Глаза цвета земного неба

Лео чувствовал, что ему хочется провалиться сквозь землю. Нет, виноватым он себя не считал — совсем не считал, ибо виноват, собственно, не был. Но взгляд отца был тяжел, в нем было столько укора, что Лео едва не опускал взгляд на кончики собственных туфель, с трудом смотря в лицо родителю. — Лео, — коротко произнес его имя Освальд. — Это очень серьезно. Ты вывел из себя чистокровного вулканца. Лео выдохнул и все-таки отвернулся. — Я предпочитаю считать это достижением. — Оно таковым вовсе не является. Это лишь показывает, насколько ты невоспитанный, раз твоя грубость способная даже вулканца довести, — склонил голову Освальд, а Лео поежился. Голос отца был холоден, а движения скованны — потому-то, наверное, Лео никогда не желал прислушиваться к его советам, даже хорошим. Ведь Освальд Баскервиль вовсе не горел желанием открыться своему единственному сыну. Ему, по правде говоря, было самое место на Вулкане: кто еще смог бы представлять людей на этой планете лучше, чем человек, который в принципе не способен выражать эмоции? Освальд Баскервиль был словно рожден для того, чтобы стать послом на Вулкане. Чего нельзя было сказать про его сына: Лео был обычным человеком, жаждущим общения, ссор и экспрессии, радости и совместных с кем-то печалей. Всего того, что на Вулкане в приличном обществе было не принято проявлять. После смерти матери стало особенно тяжело. Лео уже не помнил, когда последний раз видел чью-нибудь улыбку, а своя казалась ему слишком острой, слишком вымученной. Он боялся даже смотреть в зеркало. Он не знал, что увидит в нем — и каждое утро в серебристой глади отражался лишь хмурый подросток в темных одеждах. В семье Баскервиль был траур уже шесть лет. — Ты должен научиться себя вести. — А может, мне лучше вернуться в нормальное, — хмыкнул Лео, — общество? Где, знаешь, для разнообразия, — повернулся он к отцу, но тут же вновь отвел взгляд, — есть хоть какие-то эмоции, а мои сверстники не шепчут за моей спиной, что я не должен быть среди них? Было бы здорово, — вздернул он нос. Он устал жить по правилам не своего общества, но отец давно все решил за него. У Лео не было выбора. Он даже не мог уйти в Звездный Флот: был слишком юн, да и… отец, наверное, не позволил бы. Если бы Освальд Баскервиль желал, чтобы сын был счастлив, он бы отправил его в какую-нибудь школу за пределами вулканской звездной системы… А не привязал бы к себе, заставляя оставаться на жаркой, злой планете с не менее странными обитателями. Когда мать умерла, поводок Лео стал только короче. На сей раз от долгой и безрезультатной дискуссии его спас звонок. Освальд посмотрел на сына еще раз — тот поежился, выпрямляя спину, — и прошел мимо, чтобы открыть дверь. А за дверью его ждал Элиот. — День добрый, господин Баскервиль, — на безупречном федеральном стандартном произнес юный вулканец. — Могу ли я поговорить с Лео? Его лицо было абсолютно непроницаемым, и Освальд усомнился даже на миг, что этого высокородного и благоверного вулканца его сын смог вывести из себя. Элиот… был идеалом. Идеалом многих вулканцев — он был примером для всех, а для гостей, пусть и семьи посла, планеты — тем более. Освальду становилось не по себе от мысли, что Лео смог заставить Элиота загореться. — Добрый. Да, конечно, — склонил голову Баскервиль, а потом, дверь за Элиотом прикрыв, вернулся в комнату. — К тебе пришли, — бросил он Лео, а потом понизил голос, увидев недовольство на лице сына. — О твоем проступке поговорим позже. — Это не проступок, — прошипел было Лео в ответ, к двери поворачиваясь, а потом вздрогнул, Элиота увидев. Тот смотрел на него, почти не моргая; его зеленоватая бледность, истинно аристократичная, уже давно не пугала Лео, хоть Элиот и выделялся даже среди вулканцев. Он был высоким, его голубые глаза были особенно прекрасны — цвета земного неба, которое Лео видел, правда, только на голограммах. Он был красивым, невероятно, и даже заостренные уши не цеплялись за взгляд сына посла Земли — наоборот, ему хотелось их коснуться каждый раз, когда он Элиота видел. А еще Элиот был единственным, кто хотел общаться с Лео. Несмотря на то что он был человеком. Несмотря на то что иногда он все же проявлял эмоции. Несмотря на то что Лео был абсолютно лишним, черным пятном в культурном обществе, от которого