And I canʼt face the evening straight you can offer me escape houses move and houses speak if you take me there youʼll get relief belief
Он прячет израненные ладони в рукавах белоснежной рубашки. Тихо скулит и отводит взгляд за челкой от Мэри Лу. Смотрит в пол и не видит ступеней за мутной пеленой то ли слез, то ли чего-то еще. Поднимается вверх, спотыкается, опирается руками об пол, но они дрожат, и ему приходится падать, заваливаясь на бок. Костьми чувствует каждую неровность, каждый гвоздь; носом вдыхает пыль; глазами видит грязь; затылком ощущает презрение, ненависть и тяжелую руку, тянущую его за волосы. Неровно остриженные ногти царапают кожу головы, оставляя за собой красные борозды, не очень болезненные, но сильно жгучие, как горячие пары воды. Юноша поджимает колени, упирается локтями, встает. Синяки ноют, отдаваясь тысячами маленькими иголочками по всему телу — Криденс знает, как это бывает, ведь сам не раз кололся швейной иглой. Внутри него все воет от злости, но больше, конечно, от пресловутого отчаяния, вмиг затопившего мысли глухой высокой волной. От непонимания за что и почему все это именно с ним? Чем заслужил? Дверь закрывается с глухим стуком, слышится поворот ключа, замок щелкает. Он один. Вокруг него ничего — темнота, и только позади есть дверь. Он упирается лопатками о нее, пытается слиться с ней, но все остается по-прежнему. Юноша сползает вниз по шершавой двери, цепляясь одеждой за мелкие неровности, пару раз ударяется затылком о прохладную железную ручку, скребет ногтями дерево, плачет. Размазывает по лицу слезы, сопли, кровь из ладоней и стертых под мясо подушечек пальцев. У него под глазами черные блестящие круги, мокрые щеки сильно щиплются, у носа шершаво и отвратительно склизко. Вдохнуть нормально не получается: ноздри забиты, а горло сухое, как асфальт, нагретый солнцем. Ему нестерпимо больно и плохо, холодно и одиноко. Тьма окутывает его со всех сторон и, кажется, совсем никуда от нее не спрятаться, от себя не спрятаться. Где-то в глубине души он, конечно же, понимает, за что с ним так обходятся. А как же иначе? Он ведь настоящее чудовище, чудовище невообразимо сильное, что убило свою мать первым же вдохом. Сжавшийся в комок возле двери юноша сильный настолько, что от глупой, дрянной, мерзкой, дурно пахнущей своими приторно-сладкими духами Мэри Лу может не остаться ни единого кусочка при желании. Пуф, и она будет лишь серым воспоминанием, «стоит ведь только захотеть, Криденс», — говорит ему тварь, прищуривая глаза, скаля кривые зубы с остатками подсохшей крови на них. Она нашептывает успокаивающие слова, оглаживает своим шипением, сдавливает больнее, еще туже, так, что совсем невыносимо дышать. — Нет, перестань! Чудовище отступает вглубь и больше не смотрит на него своими удушающе яркими глазами из такой же яркой всепоглощающей темноты. Юноша дышит поверхностнее, чаще. Больше не плачет. Ему удается усмирить себя, собраться. На несколько мгновений, он это знает, но наконец-то стать собой настоящим: не жалким нытиком, боящимся любого шороха, не зверем, готовым разнести все, что его окружает, в щепки, а собой особенным. И всегда в эти мгновения он твердо решает, что обязательно расскажет все завтра. И что больше никто не посмеет его обидеть взглядом, словом, жестом. Решает, что этот раз последний, его никогда не загонят в чулан к этим жутким крысам, шуршащим по углам, этим омерзительным паукам, свисающим с деревянных балок на липкой, гадкой, совершенно невидимой паутине. О, Господь, кого же он обманывает! «Глупый, никчемный, нищий, никому не нужный мальчишка. Выродок. Ведьмино отродье. Мы должны искоренить это, понимаешь, мой маленький мальчик?» — говорит чудовище в его голове голосом Мэри Лу, таким заполняющим все легкие без остатка цветочным с медовыми нотками, как и ее духи. «Давай, Криденс. Я знаю, ты можешь. Ведь ты — особенный», — говорит чудовище в его голове голосом резким, причудливо смешавшимся с ладаном и чем-то хвойным*. Юноша ластится к твари, подставляет ей свои ноющие от боли руки, костлявую спину, испещренную бледными шрамами, плечи, застывшие под тяжестью осуждения, худые ноги, почему-то еще способные ходить. По коже проходят мурашки, вызывая дрожь по всему телу, мечущемуся на полу в сладком нетерпении. Он прижимается к твари лбом, носом, губами, цепляясь к каждому движению взглядом лихорадочно блестящих глаз. Ловит ее ласковые, мягкие подушечки лап макушкой и оказывается совершенно счастливым в своем