И по воле Божьей

But there were strangers watching And whispers turned to talking And talking turned to screams Taylor Swift — Wonderland

*** Он прижимал его к себе так бережно. Криденсу иногда казалось, что Персиваль вовсе не понимает, что держит в своих руках такое ничтожество, что даже смотреть противно, не то что трогать. Если же Криденс об этом не думал, он начинал анализировать. Выводы анализирования получались не самыми радужными, но Криденс вообще в своей жизни мало на что рассчитывал. Грейвзу от него что-то надо? Что-то помимо того ребенка, которого он просит его найти? Временами Криденс очень-очень хотел рассказать Персивалю, что он и есть тот самый ребенок (который уже не ребенок, правда), но потом вспоминал глаза — такие чертовски теплые, глубокие, карие, похожие на расплавленный шоколад, который Криденс никогда не пробовал, и оттого это лакомство казалось ему божественно прекрасным. Таким же, как и сам Грейвз. Он вспоминал глаза и то, как иногда Персиваль смотрел на него. Было ощущение, что Криденс ему… дорог. А потом он представлял реакцию Персиваля на слова о том, что он и есть тот самый. Презрение там было бы меньшим из зол. Иногда, когда мать (матерью называть женщину, зачем-то приютившую его у себя, хотя прекрасно знала, что его погибшие неизвестно когда и где родители — волшебники, он уже привык) порола его, он закрывался в комнате и долго плакал, стараясь заглушать всхлипы и судорожные рыдания подушкой. Подушка мешала дышать, кололась, из нее лезли во все стороны перья. И хотелось подушкой придушить себя. Останавливало только желание увидеть Персиваля Грейвза хотя бы еще раз. Последний. *** Когда Персиваль внезапно провел пальцами по его ладони, где уродливо виднелись шрамы, провел так бережно и почти лаская, Криденс чуть не сошел с ума от защемившей в груди боли. У Грейвза еле заметно дрожали руки, а Криденс страстно желал разрыдаться, потому что подумал, что, возможно, действительно кому-то нужен. Хоть кому-то, хотя бы раз в жизни. В этой гребанной жизни, которую и жизнью-то назвать сложно. Данте говорил, что кругов Ада — всего девять. Криденс стремительно падал уже на десятый. Нельзя было быть на первом круге, зная, что в тебе живет Обскур, ни словом не обмолвившись об этом Персивалю и имея наглость… восхищаться Грейвзом, невольно делая все, чтобы удержать его рядом с собой как можно дольше, испытывая, к тому же, болезненную привязанность, почти переходящую в невыносимую, выжигающую изнутри каленым железом по тонкой коже боль. Когда Грейвз мягко ладонями обнял его лицо, у Криденса чуть не остановилось сердце. Ладони Персиваля были мозолистые, шершавые, но ощущать их на своем лице было до одури прекрасно. Криденс просто с ума сходил, душа рвалась потоками ветра внутри, жаждала обнять весь мир и, главное, объять целиком и впитать в себя Грейвза, который своим голосом мог бы, наверное, поднять Спящую Красавицу с постели, даже не используя тот пресловутый поцелуй. У Криденса кружилась голова и подгибались колени, к горлу опять подкатывал комок обжигающе горячих слез, заставляющих задыхаться от желания что-нибудь сказать, заставляющих захлебываться в собственном бессилии и счастье, которое почему-то когтями рвало сердце. Криденса тошнило от всего того, что навалилось неподъемным девятым валом сверху. Внутри шевелилась странная, необъятная и удушающая Мощь, именно так, с большой буквы, потому что он не ощущал ни конца, ни края, он утопал в ней и хватался за лацканы пальто Грейвза, словно за соломинку. Потому что только Грейвз действительно мог спасти его, удержать на поверхности. *** Он уговаривал самого себя, что Грейвз — это уже не Грейвз, но верилось плохо. Пощечина незримым отпечатком прожигала кожу, слезы высохли, а Грейвз все еще смотрел на него, словно Криденс никогда не получал от него медальона, который… как он тогда сказал? Не доверил бы никому, да? Словно Криденс был тем же пустым местом, незаметным в тени своей приемной матери, служка, мусор, место которому на самой поганой помойке Нью-Йорка. И Криденс с легкостью готов был в это поверить, потому что Персиваль — не тот, кто будет лгать, глядя прямо в глаза. Потому что там, в проулке, он не смотрел ему в глаза. Сущность внутри него подняла голову, и больше Криденс Грейвза не видел. Он видел лишь свою боль, темными клубами вырывающуюся наружу. И такую же боль он хотел причинить тому, кто растоптал его прежде, чем Криденс успел вспомнить, что значит быть живым. *** Тот человек, Ньют, милый и застенчивый британец, он был добрый. Его магия, которую видела Сущность, Обскур, она клубилась вокруг него яркими белыми всполохами, обтекала его так чисто и невинно, что Сущность стала отступать, боясь этого света. Ньют улыбался ласково, Ньют совсем не боялся, это подкупало. Ньют правда хотел помочь. И Криденс это понимал. Вот только появился Грейвз, и все пошло к черту, потому что Грейвз стал разрушать свет. И Сущность снова подняла голову. *** Этот не-Грейвз смотрел так знакомо, так по-родному, Криденс так хотел верить, почти верил. Он хотел вернуться, хотел быть волшебником, хотел быть действительно нужным Персивалю, но Сущность мешала. У Сущности глаза горели алым светом, она жаждала крови, она жаждала мести тому, кто причинил слишком много боли для того, кто любил. Если любил. Криденс хотел верить. Но Криденс не мог. Вокруг Грейвза сияла черным цветом злая, грубая и слишком могущественная сила. И эта сила хотела уничтожить Криденса. И, видимо, что-то такое уловила группа мракоборцев в движении Обскура, потому что сотни, тысячи залпов вырвались из палочек и пронзили его насквозь. Огонь, слишком яркий, слишком стремительный, несущий смерть, стал жрать его изнутри, выедал последовательно, словно кислота выжигал внутренности. Обскур в нем метался и яростно полыхал, стремясь разрушить оболочку и вырваться на волю, чтобы спастись. И последним, что заметил почти ослепший Криденс, были глаза Грейвза. Только глаза. А дальше его не стало. Только пепел кружил вниз.