это общество стремилось избавиться. Несмотря на то что сын посла Земли на Вулкане был презираем даже безэмоциональными существами — скажи кому, так смеха будет на всю Федерацию. Элиот был таким одним. — Я могу с тобой поговорить? — мерно произнес он, и взгляд голубых глаз устремился на Лео, пронзая его грудь насквозь. Лео поджал губы, и лицо его стало фарфорово неподвижным. — Пойдем, — коротко кивнул он. В комнате у Лео было все по-человечески. Это было единственное место, куда не заглядывал отец — и среди всего упорядоченного, правильного и логичного, комната Лео была, наверное, единственным подобным местом на Вулкане. Он мог позволить себе асимметрию. Он мог позволить себе несочетающиеся цвета. Он мог позволить себе беспорядок. Только здесь, в своей комнате, Лео мог стать человеком — если он был один. Всю остальную жизнь ему приходилось быть вулканцем, даже если не получалось. Лео подошел к окну. Дверь скрипнула: Элиот закрыл ее за собой, а потом приблизился к нему, на расстоянии шага замирая. Это было близко, очень близко для вулканца, но слишком далеко для человека. У Лео ныло сердце. — Я виноват, — наконец сказал Элиот. — Больше такого не повторится, обещаю. Прости меня. Лео знал, как сложно ему было это сказать. Когда всю твою жизнь тебе говорят, что ты должен забыть о чувствах, но ты продолжаешь их испытывать, не можешь подавить, — это одно. А вот когда они вырываются наружу, когда ты — образцовый вулканец, это совершенно другое. Лео опустил голову. — Если гнев — единственная твоя эмоция, которую я могу увидеть… Я хочу видеть хотя бы ее, — тихо сказал он. Он сам злился, да, по правде говоря, в этой их ссоре была вина и самого Лео. Но Элиот ведь действовал логично. Он пришел извиниться, потому что так их конфликт был бы исчерпан быстрее, вот и все — Лео прекрасно это понимал. Сейчас ему больше всего хотелось оказаться как можно дальше отсюда, за парсеки, за световые года — оказаться вместе с Элиотом. В месте, где на них двоих не будет давить суровое консервативное общество, запрещающее испытывать хоть что-то. Даже если это что-то светлое. — Ты знаешь, что я не могу дать тебе это, — Лео, наверное, показалось, но голос Элиота дрогнул. Да, больше он не сможет увидеть что-то на его лице, кроме безмятежного спокойствия. Лео был готов полюбить маску злости и ярости больше, чем это спокойствие — потому что она была настоящей, разгневанный Элиот был настоящим!.. А с другой стороны, Лео полюбил его, когда Элиот был таким же, как все –— только другим. Умнее. Храбрее. Смелее. Справедливее. — Я…— Лео понимал, что вот здесь и проявляются различия между ними, между высокородным вулканцем и человеком, который лишь пытается жить как вулканец. — В том тоже была моя вина, прости. Он выдохнул. В отличие от Элиота, он не мог держать свои эмоции под контролем, даже шестнадцать лет прожив на этой горячей планете. — Я не хотел тебя обидеть. — Я тоже не хотел, — ответил Элиот ему. — И я прекрасно понимаю тебя, Лео. Я понимаю каждое твое чувство. Я просто не могу его проявить. «Потому что когда тебя растят без души, твоя душа и правда исчезает — от нее остаются лишь маленькие части и воспоминания». Лео посмотрел на него. Элиот стоял перед ним, в его голубой мантии в пол, так подходящей его ледяному взгляду цвета земного неба. Даже его серьги — все это… Элиот будто знал, что Лео больше всего грезит о земном небе. Под которым он не будет изгоем просто потому, что пытается быть собой. Элиот знал, что Лео любит его глаза даже сильнее, чем его руки — бледные, с зеленоватыми венами на тылу, тонкими и изящными. — Я знаю, идиот, — с облегчением выдохнул Лео. Будь Элиот землянином, он бы улыбнулся. Но перед Элиотом Лео хотя бы мог позволить улыбаться самому себе. Это уже было чем-то особенным — и потому Лео едва заметно рассмеялся, и на душе у него стало проще. — От идиота слышу, — довольно косноязычно вдруг ответил ему вулканец, словно не знал, как произнести такую фразу на стандартном федеральном языке. А ведь и правда мог не знать — Лео только шире улыбнулся этой мысли. Вкупе с непроницаемым лицом Элиота слова эти казались вдвойне забавными — и даже в глазах Элиота промелькнуло что-то вроде облегчения. Между ними вновь все стало, как прежде — и, каким бы безэмоциональным он ни был, он радовался этому. Где-то