Утешение

Он помнил её. Изящность и грация, тёмные волосы, убранные в строгую причёску, яркие алые губы, движущиеся ближе к улыбке. Живые глаза, выражения лица. Вот гнев, вот радость, вот нежность, вот что-то неприкрытое, внутреннее, что скользит по взгляду за мгновение до поцелуя, когда смажется помада, оставляя пятно вокруг рта, неровное, как нервные мазки подвыпившего художника. Её смешливые попытки прикрыть губы, перекрасить, оставляя на светлых салфетках алые разводы. Алые разводы оставались на его руках, когда она умирала. Когда задыхалась, птичьей грудной клеткой похрипывая, нашёптывая ему слова вместе с последними крупицами дыхания и кровью, стекающей из уголков губ. Он смотрел в её глаза, некогда живые, улыбчивые, блестящие, как у той канарейки, что в кабинете прыгала меж тонких прутьев золотистой клетки. И как они покрываются глянцем, этот глянец расползается по белому мрамору, пропитывает ткань его одежды, пропитывает эту реальность вместе с алым маревом. Мир замирает вместе с ней, когда дыхание обрывается. Он не может нормально спать. Как только он закрывает глаза, то видит тончайший изгиб её талии, тонкие руки с изящными пальцами, простенькую заколку в чуть вьющихся волосах. И улыбку, когда она прятала руки в карманах его вычурного камзола, а он расстёгивал каждую золотистую застёжку, чтобы обнять её полами одежды, укрыть, как ворон укрывает крыльями, согреть и спрятать от целого мира. Он ворочается в постели, скрипит зубами, почти рычит, как побитая собака. Рассыпается на осколки тончайший винный бокал, разливая тёмное красное пятно на ворс ковра. Она стягивает заколку с волос, встряхивает головой, рассыпая копну на плечи, щекоча прядками его скулы. Её пронзает клинок, губы раскрываются птичьим клювом, с предсмертным писком насаженного на иглу розового куста соловья, а взгляд её полон последней, отстранённой крупицы любви. Он приходит незаметно. Чёрной танцующей дымкой выходя из вечного ничего, где есть только мрачные нависающие скалы, обрывки светлых островов вне времени и голубые фонари, где киты поют свои песни и сплетают голоса узорами паутины древности. Он приходит кошачьими шагами, грацией существа инверсии этого странного, изуродованного мира. Наклоняется к своему Избранному и касается подушечками пальцев его висков, ощущая испарину там, где уже появились нити серебристой седины. Склоняется ещё ниже. Чёрные глаза смотрят из-под полуопущенных век, ресницы расчерчивают неверный вальс теней от смутного света из приоткрытого окна. Шторка внезапно волнуется, покачивается, выдувается прочь от двух фигур, прямо в щель створки оконной рамы на улицу. Он прислоняется лбом ко лбу мужчины, выдыхая тёмную дымку самой Бездны. Напряжённое сильное тело медленно расслабляется, скованное кошмаром и ужасом, вечной болью от потери, что пронзает сердце сильнее, чем ядовитый дротик. Тяжесть решений, горечь сомнений, пылью оседающая на губах. Пальцы зарываются в отросшие пряди волос, оглаживают, утешают. Он открывает глаза, ещё сонные, ещё замутнённые плёнкой кошмара, ещё отражающие в себе кровь его той, другой императрицы. Он знает, что нынешняя императрица сейчас смеётся, пьёт дорогое вино и целуется со звонким, задорным звуком, позволяя себе больше улыбок, чем сидя в вычурном образе на троне, гордо подняв голову на тонкой лебединой шее. Но в ней всё же больше от отца. Отца, который сейчас цепляет пальцами воротник нависшей над ним фигуры. Фигура пропахла Бездной, озоном, ворванью и китовым жиром, маслом и чем-то лавандовым, странным, что приносят вместе с костяными амулетами одержимые безумцы, к которым Он никогда не явится. Губы сталкиваются, неловко, нелепо. Всё это неправильно, тоже безумно, но он ловит чёрную дымку дыхания Бездны, вдыхает этот пепельный обжигающий эфир, скользит языком по ровному ряду зубов некогда очередной жертвы бездумного идолопоклонничества. И позволяет кончикам ногтей оцарапать шею, огладить по грудной клетке, остановившись бледной рукой именно там, где под сводом костей и сплетением мышц заходится в ритмичном завывании сердце. Он улыбается. Эта улыбка чувствуется электрическими искрами, снова и снова, когда собственные губы теплеют, когда лопается трещинка, болью проскальзывая по нервным окончаниям. Он смотрит внимательно на чёрную каплю живой крови, прежде чем с любопытством кошки коротко её слизнуть, опробовать. Мужчина невольно фыркает и ухмыляется уголком губ, снова тянет его к себе, ближе, ещё теснее, согревая потусторонний холод той стороны вечности своей болью и любовью. Позже Он, властитель и сторонний наблюдатель, тот, кто способен изменить всё, покладисто будет вплетать пальцы в спутанные волосы, расчёсывать их и легко сплетать и расплетать косу, наблюдая за тем, как лента вливается в идеальные кольца, прежде чем те снова распадутся на отдельные тончайшие нити, охватывающие его пальцы. Каждый раз иначе, хаотично, беспорядочно, интересно. Он слушает выравнивающееся мерное дыхание, которое больше не сжимают стальные когти кошмаров от воспоминаний. Он не позволяет ей больше явиться в эту ночь. Гладит по волосам, убаюкивает, как мать убаюкивает своё беспокойное дитя. Проводит пальцами по щетине, улыбается странно, отстранённо. Она больше не придёт. Он носит её сердце, и она уже просит отпустить её усталый, заблудший, запертый дух. И он отпустит. Позже. Но сейчас он спит рядом со своим Богом, убаюканный его присутствием, лишённый кошмаров. Всё остальное будет дальше: беспокойство, новая пролитая кровь, новые тяжести, падающие на плечи этого сильного человека, новые грани Бездны, где Он будет говорить загадочно и туманно, запутывая, но подталкивая своего Избранного к правильному выводу, практически распахивая перед ним двери зазеркалья, окружённого поющими китами. Всё это будет позже. В эту ночь Корво Аттано выспится, убаюканный этими песнями, запахом морской соли и поцелуями, пропитанными Бездной и её непоколебимым Хозяином, который, наконец, разживётся лентой для волос. Ему она не нужна, но в качестве нелепой человеческой шалости… пусть будет.