небытие. Криденс просыпается, когда Мэри Лу кулаком ударяет несколько раз в дверь, предупреждая, что сейчас откроет ее. Резкий звук пугает его. Странно, но шагов Мэри Лу не было слышно, хотя обычно при ходьбе она громко стучит каблуками своих туфель по полу. Он поворачивается к ней лицом, держится руками за стену, встает с колен и прищуривается от неожиданно светлого коридора. Глаза слезятся и покалывают, он часто моргает, не переставая дергать пальцами с запекшейся на них кровью рубашку, уже далеко не такую белоснежную, какая была прошедшим вечером. На рукавах виднеются темные бордовые пятнышки, пыль и коричневатая затертая грязь. Повинуясь матери, под ее стальным взглядом идет умываться, сдирает с себя вещи беспрестанно трясущимися руками, умывается бодрящей ледяной водой, пытается прийти в себя. Из-под мокрых ресниц бросает взгляд на свое отражение в зеркале, зажмуривается в отвращении и отшатывается от него, чуть поскальзываясь на мокрой плитке. В зеркале он жалкий, нескладный, холодный и фиолетовый в некоторых местах, совершенно такой же как и несколько лет назад — с несчастным взглядом миндалевидных глаз из-под темных ресниц, потрескавшимися, сухими губами, подрагивающими при волнении. Ему не хочется смотреть на себя, поэтому не проходит и пяти минут, как он выходит из ванной, направляясь к себе за одеждой. За завтраком Мэри Лу придирчиво оглядывает его, но ничего не говорит. Нет, конечно она ни о чем не жалеет, и юноше совершенно не легче от ее молчания, но если все отпустить, доверится этой слабой иллюзии спокойствия… Поэтому Криденс перестает смотреть в пол и теперь наблюдает за маленькими воспитанниками. Модести ловит его взгляд и улыбается в ответ своей жуткой улыбкой, разбитой на маленькие острые осколки. Он не боится ее, девочка ему просто не нравится. Своими цепкими глазами, настойчивыми интонациями в голосе, омерзительно тонкими косичками, особенно улыбкой. Но ведь она не виновата ни в чем, очередной ребенок-который-не-имел-детства и ребенок-который-никем-не-любим. Как и он сам. Криденс опускает голову, ему ее жалко, а за себя стыдно. На людной улице юноша стоит с пачкой листовок. Бормочет под нос лозунги, заученные в самом раннем возрасте, протягивает агит-программки, пачкающие пальцы краской, дрожащей рукой прохожим. Его обходят стороной, бросают в спину насмешливые взгляды, шепчутся за спиной, смеются в лицо, толкают локтями. Ему хочется закричать, плюнуть на все: «Я здесь! Я нормальный, слышите?! Заметьте меня!» Ему хочется все это прекратить: «Оставьте меня». Сесть, уткнувшись носом в коленки, поплотнее запахнуть пиджак, чтобы стало немножечко теплее и злые ветра Нью Йорка не забирались ему под одежду. Чтобы проходящие мимо люди действительно проходили мимо и не видели его, не трогали его, не тыкали в него пальцем, не насмехались над ним, как будто он клоун из цирка уродов. Пробегающие мальчишки толкают его особенно сильно, и ему приходится вылететь из своих мыслей, как сейчас вылетают листовки из его рук. Края бумаги больно раздражают и без того ноющие ладони, из-за чего Криденс сдавленно скулит, стараясь крепче сжать зубы. Он окончательно понимает, что что-то не так, когда ему на плечо опускается тяжелая рука. Парень втягивает голову, (опрометчиво, да) выпускает листовки, разлетающиеся по улочке, не может оторвать взгляда от начищенных черных мужских туфель. Он так часто на них смотрит, что, наверное, вычислит именно эти из сотни, нет, тысячи абсолютно одинаковых, как если бы они были отмечены красной краской. Его мягко, но ощутимо перехватывают чуть выше локтя и тянут к ближайшему переулку между домами. И юноша хотел бы идти быстрее в спасительную тень, чтобы избавиться от этой цепкой хватки, пальцев, впивающихся в кожу, но осознанно еле переставляет ноги, чтобы продлить обжигающее через все слои одежды прикосновение. — Криденс, посмотри на меня, — раздается где-то около уха тихий, на грани шепота голос. И ему тепло, мучительно — потому что это не навечно и скоро закончится. — Ну же, посмотри на меня, не бойся. Я не причиню тебе боли. Мужчина заполняет собой все пространство вокруг. Своим вкрадчивым голосом, глубоким дыханием, рукой, так и не отпустившей его. И он поднимает голову, соприкасаясь волосами с чужой щекой, покрытой колючей щетиной; почти утыкается порозовевшим носом в чужие сухие губы; вглядывается своими карими глазами в чужие не такие же. Не у него они теплые, как и вообще весь не он, они ласковые, немного обеспокоенные, улыбающиеся