"Хоть вырви ты сердце моё из груди. Хоть чувства все пресечь попытайся. И не молчу я, и слышу: "Кричи!" Мне шепчут:"Старайся, наш друг, старайся!" "
- Ты уверен, Виктор? О чём эта песня? - Спросил ещё относительно молодой Фельцман, поставив локти бортик-ограждение. - Мне кажется... - Нет, Яков. - Твёрдо отозвался Никифоров, разминая межрёберные мышцы. - Я хочу ЭТУ композицию. - Гх. - Недовольство тренера было ясно видно и без его слов об этом. - Как скажешь. Давай придумаем программу. *** Когда Виктор вспоминал об этом моменте своей жизни, ему казалось, что это было невероятно давно. И, в общем-то, он был прав: девять лет пролетели незаметно. И вот уже Яков стал старее, Мила и Юра подросли и стали совсем взрослыми, а Гриша... Ну, пожалуй, только Гоша и не изменился. И, хоть самым старым среди этих людей был Фельцман, Виктор не мог перестать ощущать себя уже совсем доисторическим ископаемым, что археологи пометили как "эра: архей". Стоит сказать лишь то, что кроме Гриши не изменилось кое-что ещё. Музыка. Та самая песня, что не дала когда-то Никифорову потерять свой запал и выступить так, как он никогда не выступал прежде. Конечно, фигурист уже никогда не вдохновится так сильно, как в тот раз, однако кое-что он ещё может сделать. Он не даст сломаться кому-нибудь ещё. Кому-нибудь, кто на грани того, чтобы всё бросить и, тем самым, сдаться. Ведь, по сути, сдаться - убить в себе героя. - Эй, старикан, - Никифоров услышал голос Плисецкого, который держал в руке стакан с кофе из общепита. - Держи вот. Просил. - Эй, спасибо, Юра! - Весело ответил Никифоров, смотря в глаза Юрию."Бегу по воде я, тону в её волнах Ничтожество, что ко дну поспешило Ох, Боже, в каких моих снах Меня так красиво мечтами убило? Не помню я страха. Не помню запрет, А все отчего, сказать поспеши, Зеленоглазый мой Боже?"
***
Юрий хорошо помнил тот день, когда он не обнаружил Виктора на тренировках. Хорошо помнил, как узнал о том, что Никифоров уехал в Японию, тренировать какую-то там свинку на тоненьких ножках. Словами было трудно описать то, как Плисецкий ненавидел Никифорова и Кацуки, из-за которых душа юного чемпиона готова была развалиться на две не составные более части. Но так же фигурист хорошо помнил ту песню, что однажды дал ему послушать Виктор, когда Плисецкий принёс матёрому чашку общепитовского кофе. Не сдаваться? Легко сказать, а трудно сделать, когда тот человек, который пообещал тренировать тебя, вдруг уезжает. Тренировать другого. Уезжает, так и не сказав хотя бы ещё один раз "я тебя люблю". Чёрт. Всё НЕ МОЖЕТ быть так. Юрий НЕ МОЖЕТ допустить того, чтобы всё закончилось вот таким образом. И он сделает борщ из Кацуки. А потом, забрав Виктора в Москву, уже вряд ли даст ему уехать вновь. - Ты говорил "не сдавайся", Витя... - Усмехнулся Плисецкий, разъезжая по ровному, девственно гладкому льду. - Я не сдамся. И ты увидишь меня. Своего зеленоглазого бога, ведь так говорилось в твоей любимой песне? Не помню я страха. Не помню запрет, А все отчего, сказать поспеши, Зеленоглазый мой Боже? И даже если я снова закроюсь, И снова уйду в пустоту своих снов. Я знаю: пытался хоть я, и не скроюсь, Что всё же познал, что такое "любовь".