Руки бога

С самого раннего возраста Сорей запомнил, что руки Миклео — это сласть и изысканный, тонкий, доставляющий небывалое удовольствие вкус десертов. Прохладная приторность его нежной, но тоже всегда холодноватой кожи еще тогда казалась такой естественной под губами и языком. — Поешь охлажденного желе из персиков, Сорей, ты зачитался. Так с голоду умрешь, — мягко говорил Миклео, и Сорей, чересчур увлеченный Небесным Писанием, только лишь приоткрывал рот в ожидании. Быть может, чересчур эгоистично и нагло, но отчего-то Миклео никогда не попрекал его злоупотреблениями собой. Лишь аккуратно подносил ко рту ложку. Но иногда это были блюда, которые не едят приборами. Сорей до сих пор вспоминает, как впервые попробовал покрытую тонким слоем мороженого клубнику. Сочную, спелую и большую, едва-едва прикрытую холодком ванильно-молочной корочки. Как Миклео положил ему в рот ягоду, аккуратно придерживая ту пальцами, и как Сорей поглотил ее, приобняв губами кончики пальцев Миклео — влажно, нежно, с большим удовольствием, чем само угощение. Тогда ли в первый раз Небесное Писание оказалось чем-то незначительным или на время забытым? Сорею сложно сказать теперь, после бессчетного количества пережитого. Он способен вспомнить лишь то, как прогуливался языком по большому пальцу Миклео, на который стекло несколько подтаявших капель мороженого. А потом, увлекшись, ощупывал языком запястье, словно старался нашарить на нем участившийся пульс, такой же, как собственный. И это ничего, что зря. Главное, что Миклео лишь чувственно застонал и подался ближе, от смущения опустив ресницы. И позволял играть со своей рукой сколько угодно — втягивать в рот поочередно каждый из пальчиков, чтобы прогуляться по ним языком, смачивая слюной. А потом эта самая рука Миклео ласково гладила его по потной обнаженной спине, так чувственно, что Сорей, несмотря на всю нежность кожи, мог прочувствовать все линии на ее рельефе. Тысячи раз дразняще пахнущие фруктами и изысканной отдушкой специй руки ласкали Сорея везде, где только возможно. Даря то почти невинную поддержку брата, то томящую нежность никогда не узнанной матери, то одаряя чувственным удовольствием возлюбленного, единственного, кто навсегда в сердце. Гладили улыбку, стряхивали вековую пыль из руин с волос, поддерживали в переходах над пропастями, спасали жизнь, а, главное, саму душу, всегда отгоняя сомнения и тьму только лишь одним воспоминаем о своем существовании. Чем старше они становились, тем чаще Сорей забывал о всяком чтении, чтобы только посмотреть, как Миклео этими самыми руками и творит кулинарные чудеса. Это давало возможность иногда слизать с них ягодный сок, взбитые с сахаром белки, крем. Миклео никогда не гнал его, предвкушая то, что последует за этим. Он лишь подавался бедрами назад, когда Сорей горячо прижимался сзади, и отдавал любую из рук в жадную власть его поцелуев, скрывающихся за глупым предлогом «попробовать, что вкусненького на обед». Был ли этот обед кому-то нужен в такие моменты? Впрочем, Миклео, порою вложившему уже немало сил — да, и он смешно бранился, пытаясь увещевать, но Сорею не казалось, что идти на уступку — правильно. Поступая эгоистично, он лишь горячо дышал в раскрытую ладонь Миклео, и вполне искренне шептал ему на теплеющую от своего дыхания кожу: — У тебя руки бога, Миклео. Руки, умеющие творить чудеса! — и поднимал на Миклео сияющие от смеси неподдельного восхищения и горячего желания глаза. И Миклео розовел от смущения и закусывал свободную ладонь за боковую сторону, прекращая перечить. Не возражал даже, когда Сорей поднимал его на руки, чтобы посадить на краешек