искренне, с сетью морщинок в уголках. У него цвет глаз неудачный, говорящий — как кровь деревьев**, не у него — цвет горького шоколада, который удается раздобыть на Рождество. — Неужели мы из раза в раз будем проходить через это? Ты не доверяешь мне? — мужчина смотрит внимательно, его брови сведены вместе. Он стоит так близко, что видит седину, можете пересчитать каждый белый волосок. — Нет-нет, мистер Грейвс. Вы знаете… Только Вам… Я совсем… — лепечет юноша, сжимая руки в кулаки до побелевших костяшек. — Тише, мой милый мальчик. Успокойся, — мужчина дотрагивается до его сжатых рук, неспешно гладит, берет в свои, чуть надавливая, заставляя раскрыться. Криденс повинуется, отпускает себя, делает так, как хочет и сам. — Да, молодец, — мистер Грейвс хвалит его, но опять хмурится. Взгляд становится тяжелее, а дыхание сбивается. Юноша смотрит на него не отрываясь. На смуглую шею, за белым воротничком, на сильные плечи, которых у самого никогда не будет, на спину, ровную, какая и должна быть у человека, пахнущего горькой хвоей. Он всегда видит капли пота, выступающие на коже. Их хочется смахнуть, слизать, вытереть до болезненного томления в паху. Провести языком по вискам, ощущая горьковато-соленую влагу, прикусить тонкую кожу возле губ, пригладить большим пальцем место укуса, зацеловать до состояния нестояния. Криденс еще и всегда боится, что маг узнает о его мыслях. И поэтому старается не думать вообще. — Больше ничего нет? — юноша качает головой, отрицая. Его ладони все еще находятся во власти мистера Грейвса. — Мне очень жаль, что тебе приходится это переживать, мой хороший мальчик, — тихо говорит он, подходя ближе, касаясь губами уха, и Криденса ведет, — Я заберу тебя сразу, как это закончится. Ты веришь мне? Юноша не в силах что-то сказать, у него подкашиваются ноги, все плывет перед глазами, в груди бешено стучит сердце о клетку ребер, а уши горят, словно и вправду болен. — Если ты не можешь больше терпеть, Криденс, скажи мне, и я найду кого-то другого. А ты уйдешь со мной. Хочешь? Он хочет, до искр в глазах хочет. Но оставить все просто не представляется возможным. Если этот кто-то другой будет лучше него? А сам он станет не нужным? Нет-нет-нет. Конечно, он всегда будет нужным. Ведь это его ищут. Самое время сказать. — Мистер Грейвс, — начинает юноша дрожащим от страха, нетерпения, напряжения голосом, но натыкается на пронзительный взгляд глаз напротив и ничего не может произнести вразумительного. Его прожигают насквозь, ожидая неверного ответа. — Я найду ребенка, обещаю, — говорит он, опуская голову вниз. «Я сделаю для Вас все на свете». — Хорошо. Хорошо, — мужчина выдыхает, проводя ладонями по спине Криденса вверх, сжимая на мгновение бледную шею, зарываясь пальцами обеих рук в темные волосы. Маг оттягивает их, заставляя парня запрокинуть голову назад, посмотреть на него. Тот хотел бы освободиться, но нет возможности даже пошевелиться, не причинив себе боли. Поэтому он отпускает эти глупые мысли и во всем поддается волшебнику: сглатывает и краснеет от того, как громко это прозвучало. — Ты не представляешь, насколько особенный, Криденс. Боюсь, без тебя мне не справиться, — шепчет мистер Грейвс, вглядываясь в его глаза, поддернутые мутной пеленой, и поглаживая мозолистыми пальцами кожу, покрывающуюся мерзкими красными пятнами. Юноша мелко подрагивает в его объятиях. От счастья больше всего, но и еще от непреодолимого желания прикоснуться самому. Провести пальцами по волосам, потрогать уши, колючие щеки, разгладить морщины на лбу. И, конечно, трогать его волшебные руки, мягко оглаживая, целовать пальцы, собирать языком с них крошки, грязь, воду (все) — не подносить на уровень губ, нет, а самому опуститься на колени, утонуть в нотах ладана и никогда всплывать. — Я надеюсь на тебя, Криденс. Ты должен найти ребенка. Мужчина отстраняется, а он продолжает тянуться к нему, забывшись в своей иллюзии. Мистер Грейвс тихо смеется, поворачиваясь к нему спиной, и исчезает с хлопком. Криденс смотрит на пустое место рядом с собой. Его снова обволакивает холод, и ветра Нью Йорка забираются ему под одежду, воруя столь необходимое тепло. Когда мужчины нет рядом, юноше кажется, что это просто наваждение, что все волшебство происходит не с ним. Парень далеко не глуп и понимает, что это обязательно закончится, если он действительно не найдет ни ребенка, ни сил, чтобы признаться мистеру Грейвсу. Но конец ближе, чем ему кажется.itʼs too much too bright too powerful***