в глубине души, но все-таки радовался. Потому что у вулканцев тоже были эмоции, просто они их привыкли скрывать. — Я подумал над твоими словами, Лео. Лео посмотрел на него еще раз — с интересом и надеждой, — и у него вырвалось: — И? — Если ты уйдешь на Звездный Флот — я пойду с тобой. Там катастрофически мало вулканцев, — кивнул Элиот. — Там есть хоть один вообще? — Кажется, один полукровка лишь. Жизнь советника на Вулкане меня не прельщает, Лео, — подошел он чуть ближе, на полшага, а Лео уже захотелось его обнять, — особенно если на Вулкане не будет тебя. Лео почти чувствовал его дыхание на своей коже. Его шея была гола — в отличие от многих слоев одежды Элиота, — и он проронил: — Тогда, если мы убежим, то вместе? — почти прошептал он, чувствуя, что в голосе его появляется уже горячность. Будь здесь другой вулканец, он бы уже брезгливо отвернулся — а Элиот лишь качнул головой. — Я думаю, мне проще будет выкрасть тебя. Твой отец не отпустит тебя просто так. — Выкрадывай меня, когда захочешь, — честно произнес Лео, и, встретившись взглядом с голубыми глазами вулканца, тут же вновь утонул в них. Элиот тоже смотрел на него… иначе. Лишь по глазам его можно было понять что-то, но Лео знал, что Элиот смотрит на золотые пятна в его глазах, на длинные черные ресницы и на искренность Баскервиля. Потому что Лео был таким одним на всей чертовой планете, и Элиоту это нравилось. Элиот стоял близко, и руки его были ближе, чем обычно — Лео не смог удержаться, да и не захотел. Два его пальца мягко легли на указательный и безымянный Элиота, согревая своим прикосновением холодную кожу вулканца. Лео украдкой улыбнулся, видя, как дрогнули зрачки Элиота, расширяясь, а потом их руки скользнули выше, замирая около груди, но не расцепляясь; вулканский поцелуй из сдержанного перетек в уже не такой невинный, всеми четырьмя пальцами Лео прижался к ладони Элиота, по два их разведя, и Элиот движение это за ним повторил. Как бы Элиот ни хотел, но Лео видел, как становятся едва заметно зеленоватыми его щеки, и, спустя пять, десять, пятнадцать мгновений Лео уже просто сплел свои пальцы с Элиотом. У того даже рука дрогнула — а ведь мог бы уже и привыкнуть. Лео постоянно забывал, что каждый раз снова и снова ломает мир этого высокородного вулканца, выросшего в консервативной семье, не признающей ни эмоций, ни ощущений, ни чувств. Элиот рвано выдохнул, пальцы его холодили ладонь Лео своими касаниями, и Баскервиль не выдержал: он протянул руку и схватился за ворот мантии Найтрея, и уже за это любой другой вулканец мог бы публично осудить его. — Хорошо, Элиот, — дрожал его голос, — но в следующий раз мы сделаем это по-человечески. Как это делают на моей планете. — Ладно, — согласился тот. Элиот поддался, позволяя свои губы поцеловать, и Лео с наслаждением поймал этот миг, будто пытаясь в несколько долгих и приятных, столь простых мгновений почувствовать все, что Элиот мог ему дать, но этого было уже мало, как и всегда. Что Лео, что самому Элиоту. Поэтому Лео снова пришлось пережить когнитивный диссонанс, когда Элиот — почти такого же телосложения, как сам Баскервиль, — одной рукой поднял его и уложил на стоящую неподалеку кровать, сверху нависая. — Я буду очень ждать следующего раза, — мазнул языком по губам Лео, пальцами в складки мантии Элиота зарываясь. Его волосы разметались по светлому одеялу, сам он смотрел на Элиота и только на него — сейчас Элиот буквально был готов стать его миром, его зрением, его ушами и его мыслями. — Я надеюсь, что молва не врет насчет вулканских размеров, — уже в шутку добавил он. Его руку, скользнувшую к бедрам вулканца, тот перехватил и, сжав сильно, за голову Лео завел, к постели прижимая. — Прекрати, — попросил Элиот. — Я и так не нарушу свое обещание. У Лео по телу пробежали мурашки, и он потянулся, голову чуть запрокидывая и губы раскрывая. Холодное белье не было способно его сейчас отрезвить, и он просто потянулся к Элиоту, коснулся его скулы тылом своей ладони. Тот прикусил светлую губу от такого. Пальцы его мягко тронули лицо Лео, остались на месте, и вместе с теплом тело Лео наполнило уже иное чувство. Он снова увидел, услышал и ощутил то, что лишь Элиот мог ему дать, и он не знал, что происходило с ними на самом деле — им просто было хорошо. И этого было вполне достаточно. Обоим.