать завтра, тебе не обязательно закончить микстейп, а мне не обязательно научиться затыкаться вовремя, чтобы сегодняшний день не был похож на предыдущий. Но ты только не забывай, что каждый день ты двигаешься вперед. Что ты танцуешь лучше, пишешь лучше, двигаешься лучше. Ты живешь, хен. Ты живешь так же, как живут остальные, поверь мне, только у нас другая рутина. Другая рутина, те же проблемы. И мы все меняемся. Каждый день - новый. Если ты вдруг будешь чувствовать, что ничего не меняется, возьми меня за руку, хен. Я покажу тебе, что сегодня облака похожи на вату, а вчера они были как молоко, я покажу тебе, что трава стала выше, а солнце светит по-другому. Я покажу тебе, что наши дни совсем не похожи друг на друга.