стола, и потом, упрямец, так и не издавал ни звука, пока Сорей торопливо сдирал с себя одежду. Только позже Сорей узнал, что вид его раздевания настолько заводит Миклео, что тот готов в голос стонать от созерцания его обнажения — будто от ласк. При всей своей скромности, Миклео долго дурил, считая это чем-то постыдно-неправильным. Сорей до сих пор помнит, как взволнованно подрагивала его ладонь на груди — прямо над сердцем, когда Миклео признавался в этом. И Сорей, никогда не считавший себя особенно тщеславным, не помнил себя от радости и гордости за то, что оказался способен разжечь в своем Миклео такую страсть. В Миклео с руками бога, способного своими чудесными руками сотворить магию и напоить жаждущих, напитать необходимой влагой сухую почву, и тогда на ней прорастут деревья, семена или травы — сочные, благоухающие. Омыть чистейшей водой усталое грязное от пота и пыли тело, и в него тут же вернутся силы. В Миклео, который теперь ко всему прочему в своем роде еще и убийца, ведь, несмотря на то, что дело Пастыря — благое, в боях, в которые они вступают, на кону всегда жизнь, которую нужно отнять. Пусть и исковерканная скверной, и требующая прерывания, как благодеяния. В Миклео, которому приходится нелегко иногда в этих схватках именно по его, Сорея, вине. Ведь такой любящий и верный Миклео просто не мог избрать иного пути, как быть всегда рядом, поддерживая в бою. Совсем недавно, будучи слитным целым, они вместе изо всех сил оттягивали общей ладонью тетиву лука. Сорей так и не успел понять — на чью больше была похожа эта рука — на его, либо на ладонь Миклео. Он запомнил лишь горячую боль напряжения и обильную, яркую кровь, капающую на запястье. И в тот миг он ощущал, что все, все, что есть, вложил от себя в будущий выстрел, только этого будет мало. И тогда тетива скрипнула и сильнее впилась в кожу — безжалостно, зло, сильней прорезая до самого мяса. И Сорей уверен — это сделал именно Миклео, чьи руки, часто такие ласковые, столь безобидные с виду, на самом деле много сильнее его рук. — Миклео, можно? — испрашивает Сорей позволения, неловко, будто берет за руку впервые. И осматривает, словно никогда ее и не видел, узкую и маленькую в сравнении с собственной, нежную и такую аккуратную ладонь с жемчужными аккуратными ноготками. Он бережно поддерживает ее раскрытой пригоршней, и ему немного жаль, что на нем надета перчатка, и соприкоснуться с кожей Миклео он может лишь обнаженными пальцами. Он ведет большим по внешней стороне, гладит большой палец Миклео. Медленно, ласково. А потом переворачивает ладонь Миклео и внимательно смотрит на нее. Ни единой царапины. Как и на собственной руке. Магия стянула кожу, не оставив ни малейшего следа глубокой резаной раны. Сорей поднимает голову и встречается с Миклео взглядом. У того в глазах лишь немое обожание. А еще — вера. В общую мечту, в правильность каждого поступка. В него, Сорея. Ласка взгляда почти так же волнительна, проникновенна и приятна, как ласка рук. И Сорей молится такому милосердному в преданиях Всетворцу, чтобы все рубцы, что потом так легко заживают, пропадали навечно, чтобы Миклео не счел себя уполномоченным принять их на свое небьющееся сердце, чтобы защитить Сорея. — Я люблю тебя, — уверенно шепчет Сорей, не разрывая зрительного контакта. Не стесняясь, не думая о том, что кто-то их услышит. Пускай все знают, ведь в настоящей любви нет ничего предосудительного. А потом медленно подносит руку Миклео к своему лицу и надолго прикасается к ней губами. Наверное, ему просто от волнения кажется, что сегодня к запаху сладостей присоединилась солоноватая нотка запаха свернувшейся крови.